Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Пришвин М.М.. Зеленый шум -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  -
Теодор Крамер Зеленый дом --------------------------------------------------------------- © Copyright Теодор Крамер © Copyright Евгениий Витковский, перевод с немецкого Date: 19 Oct 2003 --------------------------------------------------------------- (1897-1958) Избранные стихотворения Перевод с немецкого Евгения Витковского, 2003 ВНАЙМЫ Я ушел из города по шпалам, мне - шагать через холмы судьба, через поймы, где над красноталом одиноко кличут ястреба; рук повсюду не хватает в поле, как-нибудь найдется мне кусок - но нигде не задержусь я доле, чем стоит на пожне колосок. Если бродишь по долине горной - средь корчевщиков не лишний ты; в хуторах полно работы шорной, всюду в непорядке хомуты, - на усадьбах рады поневоле ловкой да сноровчатой руке, - но нигде не задержусь я доле, чем зерно в осеннем колоске. Принялись давильщики за дело, потому как холод на носу; я гоню первач из можжевела, пробу снять заказчику несу, - любо слышать мне, дорожной голи, отзывы хозяев о вине, но нигде не задержусь я доле, чем сгорает корешок в огне. ХЛЕБА В МАРХФЕЛЬДЕ В дни, когда понатакыно пугал в хлеба и окучена вся свекловица в бороздах, убираются грабли и тачки с полей, и безлюдное море зеленых стеблей оставляется впитывать влагу и воздух. И волнуется хлеб от межи до межи, - только в эти часы убеждаешься толком, как деревни малы, как они далеки, и трепещут колючей листвой бодяки, лубенея на пыльном ветру за проселком. Постепенно в пшенице твердеет стебло, избавляются зерна от млечного сока, - А над ровным простором один верболоз невысокие кроны вдоль русел вознес, отражаясь в серебряной глади потока. Только хлеб в тишине шелестит на ветр, да кузнечик звенит, - вся земля опочила, лишь под вечер, предвидя потребу косьбы, деревушки, в прозрачной дали голубы, на часок оглашаются пеньем точила. ГОД ВИНОГРАДА Лоза в цвету - все гуще, все нарядней; долина по-весеннему свежа. Я коротаю год при виноградне, определен деревней в сторожа. Почую холод - силу собираю, зову сельчан, вовсю трублю в рожок: раскладывайте, мол, костры по краю, палите все, что просится в разжог. Лоза в листве, черед зачаться гроздам, страшилы позамотаны в тряпье, меж тыкв уютно греться по бороздам, лесс налипает на лицо мое, - харчей промыслю за каменоломней,- - где прячусь я, не знает ни один, - колени к подбородку, поукромней, и - засыпаю, обхвативши дрын. Зрелеют грозды, множится прибыток, - тычины подставляю; где пора, сметаю с листьев и давлю улиток, меж тем в долине - сенокос, жара. Слежу - не забредет ли кто нездешний, лещину рву, хоть и не куст улов, грызу дички да балуюсь черешней, и дудочкой дразню перепелов. Созрели грозды, и летать не впору объевшемуся ягодой скворцу; пусть виноградарь приступает к сбору - а мой сезонный труд пришел к концу. Всплывает запах сусла над давильней, мне именно теперь понять дано: чем урожайней год, чем изобильней - тем кровь моя зрелее, как вино. В ЛЕССОВОМ КРАЮ Под листвою - стволы, под колосьями - лесс, под корнями - скала на скале. Вот и осень: от ветра трещат кочаны, и соломинки клевера в поле черны: изначальность приходит к земле. Что ни русло - обрыв, что ни устье - овраг; только чахлая травка вверху. Проступают в кустарниках древние пни, и буреют утесы, как будто они лишь сегодня воздвиглись во мху. Створки древних моллюсков под плугом хрустят в темном мергеле, в лессе, в песке. Под побегами дремлет гнилая сосна, виноградник по склонам течет, как волна, и кричит коростель вдалеке. ПОСЛЕДНЕЕ СТРАНСТВИЕ Бродяжничество долгое мое! К концу подходит летняя жара, пшеница сжата, сметано стожье и в рост пошли по новой клевера. Благословенны воздух и простор! Орляк уже не ранит стертых ног, рокочет обезъягодевший бор и вечером все чаще холодок. Я никогда не ускоряю шаг, не забредаю дважды никуда: мне все одно: ребенок и батрак, кустарник, и булыжник, и звезда. ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА Эта улица, где громыхает трамвай по булыжнику, словно плетется спросонок, прочь из города, мимо столбов и собак, мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак, мимо пыльных акаций и жалких лавчонок. Мимо рынка и мимо солдатских казарм, прочь, туда, где кончаются камни бордюра, далеко за последний квартал, за пустырь, где прибой катафалков, раздавшийся вширь, гроб за гробом несет тяжело и понуро. И в конце, на последнем участке пути, вдруг сужается, чтобы застыть утомленно у ворот, за которыми годы легки, где надгробия и восковые венки принимают прибывших в единое лоно. УСЛОВНЫЙ ЗНАК Проселком, не спеша, бреду. Гадючий свист на пустыре. Поди-ка, утаи нужду - дыра в одежке на дыре. Так от дверей и до дверей бреду с утра и до утра, и только горстку сухарей прошу у каждого двора. А кто не даст ни крошки мне - того нисколько не браню: рисую домик на стене, а сверху дома - пятерню: здесь не хотели мне помочь, смотрите, вот моя рука. Заметят это знак - и в ночь сюда подпустят огонька. x x x Если хочет богадельщик наскрести на выпивон, то, стащивши из кладовки инструменты и веревки, на пустырь выходит он. Там, где падаль зарывают - можно выкопать крота. Воронье орет нещадно, и, хотя уже прохладно, голубеет высота. Богадельщик в землю тычет то лопатой, то кайлой. Он владельца шкурки гладкой зашибает рукояткой, чтобы сразу дух долой. Опекун скандалить станет - нализались, подлецы! С кротолова взятки гладки: лишь винцо шибает в пятки хмелем затхлой кислецы. УЖИН Над домом вечер тяжко сник. Скоблит колоду ученик, и соскребает со столов ошметья сала и мослов. Шумят в пекарне за стеной. Повсюду тяжкий дух мясной; рабочий фартук, кровью сплошь загваздан, стал на жесть похож. Он замер с тряпкою в углу. он видит, как бредет к столу мясник, - старик, но будь-здоров, - и двое старших мастеров. Зовут: мол, скромника не строй. На блюде - шкварки. Пир горой. Хозяйский пес слюну пустил. Тут парню не хватает сил. Он видит тучи синих мух, он чует хлева смрадный дух, блестит прилавок, словно лак. Рука сжимается в кулак. Один из младших мясников глядит на парня: ишь, каков. И, поучить решив уму, дает затрещину ему. Багровый след во всю скулу. Парнишка тащится к столу, и там, себя в руках держа, глядит на лезвие ножа. КРОВАТЬ И после скитаний, и после труда днем, вечером, ночью, короче, всегда с терпеньем кровать ожидала меня, собой половину жилья утесня. От сырости и от мороза не раз спасал меня этот подгнивший матрас, хотя с голодухи качало порой, хотя надувался водою сырой. Но, видно, пришли окаянные дни - торчат у стены только козлы одни. О место, где прежде стояла кровать - здесь женщинам долго уже не бывать. Угрой, схорони! Возврати мне мечту, мой потный матрас у меня в закуту! Ложусь - и в отчаяньи пробую я дождаться шарманщика Небытия. МОТЫГА, ЗАСТУП, ДОЛБНЯ На двор нисходит вечер, и почти совсем темно становится в клети. Запылены, в последнем свете дня стоят мотыга, заступ и долбня. Мотыга не ходила со двора: картошку рыла с самого утра, хозяйка с ней весь день трудилась впрок - и вот мешки набиты по шнурок. И заступ тоже чести не понял - он целый день дорогу починял, его под вечер, вымотан всерьез, хозяин сгорбленный сюда принес. В карьере наработалась долбня, мельчила честно крошево кремня. На небе день как раз сменился тьмой - хозяйский сын долбню принес домой. Домой вернулись трое, все в пыли, свой инвентарь, понятно, принесли. Семья - в дому, и дремлют взаперти мотыга, заступ и долбня в клети. ПЕСНЯ ПО ЧАСАМ К восьми над рынком - тишь, теплынь; как сода, день истаял в синь; в навозе тонут воробьи, сидит громила в забытьи у стойки. Сойдется в десять цвет пивнух, в гортань ползет коньячный дух. Товар панельный в сборе весь, но за деньгой в карман не лезь: обчистят. Вот полночь: наползает мрак, кто мерзнет - нюхает табак. Наизготовку - сталь ножа, от жалости к себе дрожа, раскиснешь. Горчинка - два часа утра. Для шлюх - последняя пора. Вконец пустеет тротуар. Плати: додешевел товар до точки. Четыре: день недалеко, хлеб вынут, скисло молоко, бредет домушник и, журча, течет пьянчужечья моча: о Боже. ДВОЕ ЗАТРАВЛЕННЫХ Мой братец, Лейба Люмпеншпитц, ответь: ну почему ты удавился - чтобы теперь меня трясло бы средь улиц и в дому? Я опасался за тебя: ты целый день молчал, был очень независим, но груды злобных писем так часто получал. Ты стал как зверь в своей норе, и дик, и одинок: ты вздрагивал от звона злодея-телефона и