, как оно есть. - Василий попытался показать, что
по-прежнему сердит на жену, но у него ничего не получилось, и он устало
вздохнул. - Не могу же я все бросить на полпути. Дня два еще пробуду, а
тебе надо ехать.
   - Я думал, похороним, а уж там и в дорогу.
   - Теперь людей хватит, поезжай, - сказал Василий и хотел было идти в
дом, но не успел, на крыльце появилась бабка Пелагея и позвала:
   - Василий Герасимович, поди сюда! Сейчас выносить будем...
   Точно не услышав или не разобрав, Василий посмотрел на нее, на дом, на
сырую крышу, на продолжавшую дымить трубу, он думал, что давно успокоился
и больше его ничем ие расшевелить, но это было не так, он понял. Нужно
было по-прежнему сдерживать себя. Бабка Пелагея, введенная в недоумение
его молчанием и думая, что он не расслышал, вторично позвала его. Василий
тяжело взошел на крыльцо, пригнувшись, шагнул вслед за бабкой Пелагеей в
сени. Теперь он как-то душою совершенно отстранился от всего, что
происходило вокруг, то, что нужно было сделать, должно было быть сделано.
Он был благодарен всем этим людям, пришедшим помочь ему, но он не мог об
этом сказать, не мог этого выразить, что-то словно перехватило у него
душу, рассекло ее на две половины, и она стала пустой и холодной. Он почти
равнодушно смотрел, как выносили гроб с матерью на улицу, как ставили его
на две табуретки и потом на двух длинных кусках грубого полотна подняли и
понесли. Мать высохла за время болезни, и тяжесть была невелика. Его
торопливо догнал Степан и тихо сказал, что он в самом деле решил ехать, и
Василий сдержанно кивнул и сразу забыл о нем. Подобную картину он не раз
видел в своей жизни, но сейчас видел все это как-то иначе. Он шел вслед за
гробом, сжав шапку в кулаке, небо в середине теперь широко открылось и
было совершенно чистым, ослепительно веселое солнце в самой середине этой
голубизны ярко отражалось в каждом налитом водой углублении на земле.
Вышли за поселок и свернули в поле, несмотря на помощь Андрея и трех или
четырех мужиков с центральной усадьбы, нести гроб по размокшему полю было
тяжело, старухи, все как одна в новых резиновых сапогах, еле плелись
вслед, помогая себе палками, и только та самая монашенка с псалтырем в
руках, поблескивая толстыми линзами очков, продолжая добросовестно
выполнять свое дело, даже как бы гордясь этой своей добровольной
добросойестностью, невозмутимо шла впереди всей процессии. Когда
носильщики, останавливаясь передохнуть, ставили гроб на две табуретки,
предусмотрительно захваченные с собою старухами, монашенка деловито
поправляла очки, поворачивалась к гробу, раскрывала псалтырь и
торжественно, нараспев начинала читать, Василий, останавливаясь, всякий
раз смотрел в важное и значительное лицо читающей монашенки, но до него
неясно доходили лишь отдельные слова о каких-то мучениях, о какой-то
неведомой пустыне, об искушении от диавола, и составить что-либо
вразумительное и целостное Василий не мог. Он и нe старался, ему было все
равно, что читает старуха и что это значит, его томил свой, так и
оставшийся невыплаченным долг перед матерью, а следовательно, и перед
своей совестью.
   Он сейчас непрерывно думал о том, как пятнадцать лет назад уезжал в
город, так и не сумев уговорить мать ехать вместе с ними, и как Валентина
настаивала разделить дом, оставить матери одну кухню да погреб, а все
остальное продать - пятнадцать лет тому дома в поселке еще были в цене,
это теперь они никому не нужны, стоят и гниют, заброшенные. Валентина даже
грозила тогда разводом, и он, едва не поддавшись, в самый последний момент
опомнился. Мать была умна, она все понимала, и ее скупые слова: "Спасибо,
сынок, хоть не придется теперь на старости лет по чужим углам таскаться" -
до сих пор помнились ему и обжигали стыдом, нельзя было допускать до таких
слов. А как она его уговаривала не бросать институт, выдюжить, на все свое
хозяйство махнула рукой, в город прикатила, под конец от досады даже
расплакалась. Тогда Василий пообещал, что это отступление на время, и сам
этому искренне верил, а мать оказалась, как всегда, права, трудно нагонять
упущенное...
   Но сейчас, с трудом вытаскивая из разомлевшей земли тяжелые от налипшей
на них грязи сапоги, он мучился от другого: он думал, что, если бы смог
тогда уговорить мать переехать в город, она бы, пожалуй, и еще протянула,
а то ведь что у нее за жизнь была последние годы? Все одна да одна, словом
не с кем перемолвиться, печка, да за водой к колодцу, да кур держала,
поросенка, огород-вот и загнала себя окончательно. Приезжая по осени, он,
не раздумывая, нагружал машину мешками с картошкой, ящиками яблок,
различным вареньем да соленьями, салом, он ни разу и не задумался, как все
это доставалось матери...
