тся Белла Степановна.
     Вообще мне кажется,  она не умела  быть не  молодой.  Случается такое с
редкими людьми: пребывали они когда-то молодыми, да так и задержались в этом
благодатном возрасте. Им говорят, что пора вспомнить  себя.  А они несутся в
своих делах, ветер словно бы  свищет в ушах -- и  они не  слышат, что там им
говорят.
     -- Очень часто вы в походах, -- как-то сказал Белле Степановне.
     -- А  я вообще только в походах и жила бы с детьми! -- со своей обычной
озорной горделивостью  заявила  она,  но  сморщила  губы:  --  В этих стенах
ску-у-учно воспитывать.  А там,  в тайге... ах,  что  рассуждать.  Надо  вас
тащить в лес -- там  все  поймете.  Так хочется, -- неожиданно перестроилась
она  на серьезную ноту,  --  чтобы  каждую  минуту в  их  жизни было  что-то
красивое, необычайное.  Ведь  сердца  у  детей -- сплошные раны. А  что  они
успели пожить?! Надо залечивать рубцы. Лучшее лекарство -- красота.
     Мне не  довелось побывать с ней и ее детьми в походах, увидеть, как они
"вживе" изучают историю,  как врачует она души, но  я видел ее воспитанников
после  походов, --  до того  они отличались от остальных интернатских детей!
Тех  чаще   видишь  сосредоточенно-угрюмоватыми,  редко  улыбающимися,   все
болеющими до сероватой бледности на лицах какими-то своими нелегкими думами.
Печальными маленькими стариками и старушками они воображались мне. А ребятня
мамы Беллы --  бодрый бесенятский дух  так и крутит  в них,  брызжет  во все
стороны,  как фонтан.  Разговоров о походе с  товарищами из  других  классов
столько,  что  ни одна толстая энциклопедия не уместит.  И  обсосут косточки
каждого мало-мальски интересного происшествия,  и навыдумывают  с гору. Если
слышите,  что  какая-то группа восьмиклассников заливается смехом,  --  дети
мамы  Беллы.  Если видите возню в  коридоре  --  тоже  они.  Если встречаете
румяное детское лицо -- и оно чаще всего оттуда же.
     Позже   я    узнал:   как   турист   Белла   Степановна   в   интернате
обособленно-одинока. Что-то не тянет других воспитателей в комариные таежные
дебри, на  горные тропы и речные стремнины. Если выводят  детей в  поход, то
раз-два лет в пять-семь,  куда-нибудь в  лесок, который  находится сразу  за
городом. Сердятся  они на свою "звезду незаходящую": как, видимо, безмолвный
она для них  укор. Можно  ли за это винить женщин?  Мне кажется, что нельзя:
все же  не каждому суждено быть  "звездой  незаходящей".  А вот сердиться не
надо бы!
     Как-то прибыла  Белла Степановна  с воспитанниками из какого-то похода.
Вваливается заснеженная, краснощекая ватага в фойе. А на вахте разговаривают
три-четыре воспитательницы. Белла Степановна -- к ним:
     -- Здравствуйте, девочки! А вот и мы нарисовались!
     Но воспитательницы -- короткое, прижатое "здравствуйте", не улыбнулись,
не спросили,  как  и что, --  а  как в таких  случаях не  полюбопытствовать?
Повертели  с  особенной  озабоченностью  головами,  словно  бы  искали своих
воспитанников,  и скоренько  разошлись.  Белла  Степановна  зорким  прищуром
посмотрела вслед, как на меня когда-то, однако тяжел был этот взгляд. Хотела
было идти к детям, но я подошел:
     -- Что ж они так?
     -- А ну их! -- хлопнула она  себя  по ноге,  как сгоняют  насекомое,  и
пошла  к детям. Я понял, что ее жизнь  в коллективе не  сладкая  и,  видимо,
полна драм.
     Белла Степановна неожиданно вернулась:
     -- Не хотите со своими детьми и с нами встретить Новый года в лесу? Это
будет бесподобно! -- уже улыбалась она.
     -- В лесу?!
     -- Да-а-а! Вывезем ребятню и тако-о-о-ое там отбацаем.
     Вот  там  я  и  увидел,   что  означает  воспитывать  красотой,  чем-то
необычайным,  и как эту красоту и необычайное творить и дарить. К сожалению,
мы отправились  не в  поход,  а  всего лишь  автобусом вполне комфортабельно
выехали на один день, точнее, ночь, на загородную турбазу.
     Тронулись  в  путь вечером,  часов  в  девять.  Дети  Беллы  Степановны
распевали, а  она,  подпевая,  дирижировала.  Мои воспитанники  помалкивали,
только две девочки нашептывали мотив в  ладошку. Непривычно им было вот  так
запросто петь.