трубку снять не мог. Ты дверь на стук не открывал - о, ты хлебнул с лихвой! Тряслись мои поджилки, но я носил посылки в дом зачумленный твой. А что лежало, Лейба, в них - какая чепуха! В четверг - хвосты крысиные, а в пятницу - гусиные гнилые потроха! Я слух вчерашний счел одной из худших небылиц: кто мог бы знать заране? Повесился в чулане ты, Лейба Люмпеншпитц! Со страху, Лейба Люмпеншпитц, легко в удавку влезть! Кровь холодеет в жилах, и я давно не в силах не выпить, ни поесть. Ты был со мной, я был с тобой, ответь: ну почему ты удавился? Чтобы взамен - меня трясло бы средь улиц и в дому? РЕНТА Джон Холмс и Билл, его сынок, уютно жили: шла по почте рента Джону, в срок - тридцатого числа. Случился грустный номер: родитель взял да помер. Такие вот дела. "Джон Холмс! Я так тебя любил! Без ренты мне - беда!" И обложил папашу Билл солидным слоем льда, заклеил щели, фортки, темнела в белом свертке отцова борода. Билл закупал двоим еду - отец хворает, чай. Воняло, - Билл на холоду варганил завтрак, чай, - а почтальон клиенту носил все ту же ренту, ну что ж, хворает, чай. Уже зима невдалеке - а Холмсы все вдвоем: Билл - в уголке, Джон - в леднике, и каждый - при своем. На дверь, на стены, на пол сынок духов накапал и замерзал живьем. "Джон Холмс, - шептал ночами Билл, - любимый мой отец! Тебя я вовсе не убил, мне жаль, что ты - мертвец! Не надо гнить, не надо! Ведь я рехнусь от смрада, коль ты сгниешь вконец!" И все-таки пришел каюк терпению сынка. Джон Холмс во все, во все вокруг проник исподтишка. Нашли висящим Билла, и рента, видно было, торчит из кулака. О ВЕЛИКОМ ХОЛОДЕ НАКАНУНЕ НОВОГО 1929 ГОДА На Святого Стефана* пришли снегопады, завалило распадки, дома, палисады, и над плавнями, белый настил распуша, стекленела и стыла стена камыша. Встала стужа, колодцы до дна проморозив, у саней отставала оковка полозьев, старики говорили, что, мол, никогда не случалось такие видать холода. Ветер льдисто хрустел в человеческом горле, батраки простужались и наскоро мерли, задубевший, обглоданный труп оленька отыскался у самых дверей кабака. Звезды, вестники долгой морозной погоды, озирали озимых убитые всходы, виноградники, сгинувшие в холоду, и озерную гладь, что лежала во льду. В полыньях, не умея добраться до суши, били крыльями и примерзали крякуши, и любой, кто решался дойти по снежку, их легко набирал по мешку. * 26 декабря ЗИМНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ Выдается тепло в середине зимы: застилается все пеленой дождевою, оживают ручьи этой странной порой, и топорщится жнива стернею сырой, и гуденье идет сквозь еловую хвою. Отступают снега, и увидеть легко, как под паром покоятся мрачные зяби, как на старых покосах гниют клевера, как погрызена зайцами в рощах кора, ибо дочиста съелись остатки кольраби. Сучья, стужей отбитые, наземь летят, свекловица, что на поле сложена с лета, раскисает и пенится, бурт за буртом, чтобы смрадом горячим окутать потом чуть обсохшие ветви кустов бересклета. Что ни день, то хозяйству разор да урон; мокнут ветошь и пакля под черной соломой; от села до села - непролазная грязь, и в тумане плывет, все мрачней становясь, солнца, странно разбухшего, шар невесомый. ЗАТОПЛЕННАЯ ЗЕМЛЯ От весеннего ветра чернеют луга, постепенно темнеют и тают снега, но канав не хватает: кипя и бурля, набухает растаявшим снегом земля и уходит под полую воду. Дамбы хмуро застыли по горло в воде, вся равнина блестит - лишь межа кое-где разрезает на ломтики мутную гладь, - крест над церковью будет в закате пылать, осеняя весеннюю воду. Далеко друг от друга стоят хутора, через ил продираются лодки с утра, воздух сладок и тих, и чиста синева, ветер гонит волну, и густая трава прорастает сквозь мутную воду. МАЙСКИЕ КОСТРЫ Приходит май, и в час ночной чисты под кряжем небеса; но ударяют холода, и вот - кристалликами льда впотьмах становится роса. Протяжно рогу вторит рог, тревогою звучат они: спешат на склоны сторожа, и разгораются, дрожа, вкруг виноградников огни. Затем в долины дым ползет, отходит холод в высоту; огонь мужает, - вот уже теплеет от межи к меже, где дремлют дерева в цвету. Туманя кипень лепестков высоких, озаренных крон, спасенье гроздьям молодым приносит сладковатый дым, струящийся со всех