Джон Бойнтон Пристли.
   Затемнение в Грэтли

   -----------------------------------------------------------------------
   J.B.Priestley. Black-out in Gretley, A Story of - and
   for - Wartime (1942). Пер. - М.Абкина, В.Ашкенази.
   Авт.сб. "Затемнение в Грэтли". М., "Правда", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Повесть о военном времени и для военного времени



1

   Прежде чем мы с вами отправимся в Грэтли, сообщу вам о  себе  некоторые
сведения. Меня зовут Хамфри Нейлэнд. Мне сорок три года, так что  я  успел
еще получить легкое ранение в  прошлую  войну.  Родился  я  в  Англии,  но
называю себя канадцем, так как родители увезли меня в  Канаду,  когда  мне
было десять лет. Там я учился  в  начальной  школе,  а  после  войны  -  у
Мак-Гилла. Окончив университет, работал в  качестве  инженера-строителя  в
различных местах между Виннипегом и Ванкувером,  а  потом  несколько  лет,
начиная с 1930 года, - представителем крупной фирмы "Сили и Уорбек" в Перу
и Чили. Рост у меня пять футов одиннадцать дюймов, кость широкая,  вешу  я
без малого семьдесят пять килограммов, темноволос, бледноват и  склонен  к
угрюмости. Впрочем, у меня есть причины быть угрюмым. Одна из  них  -  та,
что в 1932 году я женился  в  Сантьяго  на  прелестной  девушке  по  имени
Маракита, а в 1936-м, ведя однажды автомобиль с  бешеной  скоростью  между
Талька и Линаресом, разбил его вдребезги,  и  моя  жена  и  маленький  сын
погибли, а я очутился в больнице, жалея, что не погиб вместе с  ними.  Вот
этим да еще тем, что произошло с моими друзьями Розенталями,  и  тем,  что
происходит сейчас  вообще  во  всем  мире,  объясняется  мое  недовольство
жизнью.  Давно  прошли  те  времена,  когда  Хамфри  Нейлэнд  был   "душой
общества". И те, кому непременно нужны "Голубые птицы над  белыми  утесами
Дувра", пусть лучше обратятся к кому-нибудь другому.
   Теперь расскажу в нескольких словах, как случилось,  что  я  работаю  в
контрразведке. У Сили и Уорбека служил вместе со мной  в  Перу  и  в  Чили
еврей из Германии Пауль Розенталь. Он и его молоденькая милая жена,  венка
Митци, были  моими  самыми  близкими  друзьями.  Их  обоих  убили  местные
нацисты. Я добился того, что этих негодяев засадили - всех, кроме  одного,
который, собственно, и был главарем. Он бежал в Канаду, и я отправился  за
ним следом. Но в Канаде я потерял его из виду, а тут началась война,  и  я
сразу же уехал в Англию хлопотать о патенте на чин  офицера  и  назначении
меня в инженерные войска. Слоняясь без дела по Лондону, в ожидании,  когда
мое заявление пройдет все  нужные  инстанции,  я  случайно  встретил  того
человека, за которым гонялся в Чили и Канаде. Здесь, в Лондоне, он выдавал
себя за голландца. Я сообщил о нем куда следует, меня  вызвали  к  старику
Оствику в его отдел, и я, неожиданно для себя, оказался на время  втянутым
в работу по борьбе со шпионажем. Военное министерство все еще отказывалось
дать мне патент (теперь я знаю, что об этом постаралась контрразведка),  и
я согласился взять на себя несколько заданий по розыску  шпионов,  главным
образом за границей. А зимой 1940 года я вернулся в Англию уже  постоянным
сотрудником отдела.
   Здесь было очень много работы, и мне все время  приходилось  разъезжать
между Лондоном, Ливерпулем и Глазго. И если вы воображаете, что я проводил
вечера в роскошно обставленных квартирах, расставляя сети молодым  девицам
с наружностью Марлен Дитрих или Хэди Ламарр,  то,  смею  вас  уверить,  вы
жестоко ошибаетесь.
   По правде говоря, мне не очень-то нравилось  мое  новое  занятие,  и  я
часто находил его скучным (впрочем, теперь я вижу, что в армии  скучал  бы
еще больше). Но  я  не  мог  забыть  Пауля  и  Митци  Розенталь,  я  видел
гиммлеровские  методы  в  действии,  и  яростная  ненависть   к   нацистам
поддерживала меня в долгие периоды напряженной и неприятной работы. К тому
же я не имел сейчас ни  малейшей  возможности  заниматься  своим  основным
делом инженера-строителя,  разумным  и  культурным  трудом  в  разумном  и
культурном мире.