     Белла Степановна неожиданно вскрикнула:
     -- Стойте, стойте, товарищ шофер! Едем назад.
     -- Что такое!? -- затормозив, привскочил шофер.
     --  Оставим  в  интернате всех, кто  не поет:  нам такие некомпанейские
фуры-муры не  нужны. -- А сама  подмигивает мне и шоферу.  -- Все-все,  едем
назад!
     Мои воспитанники повскакивали с мест и -- гурьбой к Белле Степановне. А
ее дети тайком посмеивались.
     -- Мы будем, будем петь! -- вперебой чуть не голосили мои.
     -- Ладно, поехали. Посмотрим.
     И  какой  расцвел у нас чудесный  хор! Мои воспитанники  еще только что
были деревянными, угрюмыми -- стали улыбаться, подмигивать.
     На  турбазе было два зальца. Договорились, что  до двенадцати ночи один
украсят мои, а другой -- парни Беллы Степановны.  Девочки тем временем пекли
на  кухне  конкурсные  пироги  и  накрывали  праздничные  столы.  Мы  надули
три-четыре  шара,  кое-чем и  кое-как принарядили маленькую елочку и решили:
зачем особо стараться, все равно поутру отсюда уедем.  Жюри  мельком глянуло
на наше художество, кто-то многозначительно хмыкнул, и пошли мы все в другой
зальчик. Первые трое парней зашли, и слышим:
     -- У-у-у-ух!
     -- Что, что такое? -- толкали мы застрявших в проходе воспитанников.
     Это же надо,  до чего додумались: в середине  зала обсыпанная блестками
елочка, а от ее маковки восемь волнистых хвойных гирлянд бегут по  потолку и
плавным изгибом стекают по стенам до  самого пола, усыпанного хлопьями ваты,
конфетти,  хвоинками.  Гирлянды тянутся к полу мягкими  лапками-веточками, и
такое  создается  впечатление,  что  вот  сейчас действительно  побегут  или
замахают лапками -- очень все  воздушное, живое. Представляется, что  попали
мы в сказочный лес -- выглянет из-за ветки гном или зайцы вывалят на опушку.
Пахнет хвоей и растаявшим снегом. Мы -- молчим.
     Неожиданно забегает с мороза Белла Степановна. Дышит, как после долгого
бега, и казалось, что испугана.
     -- Ой, ой, ребята: кто-то кричит в лесу! Просит помощи.
     Мы хватаем шапки и  пальто и -- бегом за Беллой Степановной. А дело уже
кралось к двенадцати.
     -- Что такое? Кто кричит? Кому нужна помощь?
     За темными соснами в кустарнике кто-то громко кряхтит, охает,  а другой
голос  -- тонко  пищит. Мы -- туда. Видим: в сугробе по  самый пояс увяз Дед
Мороз с  огромным мешком за спиной, а маленькая Снегурочка тянет-потянет его
за руку. Ребята  не поймут, откуда взялись Дед Мороз и Снегурочка, -- ведь с
нами  не ехали. И я  не понимаю, заглядываю  в глаза Беллы Степановны. А она
помалкивает и подмигивает мне. "Экая артистка!" -- подумал я.
     Под  руки выводим нежданных, но желанных гостей  на поляну. Дед стукнул
своей золотистой палкой о землю и возгласил:
     -- А ну-ка, братцы-месяцы, явитесь на пир ребячий!
     И  разом,  будто  бы кто-то дохнул,  взвились двенадцать  костров обочь
поляны  да  гурьбой  понеслись  в  морозное  небо  двенадцать  многоцветных,
рассыпающихся  бисером ракет.  У  костров  стояли  наряженные  в  кафтаны  с
кушаками братцы-месяцы, приплясывали  от холода: часа полтора  они, бедняги,
шефы-милиционеры, ждали нас, а мороз в ту ночь похрустывал.
     Эх,  понеслось  веселье! Мы  прыгали  через костры,  водили хороводы, в
сугробы,  раскачивая за ноги и за руки, бултыхали друг  друга, со свистом  и
визгом кучей катались с горки.