сторон. СВЕТЛОЕ ВРЕМЯ Повсюду стало так светло, краснопогодью нет конца; и в отдаленье тяжело грохочет молот кузнеца. Вьюнком оделась городьба; с утра отец и старший сын сходили глянуть на хлеба, гумно готовят и овин. Батрак перестелил крыльцо, передник вздел и чинит воз; медлительно, заподлицо клепает ободы колес; батрачка, выйдя за порог, скоблит кувшин очередной; хозяйка мастерит пирог с перекопченной ветчиной. Уже опростана подклеть от вялых, сморщенных картох: теперь бы солнышку пригреть, чтоб клубень посевной подсох. Весенний дух царит в дому, и в погребе, и в кладовой, и близок, ясно по всему, черед работы полевой. ЛЕТНИЕ ТУЧИ В самый жар, в тишине разомлевшего дня, на мгновение солнце закатится в тучи, - и мрачнеют луга и, во мгле возлежа, долговязой крапивой трепещет межа, и ознобом исходят окрестные кручи. Обрывается в роще долбежка желны, колокольцы отары молчат виновато, лишь ракитовый куст зашумит невзначай, да протянется к небу сухой молочай, увязающий комлем в земле кисловатой. Выступает тягучими каплями сок на репейниках в каждой забытой ложбине; все дряблее межа, бузина все мертвей, как чешуйки, жучки опадают с ветвей и, запутавшись, мухи жужжат в паутине. Даже осенью почва куда как жива по сравнению с этой минутой в июле: прогибаются тучи, и видно тогда, как в забытом пруду загнивает вода, где на ряске стрекозы от зноя уснули. ОБЛАВА Стерня почерствела на бедных покосах, жухлеют и сухо шуршат ковыли, и столб межевой, будто нищенский посох, торчит одиноко в прибитой пыли. Пичуги кричать начинают с рассвета, кустарник неспешно скудеет листвой, - никак не кончается долгое лето, все блещет в осоках густой синевой. Еще и не пахнет осеннею стужей, но вызрел шуршащий в коробочках мак, но слышится лязг заряжаемых ружей, но лают заливисто своры собак, но ругань веселая рвется из глоток, сужаются кругом следы сапогов, взлетают дымки, и под грохот трещоток топорщится шерсть обреченных лугов. Над полем буреющим - тьмы перепелок, к подранкам по выстрелу мчат сеттера, и кроличий бег хоть и быстр, да недолог - для гончих в привычку такая игра; и солнце слепит, и подходит охота к концу - вот и выстрелы смолкли вдали, и запахи пороха, крови и пота смешались с туманом вечерней земли. x x x Вот-вот желтизной озарятся отавы, для солнца последние сроки прошли, цветы облетели, повыцвели травы и ждут возвращения в лоно земли; солома на кромке лесов изветшала, орляк зачервивел за несколько дней, топорщится, будто гнилое мочало, на пахоти ворс пересохших корней. Покривлены межи, затоптано всполье, в стерне шебуршит полевое зверье, угрюмо скрипит на ветру частоколье и шершень в гнездо заползает свое; ежи в терновище готовятся к спячке, у рытвин покрыто испариной дно, полевки по-тихому тащат в заначки стручки и забытое в поле зерно. Еще доцветают вьюнки у калиток, но скоро и жниво, и жухнущий луг, лишая прибежища сонных улиток, распорет на комья безжалостный плуг; залеплены соты, курятся лощины, с рассвета одета в ледок борозда, рыжеют холмы, и на выгон общинный в недальнее время сойдут холода. x x x Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые в вагоне для рогатого скота, нам так мешки мешали вещевые, нас так томили вонь и духота; в петлицах вяли пошлые цветочки, - попробуй-ка, в теплушке не сопрей, - и теребили мы поодиночке пайковые пакеты сухарей. Мы видели меж досок временами то изгородь, то дом, то сеновал, рукой подать до воли, - но за нами надзор, понятно, не ослабевал; хотя и был просвет обидно тонок, но с жадностью глядели мы, юнцы, на сказочные лакомства лавчонок - сухие крендельки и леденцы. Лишь осознав, что избежать не можем дороги этой, под покровом тьмы устав и в месте облегчась отхожем, помалу успокаивались мы. Затем, свернувши валик плащ-палатки, устроившись на ледяном полу, ныряли мы, играя с жизнью в прятки, в забвение и радостную мглу. x x x Угрюмо сорняком обсажен черным, дремал в долине переложный луг, неспешно заволакивался дерном, и с голоду над нам орал канюк. Дотаял снег и обнажил суглинки - все борозды, что некому полоть, - Как жалкий ворс, топорщились травинки, а воздух все светлел, до мая вплоть, пока не приключился день дождливый, - для

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору