Кэтрин Энн Портер.
   Рассказы


     OCR Бычков М.Н.

ВЕРЕВКА
                            Перевод Л.Беспаловой

     На третий день после того, как они переехали за  город,  он  принес  из
деревни корзину продуктов и большой моток веревки. Она вышла ему  навстречу,
вытирая руки о зеленый фартук. Волосы у нее были взъерошены, обгоревший  нос
пламенел. Всего два дня прошло, сказал  он,  а  у  нее  уже  вид  заправской
сельской жительницы. Серая  фланелевая  рубашка  на  нем  взмокла  от  пота,
тяжелые ботинки были запорошены пылью. А у него вид такой, отпарировала она,
будто он играет в пьесе из сельской жизни.
     Кофе принес? Она весь день ждала, когда же наконец сможет выпить  кофе.
Заказывая в день приезда продукты, они совсем упустили кофе из виду.
     Елки зеленые! - не принес. Господи, опять, значит,  тащись  в  деревню.
Нет, он пойдет, пусть даже он рухнет по дороге. Зато все остальное он  вроде
бы принес. Она укорила его: он потому забыл кофе, что сам его не  пьет.  Пей
он кофе, он бы еще как про  него  вспомнил.  Пусть  представит,  что  у  них
кончились сигареты! И тут ее взгляд упал на веревку. Это еще  зачем?  Да  он
подумал: вдруг возникнет надобность в веревке - белье  там  вешать  или  еще
что. Она, естественно, спросила, уж не думает  ли  он,  что  они  собираются
открыть прачечную? Он что, не заметил, что у них во дворе  натянута  веревка
ненамного короче той, что он принес? Да ну, так-таки и не заметил? А  ей  та
веревка портит весь вид.
     Он думал, мало  ли  для  чего  в  деревне  может  пригодиться  веревка.
Интересно бы узнать, для чего,  например,  осведомилась  она.  Он  несколько
минут ломал голову, но так ничего и не придумал.  Там  видно  будет,  верно?
Когда живешь в деревне, приходится держать в доме всякую всячину про  запас.
Да, да, он, конечно же, прав, сказала она, но ей казалось, что сейчас, когда
у них каждый цент на счету, по меньшей мере странно покупать веревку. Только
и всего. Вот что она хотела сказать. Просто она не поняла, во всяком  случае
поначалу, почему ему вдруг взбрело в голову купить веревку.
     Ах ты господи, захотел купить и купил,  только  и  всего.  Причина  как
причина, не хуже другой, так и она считает, она только не  понимает  одного,
почему он ей сразу так не сказал.  О  чем  говорить,  веревка,  естественно,
пригодится - еще бы, целых 25 метров веревки, им без нее просто не обойтись,
сейчас ей, правда, не приходит в голову, куда бы они могли ее  приспособить,
но для чего-нибудь да пригодится. Как же иначе. Он верно сказал,  в  деревне
все идет в ход.
     Она просто немного огорчилась из-за кофе, и, нет, ты посмотри, посмотри
только на яйца! Ой, ну хоть бы одно целое! Что он на них положил? Он что, не
знал, что яйца ничего не  стоит  раздавить?  Раздавить?  Да  кто,  интересно
знать, их давил? Скажет тоже! Просто нес  их  в  корзине  вместе  с  прочими
покупками. А если они и побились, так это не  он  виноват,  а  продавец.  Уж
кому-кому, а продавцу должно быть известно, что на яйца нельзя класть ничего
тяжелого.
     Она уверена, что яйца побились из-за веревки. Тяжелее веревки в корзине
ничего не было. Она видела, когда он  вернулся,  веревка  лежала  в  корзине
поверх покупок. Он призвал  весь  мир  в  свидетели,  что  это  чистой  воды
выдумка. Он нес веревку в одной руке, а корзину в другой. У  нее  что,  глаз
нет?
     Есть у нее глаза или нет, но она ясно видит,  что  на  завтрак  яиц  не
будет. Из них придется сегодня же вечером сделать яичницу. Экая досада!  Она
рассчитывала поджарить на ужин отбивную. К тому же у них нет  льда,  и  мясо
тронется. Интересно знать, спросил он, почему бы ей не вылить яйца в миску и
не поставить на холод.
     На холод! Пусть сначала покажет, где этот холод, и она охотно  поставит
туда яйца. Раз так, почему бы  не  сварить  яйца  и  мясо  разом,  а  завтра
поужинать разогретым мясом. У нее даже  горло  перехватило  от  негодования.