3
     Интернатская  жизнь  ребенка  --  нелегкая  жизнь,  сжатая, придушенная
сильным кулаком режима и правил. Все в  ней отмерено  взрослыми  по минутам,
отгорожено от  любой другой  жизни высоким забором  установлений, держащихся
десятки лет неизменными: в  такое-то  время  нужно встать  утром, умыться  и
одеться, строем  уйти в столовую, по  команде воспитателя сесть за столы, по
команде  же выйти из-за них. Свое  время для уроков и  подготовки  домашнего
задания, игр  и ужина,  просмотра  телевизора, --  все вроде  бы  правильно,
стройно, выверенно, как  в математике, а душа восстает. Эта лямка  на годы и
годы!  Кто-то  из  воспитанников от  такой  жизни  становится  еще  угрюмее,
раздражительнее,  молчаливее.  Вновь  прибывшие малыши  сначала ударяются  в
скитания.   Неделю-другую   бродяжничают,   выловят   их,  и   снова   пошло
проутюживание машинкой-невидимкой. "Не смей и  шагу в  сторону ступить!"  --
нудно, упрямо  жужжала бы безликая  и безмолвная машина-режим, если умела бы
говорить. Шагнул в сторону -- тебя не жалует ни воспитатель, ни директор,  а
иногда и  твои товарищи.  Воспитателю, конечно, легче работать,  опираясь на
требования режима, на какие-то устоявшиеся интернатские правила  и традиции:
особо не надо задумываться над тем, чем в ту или другую минуту занять детей.
     Белла Степановна признает и правила, и традиции, и режим, и расписание,
но -- все ярче, светлее и справедливее у нее получается.
     Принято  водить воспитанников в  столовую всех вместе враз  --  что  ж,
неплохо, говорит мама Белла.
     -- Но почему -- строем? -- спросила она у директора, когда еще начинала
работать в интернате.
     -- А потому  что  потому, -- ответили ей с неудовольствием. -- Делайте,
как все.
     -- А если от этого воспитанникам скверно?
     -- Ничего, главное -- дисциплинирует.
     -- Это -- казарма.
     -- Что ж, чем она плоха?
     Как возразить?! Белла Степановна стала водить детей в столовую гурьбой:
посмеяться  они  могли, потолкаться,  --  как  и  должно  быть у  детей.  Но
некоторым взрослым все казалось и кажется, что  у  воспитанников должно быть
иначе.  Напирало  на  Беллу   Степановну  сердитое  начальство,   поругивали
коллеги-воспитатели, а она все одно по одному:
     -- Мои дети не в казарме. Здесь семья и дом их.
     Так и водит гурьбой по сей день.
     Она понимала, насколько губителен для детской души режим. Она вообще не
любила  это  слово: что-то  режущее в нем,  а значит, убивающее. В интернате
всегда было много  беглецов -- ребятишки самоспасались.  А своих  мама Белла
сама спасала, потому и бегунов у нее почти не было. Спасала самыми простыми,
незатейливыми  способами.  Видит,  начинает  угрюмиться  ребенок,  или,  как
говорят  в интернате,  "псих  на него  находит",  -- дает ему  ключ от своей
квартиры:  "Иди,  поживи,  вволю  посмотри  телевизор,  почитай,  отоспись".
Появлялась малейшая  возможность -- в  музеи, в  театры везла и вела.  Много
ездила  с детьми по стране. Деньги на эти  поездки воспитанники нередко сами
зарабатывали, -- где-нибудь на овощных складах всю зиму перебирали картошку.
Белле Степановне хотелось и  хочется, чтобы ее дети  все видели и все знали.
Ей хочется,  чтобы каждый  их день  не походил на предыдущий. Она  постоянно
затевает что-нибудь  новенькое:  то постановку  спектакля,  то  подготовку к
балу, то разучивание песни, то уговорит шефов принести пару старых, разбитых
мотоциклов,  --  парней  в  постель не загонишь! Я  хорошо видел,  насколько
отличалась жизнь ее воспитанников от жизни других групп. Но организовывать и
поддерживать такую жизнь нелегко.
     Есть  выражение  -- пьяные  глаза. Однажды  встречаю  в коридоре  Беллу
Степановну.  Шла  она из  актового  зала,  в котором  закончила  с  ребятами
репетицию   спектакля.   Вижу,   слегка   покачивает   ее.  Подхожу   ближе,
присматриваюсь:  "Что такое, -- думаю, -- неужели пьяная?" Бледная, очки  на
кончике носа висят и, кажется, вот-вот  упадут, а  глаза -- туман  туманом и
слипаются. Меня, казалось, не приметила, мимо прошла.
     -- Здравствуйте, Белла Степановна.
     -- А-а, добрый вечер, -- встряхивает она головой. Постояли, поговорили.
Нет, вижу, не пьяная, но с ног буквально валится.
     Позже я стал присматриваться  к Белле Степановне, --  она часто в таком
состоянии  уходила из  интерната.  Все за  день  выжимала из  себя. А  утром
глядишь на нее и думаешь, что на десять-пятнадцать лет  помолодела  за ночь.
Снова  бегает,  снова  что-то  затевает,  тормошит  всех  и вся, ругается  с
начальством.
     Издавна принято  в интернатах и  детских  домах одевать воспитанников в
одинаковую  одежду.  Горестно  видеть эту примету сиротства.  Как-то прохожу
мимо вещевого склада и слышу -- рычит кладовщик:
     -- Иди, иди отсюда, ради Христа! Ничего я тебе не дам.
     Заглядываю   в  приоткрытую  дверь.  Белла  Степановна  стоит  напротив
кладовщика, пожилого мужчины, руки -- в боки, правую ногу  -- далеко вперед,
словно бы для большей устойчивости, а сама маленькая, худенькая. Улыбнулся я
над таким бойцом.
     -- Нет, вы мне выдадите тапочки! -- сыпет она -- будто камни.  Тяжело и
раздельно произносит каждое слово. Всякий, услышав такие тембры, скажет, что
грозная женщина, с такой лучше не связываться.
     -- Нет, не выдам! -- прямо в ее лицо зыкнул кладовщик.
     "Ну,  --  думаю,  --  распалила  мужика".  А  был  он  у  нас человеком
спокойным,   улыбчивым,   --  добрейший  мужчина,   правда,  прижимистый  до
невозможного.
     -- Нет, выдадите! -- И чуть шагнула на него.
     "Чего доброго сцепятся". Я вошел в склад. Они  смутились, что я  застал
их в таких воинственных позах.
     -- Я не выйду отсюда, пока вы  не выдадите мне тапочки, -- тихо сказала
мама Белла и села на стул.
     --  На!  --  толкнул  он  ей  три  коробки  с тапочками,  отвернулся  и
притворился, будто до чрезвычайности занят пересчетом ученических тетрадей.
     Я сказал, что  мне  нужно получить  то-то и то-то,  -- кладовщик охотно
занялся мною. Белла Степановна взяла тапочки, расписалась в ведомости и ушла
к своим детям.  Распря,  как я выяснил  у кладовщика, вышла  из-за того, что
всем классам выдали  одинаковые  тапочки. А Белла Степановна  узнала, что на
складе имеются тапочки другого цвета, и пришла обменивать.
     --  Ух,  баба, --  сказал  мне  кладовщик.  --  Не баба, а  зверь.  Все
воспитатели спокойненько получили и  ушли, а этой  все чего-то надо. Вот дай
ей, и хоть ты тресни!
     -- И часто вы с ней так ругаетесь?
     --  Да завсегда.  Уже  лет,  дай  Бог  не  ошибиться,  двадцать.  Я, --
улыбнулся  он,  --  порой  боюсь,  когда  она  приходит  получать  одежу  на
ребятишек. Начинает  выбирать, шариться: то  пуговицы  ее не  утраивают,  то
фасоны, то еще чего. А ну ее!
     -- Что, плохой она человек? -- провоцирую собеседника.
     --  Не-е-е! -- взмахивает он ладонью, словно  отмахивает мой вопрос. --
Она -- во человечище! За  детишек может  умереть. Все хочет,  чтобы они были
прилично одеты.  Но  мне иногда хочется ее  поколотить.  -- Однако улыбается
старик.
     У всех групп  одинаковые  спальни  и бытовые  помещения.  А  маме Белле
всегда  хотелось, чтобы было  как в семье: у каждой  семьи все по-своему, на
свой манер. Так и у ее детей должно  быть, считала она, коли  судьба собрала
их в одну хотя и сиротскую, но семью. Она  старается внести в быт что-нибудь
семейное: учит  девочек  стряпать и сервировать  стол, устраивает  с  шефами
чаепития и  вечеринки.  Все стены  в  спальнях  завешаны детскими рисунками,
вышивками, вырезками из журналов, -- чего не позволяют другие воспитатели.
     Принято  в  интернате вновь прибывших  расселять  по комнатам  так, как
заблагорассудится взрослым.  А  у  Беллы Степановны иначе:  новичок поживет,
осмотрится, поночует, где  ему хочется, а потом заселяется в  ту комнату,  в
которой ему понравилось.
     Я любил бывать  в отсеке Беллы Степановны. Там такой уют и порядок, что
и уходить не хотелось. Кругом --  чисто.  Шторки, занавески  выглажены, полы
прометены, промыты, блестят.  Всюду букеты живых и  искусственных цветов, по
подоконникам и  столам  -- ухоженные цветники. Куда ни посмотришь -- зелень.
Книжных полок и не счесть сколько.