   Гроб вновь подняли и понесли, Василий медленно зашагал следом,
постепенно сердце начало томиться и пояиилось чувство слабости, ему, пока
на них медленно надвигались с песчаного холма ракиты, окружавшие погост,
опять начинало казаться, что он теперь один на всей земле, что он теперь
далеко впереди, а все остальные отстали, что это его притягивают высокие,
от солнца и теплого ветра за какие-то несколько часов заметно позеленевшие
ракиты вокруг погоста, что это именно его они ждут, "Хоть бы скорей все
кончилось", - невольно подумал он, стараясь идти все так же спокойно и
ровно, чтобы никто не мог догадаться о его мыслях и о том, что в нем
творилось, когда у самого погоста старухи потребовали остановиться, он был
готов закричать на них. Но он сдержался и промолчал. Гроб опять опустили
на табуретки, и тогда Василий понял, что старухи хотят внести покойницу на
погост самолично, они деловито суетились, примеривались, прилаживались,
вездесущая бабка Пелагея заправски, словно она только и занималась этим
всю свою жизнь, командовала. Старухи - и бабка Пелагея, и высокая тощая
бабка Анисиха, и круглая бабка Катенька, и та, что читала, в очках, и еще
две или три незнакомых Василию старухи-окружили гроб. Что-то одинаковое
было в их лицах, в руках, в манерах говорить, Василию стало почему-то
страшно, и он поднял глаза к вершинам ракит. Эти старые, неприхотливые
деревья были приятнее старых людей, в них жило что-то чистое и
недосягаемое. И откровение обожгло душу Василия, пусть иногда жизнь убога
и отталкивающа, но вот сейчас, здесь, на тихом клочке земли, в напряженно
гудящих старых ракитах, на этом последнем прибежище человеческой жизни,
все было покоем и чистотой, и это чувство выжгло все темное и ненужное в
его душе и очистило ее. Перед ним сейчас словно обнажилась сама душа
жизни, ее сокровенная языческая тайна, и все очистилось, и все
преобразилось, в обезображенных временем лицах старух проступили мудрость
и предельная завершенность, в том, как они шажок за шажком продвигались с
гробом на руках, таилось скорее свершение высшего порядка, чем простое
бесстрашие, это была сама жизнь, и сейчас выполнялась ее самая простая и
беспощадная формула. Здесь не было ни фальшивых речей, ни венков с не
менее фальшивыми надписями, ни томительного стояния в карауле, здесь все
было просто и необходимо. Поголосили над открытым гробом старухи,
непременно напоминая покойнице о скорой встрече и прося ее приготовить и
для них там местечко получше да посуше, затем все молча постояли. Василий
неловко тянул шею над окружившими гроб и могилу людьми, стараясь в
последний раз увидеть лицо матери и понять то, что происходит. Лицо матери
было чужим, Василий быстро отверг нулся и шагнул в сторону, он не хотел,
чтобы мать запомнилась ему в последний раз такой, это ведь была не она.
   Гроб опустили, он подошел и бросил в могилу горсть сырой земли. Затем
он опять отступил в сторону, и только тогда глазам его стало горячо и
сердцу покойно. Он вначале не видел ракит, хотя смотрел на них, но
постепенно их проснувшиеся ветви заплескались в его глазах все отчетливее.
За несколько часов дождя, солнца и теплого ветра мелкая россыпь почек на
них увеличилась, стала заметнее, сами ветви отяжелели от пробудившейся и
томившей их силы. Под нестихавшим, как это часто бывает весной, ветром
ветви были в беспрерывном движении, они изгибались в бесконечной голубизне
неба, свивались в жгуты, вновь дружно устремлялись по ветру в одну
сторону. Василий смотрел долго, он теперь понял, что и землю, и небо, и
ракиты, и ветер, и его самого соединял в одно целое какой-то один ток,
один непрерывный согласный звук.
   - Эй, Васйль Герасимович! - позвал его кто-то. - Все готово. Пора.
   - Идите, идите, я догоню, - не поворачиваясь, глухо отозвался Василий и
еще долго стоял недалеко от свежего, собственноручно выструганного креста,
среди высоких и беспокойных ракит, после полудня и особенно к вечеру их
беспокойство начинало усиливаться, теперь ветер частыми порывами
чувствовался даже в самом небе, взявшемся в высокой голубизне зеленоватыми
ветровыми полосами,
   Обед закончился быстро, выпили раз, другой, заели хлебом с селедкой,
мочеными яблоками, огурцами, все больше в молчании. Утомившиеся за эти два
дня старухи тоже не засиживались, и скоро за пустым длинным столом
осталось человек пять с центральной усадьбы, все любители выпить и
поговорить, но перед самым заходом солнца и они угомонились, и когда
Петр-тракторист приехал на тракторе с прицепной тележкой за отцом, все
они, торопливо опрокинув по последней, заторопились уезжать.
