Владимир Миронович Понизовский
   Заговор генералов


     Анонс

     Действие  романа  В. Понизовского "Заговор генералов" охватывает период
от   последних  дней  1916  года  до  Великой  Октябрьской  социалистической
революции.   Его   главная   тема   -  организованный  большевиками  разгром
корниловского  мятежа. Это событие явилось ключевым моментом в подготовке В.
И.  Лениным  и  его  соратниками  победы  в  октябре  1917 года. Опираясь на
подлинные  документы  и  факты,  многие из которых не столь широко известны,
писатель   рассказывает   о   кульминационном   моменте   классовой  борьбы,
воссоздает образы вождей пролетариата и его врагов.

     Издательство "Московский рабочий", 1978.

                                  Пролог.

                             29 июля 1916 года

1

     Фонарь   "летучая  мышь"  в  металлической  сетке  отбрасывал  на  стол
клетчатую тень. В этой паутине белый лист был похож на паука-крестовика.
     Антон  наклонился над столом. Свежестругапые доски скипидарно пахли, на
затесе проступили бусинки смолы. Он начал писать:
     "Начштаба 4-го дивизиона.
     Доношу,  что  29-го  в  11  ч. утра произведена мною пристрелка из двух
орудий по окопал, и работам противника.
     Выпущено  5  гранат  и  2  шрапнели.  После  пристрелки  неприятельская
батарея  открыла  огонь и выпустила 37 бомб. Одно попадание в блиндированное
гнездо  четвертого  орудия на участке Московского пехотного полка. Орудие не
повреждено..."
     Путко оторвал карандаш. Потом снова уткнул его острием в лист:
     "...Смертельно  ранен  фейерверкер  Егор  Кастрюлин.  Тут же на позиции
Кастрюлин скончался..."
     Сутки   назад   в   этом  же  блиндаже  он  писал  командиру  дивизиона
ходатайство  о  производстве  Егора  Федоровича  за боевые отличия в старшие
фейерверкеры.  И  вот  теперь,  вдогонку - вторая бумага, следующий отрывной
листок  из  той  же  полевой  книжки.  А  солдата, на которого он всегда мог
положиться, чью дружбу так медленно и настойчиво завоевывал, уже нет...
     У  фейерверкера было широкое, густо поросшее рыжими, в проседи волосами
лицо  -  всегда  сосредоточенно  на-супленное,  с  прищуренными, будто вовсе
закрытыми,  глазами.  За  эти  три  месяца  Антон  так  и  не  смог  ни разу
встретиться  с  ним  взглядом.  Казалось,  Егор Федорович все время - сидя и
стоя,  в  походе  и у орудия - спал. Но на самом деле он был лучшим солдатом
на  батарее, храбрым и распорядительным, знал службу и выполнял приказания в
точности,  даже лучше, чем Путко требовал. Был он из "старичков", участвовал
в  японской,  на  германскую  мобилизовали  по второму сроку. На плоской его
груди  позвякивали  медали "За усердие" на Станиславской и анненской лентах.
Как  и для большинства других мужиков, война была для него работой. Тяжелой,
постылой.  Но  неотвратимой.  Антону представлялось, что с таким же чувством
необходимости,  с  каким  приходилось  им  рыть траншеи, настилать блиндажи,
выкатывать  на  позиции орудия, - выходили они в слякоть и распутицу на поля
со  своими  сохами  или волокли дрова из стынущего леса. Надо - и весь сказ.
Потому и солдатскую свою работу они выполняли буднично-крепко.
     Эх, Егор Федорович, не уберегся...
     - Цвирка!
     Брезентовый   полог  зашелестел.  В  блиндаж,  пригибая  голову,  вошел
вестовой. Путко вырвал из книжки листок, сложил, сунул в конверт:
     - Караваеву - доставить на фольварк, штабс-капитану.