     Но Белле  Степановне всегда хочется чего-нибудь необычайного. Такой  уж
она  человек.  Давно мечтала об особенной  комнате, в которой ребенок мог бы
забыться,  отойти  душой в одиночестве, поглубже уйти в свои мысли. В  таких
учреждениях воспитанники  все  время  на людях, в  толпе, в гомоне. Побудешь
день  на  работе  с людьми -- и устанешь от  них,  а интернатским и скрыться
некуда.  От этого психика расстраивается. Вот и задумала  неугомонная  Белла
Степановна вместе со своими воспитанниками создать комнату уединения. Месяца
три они оформляли ее, никого из посторонних не пускали, а все -- тайком, под
сурдинку: чтобы, несомненно, потом всех  удивить. Это  они, конечно,  у мамы
Беллы научились -- чем-нибудь удивлять  и радовать ближних. Все три месяца я
встречал ее  ребят то с березовыми  чурбачками,  то с трубами,  то с ведрами
песка  или  цемента.  Они   старались  прошмыгнуть  мимо   нас  незамеченно.
Воспитанники из других групп ходили за ними и выпытывали:
     -- Ну, что же у вас? Хотя бы чуточку расскажите.
     Отмалчивались, увиливали от прямых ответов, посмеивались.
     От  ночной  няни  по  большому  секрету я узнал,  что  некоторые  парни
работают  в той комнате чуть  ли  не до  утра, умоляя  няню не загонять их в
постель.
     -- К рассвету, -- говорила она мне,  -- загляну туда, они,  бедненькие,
клубочком на полу спят. У кого что в руках было, с тем и засыпали.
     И Белла  Степановна,  узнал  я, иногда "ночевала" там с шефами, которых
поутру я видел отмывающими  с рук цемент, стряхивающими  с головы  опилки. И
тоже --  ничего не  говорят, а хитровато посмеиваются. Все дети и даже  шефы
были  захвачены этой особенной  работой.  Беллу  Степановну  часто  встречал
уставшей, желтовато-бледной.
     И вот однажды подбегают  ко мне  ее воспитанники и тянут в эту комнату.
Вхожу  и -- диво  дивное  передо мной. Одна из  стен вся до потолка выложена
срезами   березовых  чурочек,  между  которыми  внизу   вмонтирован  большой
декоративный  электрокамин. Над ним нависли  огромные ветви маральих  рогов.
Трудно  определить,  на  что  все это похоже  и  какой  смысл панно,  но  --
впечатляет  и  удивляет  детская фантазия.  (Я  знаю,  что Белла  Степановна
никогда  не  выдает  воспитанникам готовых  художественных  решений и  идей,
ничего не навязывает, а подводит к решениям.) Левее, возле оконных  марлевых
штор,  разрисованных замысловато  вьющимися  зелеными веточками, мягкие,  но
старенькие, кое-где потертые кресла. А между ними  -- да,  в самом деле было
чему удивиться! -- а между ними маленький  фонтан  двумя  лепестками бьет из
крохотного бассейна, оформленного  как горное озеро --  по краям миниатюрные
палевые скалы и деревья. В воде  взблескивают  живые караси.  Еще не все! Из
бассейна вода  журчащими  ручейками падает  в  соседнее  озеро,  обрамленное
скалами.  Возле  других стен  --  небольшие  тростниковые  строения, видимо,
шалаши. Кругом -- много зелени, мелких украшений, но всего не запомнишь.
4
     Еще об одном  я должен  сказать обязательно. О том, что как бы является
итогом,   результатом  ее  воспитательных  усилий,  --  многие   ее   бывшие
воспитанники не теряются  из  ее  жизни. И она не  уходит  из  их судеб. Они
навсегда остаются  вместе -- как и должно быть в порядочной семье с твердыми
нравственными   устоями  и  любовью,  как  и  должно  быть  между  детьми  и
родителями. Когда бы ни  зашел  домой к  Белле Степановне --  там непременно
человека три-четыре из  ее бывших. Идут к ней за  помощью, идут,  если негде
переночевать,  если  разлад уже  в  своих собственных  семьях и  пока  негде
приткнуться, заходят просто так, проведать, с цветами и без цветов, пьяные и
трезвые, улыбающиеся и плачущие. Идут, идут, и, я думаю, будут идти. И она к
ним  идет,  и едет,  иногда в далекие, захолустные уголки.  Ее дети  по всей
России расселились. Уговаривает  своих вздорных дочерей не бросать мужей,  а
своих  увлекшихся  страстями и  страстишками  сыновей не  уходить  из семей.
Кому-то помогает пробить дела с квартирой, устроиться на работу,  кому-то на
свои последние деньги покупает рубашку.
     Жены  воспит