   Только сам Андрей, несколько захмелевший, никак не поддавался уговорам
сына, и тот, румяный, молодой, начинал сердиться.
   - Ну, хватит, батя, - решительно заявил он. - Будешь дурачиться, уеду,
а там добирайся как знаешь... У меня тоже дела!
   - Знаем мы твои дела, девка ждет, - хотел накоротке отмахнуться Андрей,
но тут же засуетился, усиленно заморгал и для придачи весу своим словам
щедро наполнил стакан из стоявшей на столе бутылки.
   - А хотя бы и девка, так что? - Глаза у Петра холодно сузились. - Ты
что, в мои годы без девки обходился, батя?
   - Да ты поезжай, поезжай, - с тихой и даже несколько робкой усмешкой
заторопился Андрей. - Я и тут переночую, а коли надо будет, доберусь. - Он
вытянул, словно напоказ, ноги в новых резиновых сапогах и кивнул в сторону
Василия: - Когда еще с ним повидаемся, а мы вместе, считай, с бесштанной
поры росли... Поезжай, Петр Андреевич, ты меня сегодня не дожидайся! А
матери скажи, как есть.
   Петр еще потоптался у порога, хмуро поглядывая то на отца, то на
Василия, и затем как-то незаметно вышел, и Василий с Андреем остались
вдвоем в ярко освещенном и совершенно пустом доме.
   - Слышишь, Вась, - предложил Андрей, поднимая голову. - Хочешь, я
выскочу, крикну... Поедем ко мне ночевать, а?
   - Не надо.
   - Ну, не надо так не надо, - тотчас согласился Андрей. - А то подумаешь
чего...
   - Ничего я не подумаю, а ты сам зря остался, - сказал Василий,
прислушиваясь не то к странной и гулкой тишине пустого дома, не то к себе,
к тому, что где-то рядом с сердцем то исчезала, то вновь разгоралась тихая
и как бы притупленная боль, стараясь заглушить это неприятное ощущение, он
подвинул к себе стакан, плеснув в него из бутылки, кивнул Андрею, и они
молча, понимающе выпили. Молча посидели и опять слегка приложились, сейчас
они оба чувствовали все более укреплявшуюся внутреннюю связь, и, хотя они
были совершенно разные, связь эта все более усиливалась. Что-то почти
забытое, темное, дремучее просыпалось в душе у Василия, и он, не обращая
внимания на Андрея, казалось чутко сторожившего каждое движение хозяина,
огляделся. Уже опустилась глубокая ночь, и небольшие окна сияли
блестящими, бездонно черными провалами. "Это ночь, ночь, - с лихорадочной
внутренней дрожью подумал Василии. - Это все она! Она! Что-то нехорошо..."
   Он встал, намеренно не спеша начал было задергивать старенькие ситцевые
занавески на окнах, но чей-то, показалось - посторонний, голое остановил
его.
   - Что? - повернулся он на этот неприятный голос и увидел в
расширившихся глазах Андрея странное выражение, так смотрят, неожиданно
застав кого-нибудь за чемто таким, чего другие никогда не должны видеть.
   - Нельзя, говорю, - повторил Андрей, не отводя и не опуская глаз. -
Говорят, душа только на третий день с домом расстается... Вон, видишь? -
Он кивнул на передний угол, где бабка Пелагея под тускло горевшей перед
сумрачным ликом иконы Ивана-воина лампадой, еле-еле заметно
покачивающейся, уходя, заботливо поставила воды в стакане и рядом положила
кусочек хлеба. - Оно ясно, старухи чего не наговорят, у них ночи долгие,
пока все кости не перемоют, чего за ночь в голову не придет...
   Василий ничего не сказал, но тотчас раздвинул занавески, опять открывая
черные, бездонные провалы весенней ночи, он помедлил, стараясь хоть
что-нибудь различить в этой непроницаемой и все-таки рождающей ощущение
враждебности никому не подвластной жизни, но ничего различить было нельзя.
И всплеск этой тьмы проник в душу Василия и обжег ее, он, еле сдерживаясь,
чтобы не закричать, вернулся и сел к столу.
   - Все в жизни чудно, - тихо сказал он. - Человек, он такой, ему надо
поверить и тому, чего и нет. Мы-то с тобой, - Андрюш, по десять классов
закончили.
   - Это ты десятилетку одолел, - тотчас поправил его Андрей. - А я
восемь, больше не вытянул.