     - Слушсь,  вашбродие!  -  Цвирка  исчез  за  пологом.  Тут же вернулся,
шагнул к столу, протягивая в ладонях парящий вкусным запахом котелок:
     - Повечеряйте, вашбродь. Кашевар, хай ему гриц, тильки доставив.
     Лицо Цвирки все было в брызгах, шинель черная.
     В   блиндаже,  под  тремя  накатами,  устоялась  влажно-душная  тишина,
отрешающая от всего, что происходило наверху.
     - Льет?
     - В  три  струи, - тряхнул головой солдат. - Оно и пора: у их озими ужо
в налив пошли.
     "Тебе-то  какая  забота  о румынских хлебах?" - подумал Путко, доставая
ложку  и  зачерпывая  из котелка. Его заботил дождь. И тоже это было связано
со  смертью  фейервер-кера.  Если  будет  лить, как прошлой ночью, четвертое
орудие  засосет.  Три  пушки поручик расположил по склону холма, а четвертую
выдвинул  вперед,  в  порядки  пехоты, в болотистую низину, не перекрытую от
противника  спиралями  колючей  проволоки. "Егора Федоровича не надо было бы
предупреждать,  а  как там Петр, его брат?.." Придется тащиться к четвертому
орудию. Иначе и вправду засосет, постромки оборвешь - не вытащишь.
     Днем,  спустившись туда после обстрела, он застал Кастрюлина еще живым.
Не  узнал.  Лицо  фейерверкера  стало  иссиня-белым под резко обозначившейся
рыжиной  волос,  с  широко  открытыми,  удивленно-огромными  глазами.  Будто
впервые  за  всю  свою  жизнь  он  вот  так  распахнуто  посмотрел  на мир и
поразился  небу,  лесу,  дали  - всему, что открылось опрокинутому взору. Он
так  и  умер  -  без  стонов,  казалось,  без мучений, с удивленно открытыми
глазами.  Младший  брат  Егора  Федоровича Петр беззвучно плакал, стоя перед
ним на коленях и комкая фуражку.
     Как  получилось,  что  старший  и  младший  братья  оказались  на одной
батарее,  в  прислуге  одного  орудия,  Антон  не  знал  - оба начали службу
задолго  до  него.  Внешне  они  были непохожи. Петр - высокий, длиннорукий,
горластый,  и  даже  не  рыж,  а  темноволос и темноглаз, с изрытым оспинами
лицом.  Моложе  лет  на  двадцать и еще холост. А у Егора Федоровича семья -
сам-десять...  Похоронили  фейерверкера  неподалеку от орудия, на взгорке, у
осин.  Теперь  дождь, наверное, уровнял бугор. Только свеже-срубленный крест
останется на чужой земле.
     Путко  опорожнил котелок. Кулеш оказался на славу: расстарался кашевар,
разжился приварком на брошенной боярской усадьбе.
     - Передай   телефонисту:   я  на  четвертом.  -  Антон  надел  фуражку,
застегнул плащ. - Ты - со мной.
     В траншее хлюпало. Ночь была темная, лило уже какие сутки.
     - О  как:  до  Ильи  и поп дождя не умолит, а опосля Ильи баба фартуком
нагонит! - изрек позади вестовой.
     Антон  снова  вернулся к мыслям о фейерверкере. Поначалу, оказавшись на
батарее,  Путко  почувствовал  нерасположение  к  себе  солдат.  С  чего бы?
Нарушая  устав,  Антон  не "тыкал". Не дергал без повода, не вешал без нужды
нарядов.  А  все равно солдаты не подпускали к себе - к своим думам, к своим
душам.  Хоть  и  незримая,  но бездонная расселина отъединяла его - офицера,
"белую  кость"  -  от нижних чинов, "серой скотинки". Казалось, в артиллерии
это  отчуждение  должно  чувствоваться меньше: исключая ездовых, и на фронте
занятых  обычным  деревенским делом - уходом за лошадьми, все солдаты были с
кое-каким  образованием,  на  худой  конец двухлетним церковноприходским. Но
зато  в  артиллерии и на третьем году войны сохранилось больше, чем в других
войсках,   кадровых   офицеров,  выпускников  академий  и  привилегированных
училищ.  Межа,  которую, казалось, не запахать. Это и тяготило Антона. Знали
бы  они...  Должны  узнать. Но как к ним подступиться?.. Егора Федоровича на
батарее  слушали,  почитали  за  "батьку". Антон, решив преодолеть недоверие
солдат,   все   надежды  возложил  на  Кастрюлина-старшего.  Понял  бы  Егор
Федорович,  если  бы  Путко  открылся  и  сказал, откуда и зачем пришел он в
армию?..  Если бы поверил - понял. Но спешить было нельзя. Сначала обвыкнуть
самому,  заслужить  уважение  солдат,  а  оно  дается  не  чинами  и даже не
Георгиевскими крестами.
     И  не ошибиться. Иначе провал. Снова кандалы или того хуже - по законам
военного времени...
     Год  назад,  когда  он  уже  без  кандалов  работал в том же руднике на
Нерчинской    каторге   и   был   не   "испытуемым",   а   расконвоированным
"исправляющимся",  полицейский  пристав  прочитал  им,  арестантам,  царский
указ:  ссыльно-поселенцы и каторжные, за исключением приговоренных к смерти,
мобилизуются  в  действующую  армию,  и  оставшийся  срок  наказания  с  них
снимается.  Суть  указа  была понятна: царю уже не хватало пушечного мяса, и
он вынужден собирать "скотину" и по острожным стойлам.
     Уголовники   стали  откупаться  от  мобилизации  "желтой  пшеничкой"  -
золотишком,  выносили  его  из забоев. Рассудили, что не так уж худо живется
им  на  руднике:  руки-ноги  хоть и ободраны кандалами, да целы, за зернышки
"пшенички"  и  марцовка  у  них есть, и послабление режима, и сивуха, и даже
"мазихи"  -  женщины,  приехавшие "на заработки" или сами бывшие каторжанки.
Чем  не  "жисть"?  Не  хуже  воли.  А  тут  -  на  фронт, где и убить могут!
"Политики"  же  встрепенулись:  замаячила  свобода.  Но  вступать  в царскую
армию, идти на империалистическую войну?..
     Ночью  Антон  пробрался  в  соседний барак на собрание ячейки. Товарищ,
приехавший  из  Читы,  из  комитета, передал установку Центра: в армию идти.
"Судьба  будущей  неотвратимой  революции  зависит  от  того,  за кем пойдет
армия.  Большевики  должны  быть  на фронте - чтобы вести там, среди солдат,
революционную  работу. Грядущий "пятый год" снова будет зависеть от того, на
чьей   стороне   окажутся   вооруженные  массы.  Такая  перед  вами  задача,
товарищи!.."
     На  следующее  утро  Антон  Путко,  каторжный второго разряда, пришел в
контору   рудника,   где   писарь   составлял   подорожную  на  мобилизуемых
арестантов.
     Как  уж  там  получилось:  затерялась  ли  в пути казенная бумага с его
тюремным  "статейным  списком",  перечислявшим  все  тягчайшие  преступления
Антона  Владимирова Путко против империи, его аресты и судимости, или так уж
позарез   нужно   было   пополнение  фронту  и  возобладали  его  три  курса
Технологического  института, - но попал он в "скорострельное" артиллерийское
училище  в Иркутске, а еще спустя четыре месяца прямым ходом, минуя столицы,
был  отправлен на Юго-Западный фронт, в отдельную штурмовую полевую батарею.
На передовую, в самое пекло.
     Приехав,  Путко  разыскал наблюдательный пункт командира батареи, отдал
пакет, начал докладывать, но комбат, штабс-капитан с седыми усами, оборвал:
     - Доложите, прапор, после боя, когда оторвемся от противника.