   Однако предписание отправиться в Грэтли было  мне  особенно  неприятно.
Во-первых, я только что упустил случай уехать на тихоокеанское  побережье,
по  которому  давно  уже  соскучился.  Я  начинал  замечать,  что  у  меня
развивается клаустрофобия [психическое  заболевание  -  боязнь  замкнутого
пространства], - результат жизни на этом острове,  постоянных  томительных
разъездов в битком набитых поездах, одних и  тех  же  разговоров,  которые
приходилось слышать всюду, и душившего меня мрака затемненных  городов.  Я
жаждал привычного простора  и  света.  Но  в  нашем  отделе  стало  теперь
правилом посылать людей на работу в те места, где они  никогда  раньше  не
бывали. Я должен был ехать в Грэтли именно потому, что я не знал Грэтли  и
в Грэтли не знали меня.  Предполагалось,  что  при  таких  условиях  легче
выдать себя за кого угодно, не прибегая слишком часто ко лжи,  и  что  для
дела полезнее непредубежденный ум и глаз нового человека.
   О Грэтли мне было известно только то,  что  это  промышленный  город  в
северной части Средней Англии, в котором до войны было около сорока  тысяч
жителей, что оттуда к немцам просачиваются важные сведения и что наряду  с
обычной пятой колонной там орудуют и два-три настоящих нацистских  агента.
В таком  месте,  как  Грэтли,  успешно  работающая  шпионская  организация
представляет большую опасность,  так  как  здесь  находится  Электрическая
компания  Чартерса,  а  у  самого  въезда  в  город   выстроен   громадный
авиационный  завод  Белтон-Смита,  выпускающий  в  настоящее  время  новые
модификации самолетов "Циклон". Кроме того,  неподалеку  от  завода  стоят
несколько эскадрилий тяжелых бомбардировщиков. В Грэтли  человек,  умеющий
распорядиться собранными им сведениями, может быть весьма и весьма полезен
державам оси, если он будет слушать и смотреть в оба.
   Я знал, что Военно-разведывательное управление и Особый отдел  имеют  в
Грэтли сотрудников, которые ведут там  обычную,  повседневную  работу.  Но
последние  донесения  свидетельствовали  о  том,  что   Грэтли   или   его
окрестности являются сейчас одним из  штабов  нацистских  агентов,  чем-то
вроде небольшого шпионского центра.  Меня,  конечно,  ознакомили  с  этими
донесениями, и они показались мне достаточно убедительными,  но  толку  от
этого было мало. В сущности, все сводилось к тому, что  где-то  есть  стог
сена, а в нем иголки и нужно их отыскать. Так я и сказал  старику  Оствику
перед отъездом из Лондона.
   - Это верно. Но знаете, что я вам скажу, Нейлэнд: вы,  конечно,  далеко
не гений, - Оствик ухмыльнулся, показав свои желтые  зубы,  -  но  человек
напористый и удачливый. В нашем деле очень много значит удача,  а  вам  до
сих пор везло.
   - Если  бы  мне  действительно  везло,  я  бы  сейчас  был  на  пути  к
тихоокеанскому побережью, а не отправлялся в какой-то паршивый  Грэтли,  -
возразил я.
   Оствик  снабдил  меня  рекомендательным  письмом  к  директору   завода
Чартерса. Письмо было написано как надо, и, само собой разумеется,  в  нем
ни словом не упоминалось о контрразведке. Оно также не касалось вопроса  о
том, что, собственно, делать инженеру-строителю на  большом  электрическом
заводе. Но оно должно было помочь мне  выиграть  время:  мне  велено  было
представить его вскоре по приезде в Грэтли и, если директор склонен  будет
принять меня на службу (что маловероятно), потребовать  несуразно  высокий
оклад и поставить неприемлемые условия, чтобы мне  долго  пришлось  ждать,
пока правление примет какое-нибудь решение.
   Это было в январе 1942 года, и вы, конечно, помните, какая тогда стояла
погода, и какие вести приходили с фронта,  и  какова  была  жизнь  вообще.