Ужинать разогретым мясом, когда можно есть с пылу с жару! Вечно второй сорт,
дешевка, суррогаты во всем - даже в еде! Он легонько потрепал ее  по  плечу.
Разве это так уж важно, детка? В игривом настроении он порой  трепал  ее  по
плечу, а она изгибалась и мурлыкала. А тут она зашипела и едва не  вцепилась
в него. У него уже чуть было не сорвалось, что они как-нибудь перебьются, но
она налетела  на  него:  если  у  него  повернется  язык  сказать,  что  они
как-нибудь перебьются, заявила она, она влепит ему пощечину.
     Он  проглотил  оскорбление,  вспыхнул.  Подхватил  веревку,   потянулся
закинуть ее на верхнюю полку. Но не тут-то было - верхнюю полку  она  отвела
под склянки и банки и не позволит захламлять ее всякими веревками. Хватит  с
нее того, что у них в городе сам черт ногу сломит - так там хоть повернуться
негде, но здесь она наведет порядок.
     В таком случае интересно знать, как на верхней полке очутились  молоток
и гвозди? И с какой стати она их туда сунула, она  что,  не  знает,  что  он
собирается приладить рамы наверху и молоток и гвозди ему  нужны  там?  Из-за
нее у них все движется черепашьими темпами,  вечно  она  задает  ему  лишнюю
работу из-за своей дурацкой привычки перекладывать все с места  на  место  и
запихивать невесть куда.
     Она, насколько помнит, извинилась. Будь у нее  хоть  какая-то  надежда,
что он приладит рамы этим летом, она оставила бы молоток и гвозди  там,  где
он их и положил, - прямо посреди спальни, на самом ходу. А теперь,  если  он
сию же секунду не очистит полку, она вышвырнет этот хлам в колодец.
     Хорошо, хорошо, а что, если он положит все в чулан? Ни в  коем  случае.
Чулан у нее отведен под щетки, швабры и совки -  у  него  что,  нет  другого
места для веревки, кроме как ее кухня? Ему, видно, невдомек,  что  у  них  в
доме целых семь комнат и всего одна кухня? Интересно  знать,  что  из  этого
следует? Она что, не понимает, что ведет себя глупее  глупого?  Он  что  ей,
трехлетний недоумок? Она, видно, жить не может без того,  чтобы  кого-то  не
дергать и не притеснять, иначе ее  поведение  не  объяснишь.  Вот  когда  он
пожалел, что они не завели ребенка-двух - ей было бы  на  ком  срывать  зло.
Может, тогда его оставили бы в покое.
     При этих словах она переменилась в лице и напомнила ему, что  он  забыл
про кофе и бог знает для чего купил моток веревки. А если вспомнить, сколько
им всего еще нужно, чтобы можно было хоть мало-мальски прилично  устроиться,
ей просто плакать хочется, только и  всего.  У  нее  был  такой  потерянный,
удрученный вид, что он никак не мог поверить, будто весь сыр-бор  разгорелся
из-за мотка веревки. Да в чем хоть дело-то, скажи на милость?
     Ох, пусть он, пожалуйста, замолчит и будет так добр уйти куда подальше,
чтобы ей не видеть его, ну хотя бы минут пять. Да ради бога.  Раз  так,  она
вообще его больше не увидит. Ей-ей, он только о том и мечтает, чтобы смыться
и никогда больше сюда не возвращаться. Тогда она, хоть  убей,  не  понимает,
что его здесь держит. Когда и улизнуть, как не сейчас. Она торчит  здесь,  в
глуши, до железной дороги отсюда вовек не  доберешься,  в  доме  хоть  шаром
покати, денег никаких, дел по горло - когда и смыться от  всего  этого  куда
подальше, как не сейчас. Она и так диву дается, почему  он  не  проторчал  в
городе до тех пор, пока она всех дел не переделала. Ей не привыкать стать.
     Ему кажется, что она хватила через край.  Перешла  всякие  границы,  да
будет ему позволено так сказать. Чего ради он  просидел  безвылазно  прошлое
лето в городе? Потому что набрал дополнительной работы сверх  головы,  чтобы
посылать ей деньги. Почему же  еще?  Уж  ей-то  должно  быть  известно,  что
другого выхода у них не было. И тогда она против этого не  возражала.  Видит
бог, это был единственный раз за всю их совместную жизнь, когда ей  пришлось
обходиться своими силами.