     У бруствера показал рукой:
     - Видите,  вон  там - река и мост? С той стороны прут австрияки. Позади
нас,  за  этой  высотой,  дорога.  По  ней  отходит  наша  пехота. У моста -
арьергард. Он должен про-
     держаться,  пока  вся  дивизия  не  отойдет.  Моя  батарея поддерживает
арьергард.  Задача: обеспечить отрыв наших войск от противника. Но местность
закрыта.  Для  корректировки  стрельбы  наш передовой наблюдатель выдвинут в
стрелковые цепи.
     Штабс-капитан   глянул   на  новенькое,  из  цейхгауза,  обмундирование
Антона:
     - Корректировать учили?
     - Вообще-то...  -  не совсем уверенно протянул Путко. __ Отвечать надо:
"Так  точно!", или: "Никак нет!", - поддразнил командир батареи. - На первый
раз  согласен  и  на  "вообще-то".  -  Он протянул Антону свой бинокль. - От
моста,  правей,  между  колокольней  и хутором слева, окопалась наша пехота.
Связь  с батареей есть - телефонист жив. А наблюдатель... - Он пыхнул в усы.
-  Земля  ему  пухом.  Проберетесь туда и будете корректировать огонь. Карту
возьмете у убитого. Работать - по ней.
     Комбат   вынул   великолепный   "Брегет"-репетир,  нажал  кнопку.  Часы
мелодично отбили время.
     - Скоро  австрийцы  снова  попрут. Впустую снаряды не расходуйте: у нас
осталось  по  десятку  шрапнелей  и  гранат  на  орудие на полчаса работы, а
беглым - на пять минут.
     И напоследок вместо напутствия:
     - Все  уяснили,  прапор?  Если вопросов пет, исполняйте. Без приказа не
отходить. Бог в помощь!
     Обескураженный   таким   неожиданным   оборотом   дела,  Антон  оставил
наблюдательный  пункт  и начал пробираться к окопам арьергарда. Он не одолел
и  трети  пути,  как  вокруг загрохотало, завыло, застенало. Ему показалось,
что  весь  этот  зловещий  рев  обрушился  на него одного, что все эти пули,
снаряды  и  мины  летят  в  него. Он прижался к земле, не в силах сделать ни
единого  движения.  Еще никогда в жизни, даже в дни своих блужданий по тайге
после  первого  побега  с  каторги,  так  не жаждал он, чтобы земля укрыла и
защитила  его.  Он  не  знал,  сколько  прошло  времени - минута или час. Но
сквозь  страх до его сознания дошло, что огонь ведут оттуда, из-за реки, а в
передовых  окопах  нет  корректировщика  и  командир  батареи  ждет  от него
наводки  на  цель.  Он  пополз,  неумело  загребая  руками,  обдирая колени,
путаясь  в  полах  шинели.  И только совершенно истративший силы и взмокший,
оглядевшись,  понял,  что стреляют в стороне и снаряды проносятся высоко над
ним. Бравый прапор!..
     Он   скатился  в  окоп,  кому-то  на  голову.  Получил  пинка.  Услышал
испуганное:  "Виноват,  вашбродь!"  И  окончательно  пришел в себя. Разыскал
телефониста.  Из  планшета  убитого корректировщика взял карту. Только успел
кое-как разобраться в ней - австрийцы пошли в атаку.
     - Пехота  противника в квадрате двадцать пять - семнадцать... Недолет -
триста  метров...  Левей  ноль  -  сорок...  Прицел  сто...  Огонь!  Огневая
точка... Прицел... Огонь!
     Но внутри оставалось сосущее, мерзкое чувство страха.
     Цепи  высыпали  к  берегу  реки.  Голубые  фигурки устремились к мосту.
Огонь с той стороны сосредоточился на русских окопах.
     - Пехота на мосту! Прицел больше два!.. - истошно орал он.
     Телефонист,  согнувшись  в  три  погибели,  передавал. Батарея отвечала
редким  огнем.  Австрийцы  по  неуязвимому мосту и вброд перебрались на этот
берег.  Они  приближались.  Уже  были  видны  пятна  их лиц. Воздух прорезал
свисток:
     - Рота-а! За мной!
     Солдаты  полезли  из  окопов  и, держа наперевес винтовки с примкнутыми
штыками,  утробно  крича,  бросились  навстречу  голубым  фигурам.  Антон  и
телефонист  остались  в  окопе.  Из ниши доносились стоны. Его снова охватил
страх.
     Австрийцы  не выдержали штыковой контратаки, повернули назад, по мосту,
прямо  через реку - на тот берег. Наши солдаты на развернутых шинелях, держа
за концы, несли раненых и убитых. Убитым оказался и ротный командир.
     Снова  ударили  из-за  реки пушки. Антон корректировал. Опять появились
голубые фигурки и над окопами зазвучал свисток.
     После третьей атаки пронеслось:
     - Нема ахвицеров! И взводных выбило!.. Он передал по телефону:
     - Рота  осталась  без  офицеров.  Услышал  в  трубке  незнакомый резкий
голос:
     - А вы кто? Берите роту на себя. Продержитесь еще час.
     Австрийцы  начали  выбегать  из  прибрежных  садов,  спрыгивать в воду,
поднимая над головами винтовки.
     - Пехота  противника  в  квадрате  двадцать  пять - шестнадцать. Прицел
сто...  Огонь!  -  передал  он  на батарею и с отчаянной решимостью выхватил
наган. - Рота-а! Приготовьсь!
     К   нему  оборачивались.  Багровые,  грязные  лица  с  налитыми  кровью
глазами. Он выждал, когда дистанция сократилась:
     - Рота-а! За мной!
     Стихия   атаки  подхватила  его.  Остервенила.  Захлестнула.  Этот  бег
навстречу  смерти  среди  топота  и  рева  такпх  же  бегущих пробудил некие
извечные  инстинкты,  умножившие выносливость, обострившие зрение, придавшие
всему   его   существу   ловкость  и  изворотливость.  Он  стрелял  в  упор,
увертывался,  бессмысленно  орал и, когда австрийцы показывали спины, уводил
свою  измочаленную  роту  назад  в  траншею. Он поднимал солдат в контратаку
трижды,   пока   не   появились  на  позиции  офицеры-пехотинцы,  присланные
неизвестно  откуда  - из другого мира. В горячке этих схваток он не заметил,
когда  вырвало  клок  шинели  и  поранило плечо. Рана оказалась пустяковой -
ссадина, запекшаяся кровью.
     - Дивизия  отошла,  - сказал ему подпоручик из вновь прибывших. - Через
четверть часа смотаем удочки и мы.
     Путко связался с наблюдательным пунктом:
     - Пехота уходит. Что делать нам?
     - Снимайтесь.
     Он вылез из окопа и пополз рядом с телефонистом.
     - Ну,  прапор,  с  серебряной ложкой во рту вы родились! - встретил его
на  позиции  штабс-капитан.  -  Только  что побывал сам главкоюз [Главкоюз -
главнокомандующий   Юго-Западным   фронтом]  Брусилов.  Видел  вас  в  деле.
Представлены  к  "Георгию".  Поздравляю.  - Штабс-капн-тан не скрыл зависти.
Потеребил седой ус. - Что ж, давайте знакомиться: Воронов Юрий Петрович.