Итак, вы легко можете себе представить, что,  когда  я  ввалился  в  вагон
поезда, шедшего из Сент-Пенкерса в Грэтли, настроение у меня было  кислое,
как уксус. Я ехал в первом классе, и скоро все остальные пять мест в  моем
купе  оказались  занятыми.  Напротив   меня,   в   самом   дальнем   углу,
расположилась красивая дама с длинной, стройной шеей,  в  дорогих  меховых
сапожках и перчатках. У нее было с собой такое количество шерстяных одеял,
как будто она отправлялась на Лабрадор.  Рядом  с  нею  сидел  розовощекий
пожилой джентльмен, который, наверное, состоял в нескольких местах  членом
правления и со спокойной совестью помогал тормозить оборонную работу.
   Место с краю у  прохода  занимал  командир  авиаотряда,  погруженный  в
чтение  шестипенсового  боевика.  Против  него,  на  моей  скамье,   сидел
армейский офицер с усами, которые у  него,  как  у  многих  наших  воинов,
казались накладными. (Может быть, эти отращиваемые по приказу лихие усы  -
дурной признак? Боюсь, что так.) Офицер усердно  изучал  вечернюю  газету.
Между ним и мною сидел смуглый толстяк, очевидно, выставивший напоказ  все
свои  бриллианты  и  благоухавший  так,  будто  он  только  что  вышел  из
парикмахерской.   Он   мог   быть   членом   какого-нибудь    иностранного
правительства или английским кинорежиссером.
   В вагоне царил леденящий холод, и все топали ногами и терли себе  руки,
чтобы согреться. Наконец наш поезд двинулся в холодный сумрак.
   Прошел час или около того, и за это время никто не вымолвил  ни  слова.
Шторы были опущены, и в тусклом свете верхних лампочек все  лица  казались
болезненными  и  таинственными.  Дама  сидела  с  закрытыми  глазами,  но,
по-видимому, не спала. Я тоже закрыл глаза, но уснуть не мог.  Краснощекий
пожилой пассажир затеял разговор с остальными тремя.  Хотя  его  никто  не
просил  об  этом,  он  стал  повторять  им  все,  что   говорили   военные
обозреватели и дикторы Би-би-си. Во всех его рассуждениях  было  так  мало
смысла, что лучше бы он рассказал им сказку о трех медведях. Япошкам ни за
что не взять Сингапур. Туда уже посланы мощные подкрепления.  Американский
флот готовится сделать что-то из ряда вон выходящее. И прочее в  таком  же
духе. Оба военных вежливо слушали. Мой сосед стриженый  ассирийский  царь,
явно  был  настроен  скептически,  но  у  него,  очевидно,   хватило   ума
сообразить, что ему, приезжему, иностранцу, не следует опровергать все эти
басни. Слушал и я, как постоянно слушаю все, что говорится вокруг. Ведь не
знаешь, где и когда удастся выудить что-нибудь полезное  для  дела.  А  на
этот раз, видит бог, мне особенно необходимо было собрать как можно больше
сведений, прежде чем взяться за это дело в Грэтли. К тому же из  разговора
скоро выяснилось, что наш краснощекий спутник имеет какое-то  отношение  к
Электрической  компании  Чартерса,   хотя   он   об   этом   особенно   не
распространялся. Чем занимается мой экзотический  сосед,  так  и  осталось
неизвестным. Наверное,  его  роскошные  чемоданы  были  набиты  фальшивыми
ордерами на сукно и накладными на сотни тысяч яиц. Во всяком случае, я был
твердо убежден, что человек, настолько похожий  на  иностранца,  не  может
представлять для меня никакого интереса. Всякая двойная игра окончилась бы
для него неудачно уже просто потому,  что  наша  полиция  в  тонкостях  не
разбирается и живо упрятала бы под замок любого перемудрившего нацистского
агента, который вздумал бы слишком подчеркнуто изображать из себя мрачного
иностранца.
   Однако пора было мне вмешаться  в  разговор.  Я  всегда  считаю  нужным
подсказать людям, что им следует обо мне  думать.  Таким  образом  еще  до
прибытия на место входишь в ту роль, в которой ты намерен выступить.
   Вставляя время от времени замечания в общий разговор, я  сообщил  всем,
что недавно приехал из Канады, а сейчас еду для переговоров  о  работе  на
одном большом  предприятии  в  Грэтли.  Все  это  я  изложил  с  некоторой
важностью и таинственностью, как у нас любит говорить  сейчас  большинство
людей. Я задал также несколько вопросов относительно Грэтли -  есть  ли  в
городе приличная гостиница, легко ли потом будет снять себе домик и прочее
в таком же роде. Мне отвечали краснощекий пассажир и офицер, который  даже
оторвался от газеты, чтобы сообщить мне некоторые сведения о своем  родном
городе. Летчика больше интересовала его книжка, и я его вполне понимаю.
   Вдруг я заметил, что у сидевшей напротив дамы глаза  уже  открыты.  Она
держалась очень прямо, вытянув, как птица, длинную шею, и смотрела на меня
в упор. Это продолжалось минуты две, потом она  заговорила  с  краснощеким
старцем об общих знакомых, - главным  образом,  как  я  понял,  о  местных
тузах, но время от времени она все еще  поглядывала  на  меня  с  каким-то
недоумением.
   К концу второго часа оба  пожилых  пассажира  стали  клевать  носом,  а
молодые офицеры углубились в чтение. Меня тоже начинала одолевать дремота,
как вдруг дама  с  длинной  шеей  широко  раскрыла  глаза,  улыбнулась  и,
наклонясь вперед, сказала тихо:
   - Вы, кажется, говорили, что недавно приехали из Канады?
   - Да, - отвечал я. - А что?
   Очевидно,  мне  предстояло  выслушать  всякие  подробности  о  ее  двух
чудесных детях, эвакуированных в Канаду. Может быть, она даже спросит,  не
встречал ли я их.
   - Дело в том, - сказала она еще тише, - что я  случайно  видела  вас  с
полгода тому  назад  во  французском  ресторане  Центральной  гостиницы  в
Глазго. Вы обедали с человеком, который мне немного знаком.
   На это можно было  ответить  по-разному,  но  мне  следовало  придумать
наиболее безопасный ответ  -  и  придумать  поскорее.  Я  все  же  сначала
удостоверился, что никто не прислушивается к нашему разговору.
   Женщина сидела, наклонясь вперед, и улыбалась, глядя мне прямо в глаза,
с выражением притворного простодушия, которое я с удовольствием стер бы  с
ее лица оплеухой.
   - Вы уверены, что не ошиблись?
   - Совершенно уверена.
   И добавила с некоторым ехидством, которое мне очень не понравилось:
   - Я прекрасно запоминаю лица.
   Я пытался припомнить, с кем она могла меня видеть в Глазго,  хотя  вряд
ли это был человек известный. Тем временем я уже успел овладеть собой.
   - Я говорил, что недавно вернулся в Англию из Канады. Но я  не  сказал,
когда уехал в Канаду. Вы ведь знаете, что из  Глазго  еще  и  до  сих  пор
отходят пароходы.
   - Разумеется. Вы, должно быть, тогда и собирались сесть  на  пароход  в
Глазго?
   - Совершенно верно. - Теперь мне было безразлично, кто был тот человек,
с которым она меня видела в Глазго.
   Она придвинулась ближе, напоминая мне теперь уже  не  птицу,  а  скорее
надушенную кошку с шелковистой шерсткой, и сказала, понизив голос:
   - Но дело-то в том, что я встретила вас после этого еще раз  -  у  меня
просто  удивительная  память  на  лица!  -  в  Лондоне.   Вы   обедали   в
"Мирабелл"... Да, месяца три тому назад, не больше.  Значит,  вы  не  были
тогда в Канаде, не так ли?
   Я покачал головой.
   - Относительно  Глазго  вы  были  правы,  но  на  этот  раз,  извините,
ошиблись.
   Но она, конечно, не ошиблась и прекрасно поняла, что я  это  знаю.  Все
вышло у меня очень неудачно. Впрочем, я утешал себя  мыслью,  что  это  не
имеет никакого значения.
   Изогнув длинную шею, женщина откинулась  назад,  по-прежнему  глядя  на
меня  с  насмешливым  любопытством.  Я   отвечал   безмятежным   взглядом.
Минуту-другую мы оба молчали. Потом она спросила:
   - Надолго вы в Грэтли?
   Я сказал, что и сам еще не знаю, что это зависит от того,  примут  меня
на службу или нет. И постарался, чтобы мой ответ звучал правдиво -  да,  в
сущности, это и была правда.
   Она кивнула головой, потом достала визитную карточку и протянула мне.
   - Вы извините меня за назойливость. Но это так странно и  так  на  меня
непохоже - приметить вас в Глазго  и  потом  спутать  с  кем-то  другим  в
Лондоне! Ни разу в жизни со мной таких вещей не бывало. Так что,  если  вы
когда-нибудь найдете этому объяснение, может  быть,  вы  мне  позвоните  и
заедете выпить чашку чаю или рюмку вина?  Я  живу  неподалеку  от  Грэтли,
совсем рядом с заводом Белтон-Смита.