     Расскажи это своей бабушке! У  нее  есть  подозрения,  по  какой  такой
причине он застрял тогда в городе.  И  да  будет  ему  известно,  подозрения
вполне обоснованные. Опять она вытащила эту древнюю историю?  Так  вот,  она
может думать все, что ей угодно. Ему осточертело оправдываться. Как  это  ни
глупо звучит, но его заарканили, а он попросту растерялся. Он  и  думать  не
мог, что она так раздует эту историю. Ну как же, ей ли не знать,  что  стоит
оставить мужчину одного, как  его,  бедняжку,  мигом  зацапает  какая-нибудь
дамочка. А ему, конечно же, воспитание не позволило отказать даме.
     Что она такое несет?  Не  она  ли  сказала  ему,  что  такого  хорошего
времени, как эти две недели, у нее уже четыре года не было, похоже,  она  об
этом забыла? А сколько, интересно, лет к тому времени  они  прожили  вместе?
Ладно, помолчи! И пусть не думает, что он это ей не запомнил. Да  не  потому
ей было так хорошо, что она жила без него, она вовсе не то хотела сказать. А
то, что ей было хорошо оттого, что она наводила в этом паршивом доме  уют  к
его приезду. Вот что она хотела сказать,  а  он  каков?  Корит  ее  какой-то
фразой годовалой давности, а все оттого, что забыл про кофе, перебил яйца  и
потратил деньги, с которыми у них и без того туго, на эту треклятую веревку!
И потом, довольно об этом, а от  него  ей  нужно  всего-навсего,  во-первых,
пусть  уберет  веревку  подальше,  чтобы  она  не  путалась  под  ногами,  а
во-вторых, пусть вернется в деревню за кофе и, если он способен хоть  что-то
удержать в голове, заодно прихватит проволочную мочалку  для  сковородок,  и
два карниза для занавесок, и еще резиновые перчатки, а то у нее вся  кожа  с
рук сошла, и зайдет в аптеку за бутылкой жженой магнезии.
     Он кинул взгляд за окно, где над  склонами  плавился  ярко-синий  день,
утер лоб, тяжело вздохнул и сказал, что он вернется в деревню, но пусть  она
хоть раз в жизни наберется терпения и подождет. Он сам предложил  сходить  в
деревню, как только обнаружилось, что он забыл про кофе, разве нет?
     Да, да,  конечно...  иди  скорей.  А  она  тем  временем  помоет  окна.
Красота-то вокруг какая! Вот только будет ли у них время ею  любоваться!  Он
ушел бы и без ее напоминаний, но прежде ему хочется сказать, что если  б  не
ее склонность видеть все в черном свете, она бы заметила,  что  дел  в  доме
осталось на несколько дней - не больше. Неужели она не помнит, как славно им
жилось здесь прежде? Уж будто они никогда не веселились? Ей  недосуг  с  ним
разговаривать, а теперь пусть приберет веревку, прежде  чем  она  переломает
себе ноги. Он поднял веревку - она каким-то образом съехала со  стола  -  и,
зажав под мышкой, вышел.
     Он уже уходит? Ну конечно! Так она и думала. Какое безошибочное чутье -
до чего же он точно выбирает момент, когда  смыться,  чтобы  перекинуть  все
трудные дела на нее. Она хотела вынести матрасы - если  их  вынести  сейчас,
они пролежат на солнце по крайней мере три  часа,  она  еще  утром  об  этом
говорила, разве он не слышал?
     Неудивительно, что он спешит улизнуть и переложить все дела на нее.  Не
иначе как решил, что физическая работа пойдет ей на пользу.
     Да он всего-навсего хотел принести ей кофе. Тащиться  шесть  километров
за двумя фунтами кофе глупо, но он рад стараться. Кофе  ее  губит.  Впрочем,
раз ей на это наплевать, что тут поделаешь? Если он думает, что это кофе  ее
губит, она его поздравляет: у него, должно быть, совсем нет совести.
     Есть у него там совесть или нет, он не понимает, почему нельзя  вынести
матрасы завтра? И в конце концов надо решить: для чего им этот дом, чтобы  в
нем жить, или чтобы он их заездил? При этих словах она  помертвела,  губы  у
нее побелели, и она напустилась на него: пусть, мол,  не  рассчитывает,  что
она будет везти воз в одиночку, у нее тоже есть работа, и когда,  интересно,
он думает, ей  делать  работу,  если  она  с  утра  до  вечера  крутится  по
хозяйству?
     Опять она за свое? Ей не хуже его известно,  что  его  работа  приносит
деньги регулярно, а ее - лишь время от времени. И хороши бы они  были,  если
бы им пришлось жить на ее заработки, и пусть зарубит это  на  стенке  раз  и
навсегда!