     Наступление  австрийцев вскоре прекратилось. Русские дивизии зарылись в
землю,   опутали   передовую  колючей  проволокой.  И  на  батарее  началось
буднично-монотонное:   оборудование  позиций,  изучение  местности,  ведение
артиллерийской   разведки,   пристрелки,  наряды,  работы,  огневая  служба,
занятия  при  орудиях.  И  бумаги,  бумаги:  ежесуточные донесения, записи в
журнале  боевых действий, сведения о состоянии чинов и лошадей, материальной
части  и  боеприпасов, рапорты, ходатайства, представления... Путко втянулся
в  армейскую  жизнь  раньше,  чем  выбелило под солнцем и ветром его первого
срока  носки  обмундирование  и  утратила  блеск  амуниция.  На  фронте,  за
"естественной  убылью"  производства  быстры.  Всего  три  месяца,  а он уже
подпоручик  и  командир полубатареи. Две недели назад их отдельную штурмовую
сняли  с Юго-Западного фронта и перебросили на новый, лишь изготовлявшийся к
активным   действиям,   -   Румынский.   Прибыли,  провели  рекогносцировку,
окопались.  Наканупе Воронов уехал is начальнику артиллерии дивизии, оставив
за  себя  на  батарее  Антона. И вот - первая жертва чужой земле. Белое лицо
Кастрюлина с широко открытыми остекленевшими глазами...
     Путко  выбрался  из  хода сообщения и заскользил по траве вниз с холма,
на  ощупь  перехватывая  мокрые,  секущие ветви кустарника. Позади посапывал
Цвирка.  Дождь  зарядил  еще  сильней.  В  кромешной  темени  они  забрали у
основания холма вправо и скоро уткнулись в злой окрик:
     - Стой! Кто идет?
     Это  было уже расположение Московского полка. В его порядках находилось
четвертое орудие.
     Опасения  Антона оказались напрасными: хоть место болотистое, скользкая
хлябь  под  ногами,  но  старый фей-срверкер выбрал позицию удачно: песчаный
взгорок.
     С  той,  австрийской, стороны вспыхнул, размывно про-рядил завесу дождя
луч  прожектора,  поволочился  по  мокрому,  в  кочках  лугу,  по  камышам и
засверкавшей  рощице,  под  прикрытием  которой находилось орудие, прочертил
полукруг и погас.
     В   блиндаже   Путко   достал  карту-двухверстку,  пометил  на  будущее
расположение   прожектора.   Все   в   порядке,  можно  со  спокойной  душой
возвращаться  назад.  Вот  только  нет  фейерверкера...  Кому  передать  его
обязанности? Может быть, брату?..
     - Где младший Кастрюлин?
     - В дозоре, вашбродь.
     - Замените.
     От   болота,  с  той  стороны,  где  был  выставлен  секрет  охранения,
донеслись вскрики, шум возни. Застуженный голос орал:
     - У-у, гнида! Зараз еще дам по шее! Шагай!
     - Цвирка,  погляди,  что  там?  -  приказал  Путко.  Вестовой выскочил.
Быстро вернулся:
     - Шпиена-лазутчика спымали!
     - Пусть ведут сюда.
     Солдаты втолкнули в землянку малорослого мужчину.
     - Гляжу,   а  ен  преть  прямком  на  мене!  -  взахлеб,  громко  начал
объяснять,    размахивая    длинными    руками,    дозорный.   Это   и   был
Кастрюлин-младший,  Петр.  - "Стой! Ложись!" А ен, гнида, торчком торчит, не
лягает! Ну, я ему!.. За братеню! У-у, мерзлая рожа!
     Петр  снова  замахнулся  на  пленного.  Тот  был узкоплеч. Лицо обросло
длинными  редкими  волосами.  Без  шапки.  В  рваном  австрийском солдатском
мундире.   В   изодранных,  обмотанных  тряпьем  сапогах.  Коптилка  неверно
освещала  его  лицо  с  тенями  глубоких  морщин,  с  выпирающими калмыцкими
скулами,  не  вязавшимися  с  мундиром  австрийца.  Отсвет  огонька коптилки
дрожал  в  его  у