   Тем и кончился наш разговор. Она закрыла  глаза  все  с  той  же  тенью
иронической усмешки на губах, а я, не взглянув на  карточку,  сунул  ее  в
жилетный карман и плотнее закутался в свое тяжелое пальто. Я говорил себе,
что плохо начинаю работу в Грэтли. Промахи свои я приписывал тому, что мне
не по душе это назначение в Грэтли, что я выдохся  и  к  тому  же  угнетен
дурными вестями с фронта. Войти в роль заранее, еще до прибытия на  место,
- идея сама по себе правильная. Но ведь у этой жительницы Грэтли,  которая
явно неглупа, знает всех в городе и, наверное, двенадцать  часов  в  сутки
занимается болтовней, уже составилось, вероятно,  мнение  обо  мне  как  о
неумелом лгуне и, что гораздо хуже,  как  о  человеке,  которого  окружает
какая-то тайна. Слышал ли  кто-нибудь  из  пассажиров  наш  разговор?  Оба
военных все  еще  были  поглощены  чтением.  Краснощекий,  погрузившись  в
забытье, легонько посвистывал носом. Но,  оглянувшись  на  моего  смуглого
соседа слева, я заметил, как в этот самый миг он  прикрыл  тяжелым  желтым
веком свой словно плавающий в масле правый глаз. Значит,  он  подслушивал!
Возможно, что это и не имело никакого  значения,  но  от  этого  неудачное
начало не становилось удачнее. Я подумал, что, если так пойдет  и  дальше,
то к концу недели я, пожалуй, буду шествовать  по  главной  улице  Грэтли,
нацепив  фальшивую  бороду   и   плакат,   возвещающий,   что   я   послан
контрразведкой. Ай да Нейлэнд! Нечего сказать, хороша работа!
   Я сделал вид, что  засыпаю,  и  примерно  через  полчаса  заметил,  как
многозначительно переглядываются дама с длинной шеей и  мой  сосед  слева,
жирный иностранец. Его лица я, конечно, не мог видеть,  так  как  все  еще
притворялся спящим, но выражение ее лица убедило меня, что эти двое хорошо
знакомы  друг  с  другом,  что  они,  вероятно,  по   приезде   где-нибудь
встретятся, но не хотят, чтобы об этом знали другие. И  между  ними  была,
конечно, не любовная связь - не так она на него смотрела, - а скорее всего
какие-то деловые отношения. "Черный рынок? Да, скорее это, чем что-либо по
моей части", - подумал я, но все-таки решил, что на первой  же  неделе  по
приезде в Грэтли воспользуюсь приглашением этой дамы. Наш поезд с грохотом
подкатил  к  Грэтли.  Вокзал  здесь,  насколько  мне  удалось  разглядеть,
маленький, жалкий, как во многих небольших заводских городах Англии.  Я  с
трудом нашел дорогу к выходу, так как вокруг была тьма кромешная. Ненавижу
затемнение!  Это  одна  из  ошибок  нынешней  войны.   Какая-то   в   этом
боязливость, растерянность, что-то  от  мюнхенских  настроений.  Будь  моя
воля, я бы рискнул ждать до того момента, когда  бомбардировщики  уже  над
головой, только бы не выносить ежевечернюю тоску затемненных улиц и слепых
стен. В затемнении есть что-то унизительное. Не следовало допускать, чтобы
эти выродки с черной душой погрузили полмира в черную тьму.  Это  с  нашей
стороны как бы некоторая уступка, как бы признание их могущества. Я так  и
слышу хихиканье этих  бесноватых,  радующихся,  что  мы  бродим  ощупью  в
темноте, как они того желали. Мы создаем в окружающем нас  мире  мрак  под
стать мраку их гнусных душ. Говорю вам: я ненавижу  затемнение!  А  такого
жуткого затемнения, как в Грэтли, я нигде еще не видал. Вокзал был  словно
весь окутан одеялами цвета индиго.  Выйдя  на  привокзальную  площадь,  вы
проваливались куда-то в невидимую бездну.
   Три автомобиля (в один из них, как мне показалось, села дама с  длинной
шеей) отъехали, грохоча, - должно быть, переезжали мост, - и  стало  тихо.
На станции не было ни единого такси. Я еще из Лондона заказал на  день-два
номер  в  гостинице  "Ягненок  и  шест"  на  Маркет-стрит,  и  сейчас  мне
предстояло ее разыскивать в этом непроглядном мраке. Я вернулся обратно  в
зал и поймал  носильщика,  который,  объясняя  м