     Не в этом суть, а в том, как они  распределят  обязанности,  когда  оба
работают. Вот что интересно знать - надо  же  ей  как-то  спланировать  свое
время. О чем речь, они ведь, кажется, обо всем договорились. Условились, что
он будет ей помогать. Летом он ей всегда помогал, разве нет?
     Разве нет - ах, вот как! Разве нет - ах, вот оно что? Интересно, когда,
где и чем он ей помог? Господи, вот уморил так уморил.
     Он так ее уморил, что лицо ее налилось кровью, она  давилась  визгливым
смехом, не в силах остановиться. Ее до того разобрало, что ей пришлось сесть
- ноги ее не держали, из глаз ее хлынули слезы и потекли прямо в открытый от
смеха рот. Он рванулся к ней, поднял на ноги, кинулся за водой - плеснуть ей
в лицо. Оборвал веревку, которой ковшик был привязан к гвоздю.  Одной  рукой
он пытался качать воду, другой удерживать ее. Поэтому облить ее он не облил,
а только хорошенько потряс.
     Она вырвалась от него и с истошным криком, мол,  пусть  прихватит  свою
веревку и убирается куда подальше, глаза бы ее на него не глядели,  убежала.
Он услышал, как спотыкаются, стучат по лестнице каблучки ее домашних туфель.
Выскочил на крыльцо, обогнул дом и вышел на проселок; тут  он  почувствовал,
что на пятке у него  вздулся  волдырь,  а  спину  жжет  так,  будто  рубашка
занялась огнем. Скандал разразился до того неожиданно, что он  и  опомниться
не успел. Она могла дойти до белого каления по любой ерунде.  Она  чудовище,
пропади все пропадом: ни одной извилины в голове. Когда она  разойдется,  ей
что ни говори, все как об стенку горох. Но если она думает, что  он  положит
жизнь на ее капризы, она сильно  ошибается!  Хорошо,  а  теперь-то  что  ему
делать? Надо  бы  отнести  веревку  и  на  что-нибудь  обменять.  Постепенно
обрастаешь вещами,  грудами  вещей,  их  не  стронешь  с  места,  в  них  не
разберешься, от них не избавишься. Валяются себе и гниют.  Надо  бы  отнести
веревку назад. Вот еще, с какой это стати? Веревка ему нужна. Да  и  о  чем,
собственно, речь? Всего-навсего о веревке.  Что  это  за  человек,  которому
ничего не стоит так оскорбить из-за какой-то веревки? Да и  как  вообще  она
смела его попрекать? В памяти всплыли все бессмысленные, никчемные безделки,
которые она покупала себе. Зачем? Захотела купить и купила - вот  зачем!  Он
остановился у  обочины,  присмотрел  камень  побольше.  Надо  пока  спрятать
веревку за него. А дома сунуть в рабочий ящик. Он сыт по горло разговорами о
веревке.
     Когда он вернулся, она стояла на дороге, прислонясь к почтовой тумбе, -
поджидала его. День клонился к вечеру, запах жареного мяса,  щекоча  ноздри,
разносился  в  прохладном  воздухе.  Лицо  у  нее  разгладилось,  посвежело,
помолодело. Непокорные черные пряди  смешно  торчали  во  все  стороны.  Она
помахала ему издали, и он прибавил шагу. Крикнула, что ужин давно готов, он,
небось, умирает с голоду?
     Еще бы! Вот он, кофе. Он помахал пакетом в воздухе. Она перевела глаза.
Что это у него там такое в другой руке?
     Ну да, та же самая веревка. Он остановился как вкопанный. Он  собирался
обменять веревку да запамятовал. Она не понимала, зачем менять веревку, если
она ему действительно нужна. Как сегодня все благоухает и как же славно, что
они здесь!
     Она зашагала рядом с ним, одну руку подсунула ему под ремень.  На  ходу
она дергала его за ремень, толкала, льнула к нему грудью. Он обвил ее рукой,
похлопал по животу. Они обменялись настороженными улыбками. А  вот  и  кофе,
кофе для его зверушки-вреднюшки! Он чувствовал  себя  так,  будто  несет  ей
роскошный подарок.
     Он у нее прелесть, ей с ним повезло,  и  выпей  она  поутру  кофе,  она
никогда бы не стала так капризничать... А к ним снова прилетел козодой, нет,
ты подумай, ему давно бы пора улететь, а он сидит один-одинешенек  на  дикой
яблоне и кого-то кличет. Может быть, его подружка ему изменила.  Очень  даже
может быть. Она надеется, он снова прилетит, этот козодой такая  прелесть...
Он ведь знает, на нее порой находит.
     Еще бы, ему ли не знать.


ГАСИЕНДА
                            Перевод Л.Беспаловой

     Уже ради одного того, чтобы посмотреть, как Кеннерли оккупирует  поезд,
битком  набитый  темнокожим  народцем,  стоило  заплатить  за  билет.  Мы  с
Андреевым бездумно  плелись  вслед  за  этим  колоссальным  тараном  (вполне
обычного роста - Кеннерли был разве что на  голову  выше  среднего  индейца,
зато  его  духовное  превосходство  в  эту  минуту  не  поддавалось  учету),
прокладывавшим себе дорогу сквозь вагон второго  класса,  куда  мы  впопыхах
влезли по  ошибке.  Теперь,  когда  истинно  народная  революция  (да  будет
благословенна ее память!) пробушевала и отгремела, в Мексике переименовывали
все и вся - по большей части, чтобы создать  видимость  улучшения  всеобщего
благосостояния. И как бы вы ни были бедны, непритязательны или скаредны, вам
не ехать в третьем классе. Вы вольны ехать в веселом, хоть  и  безалаберном,
обществе во втором или степенно,  с  удобствами  -  в  первом,  ну,  а  если
раскошелитесь, можете не хуже какого-нибудь состоятельного генерала с Севера
раскинуться на царственном бархате пульмана. "Красота-то какая - ни дать  ни
взять пульман", - так обычно выражает свой восторг мексиканец побогаче...  В
этом поезде пульмана не  было,  иначе  нам  бы  его  не  миновать.  Кеннерли
путешествовал с размахом. Свободной рукой разрезая толпу, другой  -  рывками
подтаскивая дорожную сумку и портфель разом, он напористо пробивался  вперед
с брезгливой миной на лице, дабы ни от кого не укрылось, как оскорбляет  его
вонь, "такая густая, - по выражению Кеннерли, - что хоть ложкой ее  хлебай",
которой несло от кавардака, где смешались обмочившиеся младенцы,  загаженные
индюшки,  отчаянно  визжащие  поросята,  кошелки  с  провизией,  корзинки  с
овощами, тюки, узлы с домашним скарбом; однако, несмотря на всю неразбериху,
каждая кучка жила своей отдельной жизнью, лишь изредка из самой ее  гущи  со
смуглых радостных лиц скользили по проходящим  глаза.  Радость  их  никакого
отношения к нам не имела. Они радовались тому, что могут  сидеть-посиживать,
и даже ослика не надо нахлестывать, их и так привезут куда надо, они за  час
проедут столько, сколько раньше едва успевали пройти за день, да еще поклажу
приходилось тащить на себе... Пожалуй, ничем не нарушить их тихого восторга,
когда  они  наконец  рассядутся  среди  своих  пожитков  и   паровоз,   этот
загадочный, могучий зверюга, легко помчит их километр за километром, а  ведь
прежде им с таким трудом давался здесь каждый шаг. Шумливый белый человек их
не пугает: они уже успели привыкнуть к нему. Для индейцев все белые на  одно
лицо, им не впервой встречать этого расходившегося  мужчину,  светлоглазого,
рыжеволосого, бесцеремонно проталкивающегося сквозь вагон. В  каждом  поезде
имеется один такой.  Если  им  удается  оторваться  от  своих  всегда  таких
захватывающих дел, они провожают его глазами;  без  него  им  поездка  не  в
поездку.
     В дверях вагона Кеннерли обернулся и, увидев, что мы намереваемся здесь
обосноваться, предостерегающе замахал руками. - Нет, нет! -  возопил  он.  -
Только не здесь. Вам не подобает быть здесь! - закричал он,  делая  страшные
глаза, - он почитал своим долгом опекать даму. Я следовала за ним,  кивками,
жестами давая понять, что он зря беспокоится.  За  мной  шел  Андреев  -  он
бережно огибал громоздкие вещи и мелкую живность, мимоходом  переглядывался,
со спокойными, живыми черными глазами - ни одних не пропустил.
     Вагон первого класса был  аккуратно  подметен,  местных  жителей  здесь
практически не было, чуть не все окна были раскрыты. Кеннерли забросил сумки
на полки, одним махом откинул  спинки  сидений  и  суматошливо  расстилал  и
перестилал пальто и шарфы до тех пор, пока не  соорудил  гнездышко,  где  мы
могли свернут