   - Верно, - вспомнил Василий. - Это все мать-покойница хотела, чтобы я в
ученые пробился. А оно вон как получается, не того поля ягода.
   - Да что тебе, живешь, что ль, плохо? - неожиданно горячо обиделся за
него Андрей, потому что своими последними словами Василий как бы
присоединил и его, Андрея, к своей судьбе и безжалостно подчеркнул, что
оба они, в общем-то, ростом не вышли для чего-нибудь более лучшего в
жизни, с самого рождения поставившей на каждом из них свою особую отметку.
- Тут еще с какого боку глянуть...
   - Ас какого ни глянь, - опять спокойно и равнодушно остановил его
Василий. - Ты думаешь, если я в город уехал, так и все тебе? Э-э, на вот,
выкуси! - Василий сложил пальцы в увесистую дулю и сунул ею в сторону
двери. - Это так тем кажется, у кого мозгов мало. Я вон и в институт
пробовал поступать, даже одно время заочно и прошел, год попыхтел и
бросил. Не тот коленкор! Мог запросто хороший техникум одолеть, да не
захотел, хотел на самой высоте покуражиться. Может, и зря. А, ладно!
   Что теперь рассуждать... И Иван мой после десяти-то классов
пыхал-пыхал-и в армию! Не смог проскочить, у него еще дух деревенский, а
там у них, у интеллигентов, машина давно отлажена-он тебе еще пеленки
марает, а к нему уже всякие профессора ходят. Английский тебе,
математика... Что хочешь.
   - Да ну? - удивился Андрей.
   - Вот тебе и да ну! Он тебе еще... а место в жизни уже за ним. Он тебе
вот такой, - Василий отмерил ладонью с аршин от пола, - золотушный, а поди
его возьми, за ним вон какая толща из пап да мам да бабок с дедами.
   Русскому мужику эта наука еще долго будет поперек горла, не скоро он ее
одолеет... А все равно одолеет! - Василий внезапно тяжело и угрожающе
качнулся в сторону Андрея, и тот, внимательно и заинтересованно слушавший
его, обалдело отшатнулся.
   - Ты чего шумишь? - усиленно заморгал он. - Ты, Вась, знаешь, зря на
каждого не кидайся. Если у самого кишка тонка, кто тебе виноват? Чего тебя
тогда в город повлекло? Сидел бы себе на месте, сосал лапу. Тоже придумал,
город ему виноват. Вон у нас какой населенный пункт-Вырубки-то наши. И
прыщом-то его не возвеличаешь, еще меньше. А погляди - Гришка Залетаев
ныне Григорий Павлович Залетаев-генерал! А-а? Генерал!
   А ты помнишь, у него под носом краснуха от соплей не сходила? А Федька
Кудрявкин? Федор Елисеевич Кудрявкин, директор вон какого завода, депутат!
Во-о! Значит, дадена им свыше мозга большая, вот тебе и весь оборот. А-а,
что ты молчишь? - стал с нехорошей жадностью допытываться Андрей, и
Василий, почувствовав эту его незабытую, темную, мохнатую ревность в
отношении своей жизни, молчал. Другого ничего нельзя было доказать, это
Василий знал давно. А впрочем, что ему Андрей? Так, смех один, все
старается какую-нибудь болячку нащупать да позанозистей ковырнуть, ишь,
бедняга, старается, даже про водку забыл, и в глазах-то просветление. Вот
ведь порода, чем другому больней, тем самым себе выше, уж вроде ты и орел,
воронам на страх. Ишь как у него все ходуном заходило, для этого и
остался, не забыл Валентинуто, да и многого другого не забыл, сейчас все
утвердить себя повыше ладится... А может, он и прав, этот сельсоветский
дьяк, может, его правда помельче, да в жизни в чести-круто и неожиданно
для себя повернул Василий. Что на него дуться? Как ему роднее, так и чешет
себе, а поди разберись, у кого оно, это бремя, тяжелее...
   Кого, в самом деле, винить, если сам не осилил?
   Василий хотел успокоиться, но получилось наоборот, неожиданно для себя
он тяжело, даже с ненавистью глянул в глаза Андрею, и тот, уловив эту
непонятную ненависть, выпрямился, заморгал.
   - Ну дерет тебя, ну дерет, а? - изумился он. - Ну, чего?
   - А я все равно кулаком еще по столу бухну, - заявил Василий,
по-прежнему ненавидяще не отпускал глаз Андрея, и тот до мутной дрожи
где-то под сердцем обрадовался, он даже заерзал от этой расслабляющей
радости.
   - Не-е, - заявил он с готовностью, - не-е, Вась, не бухнешь, не-е... И
я не бухну, и ты не бухнешь.
   - Бухну!
   - Не-е, не-е, - от упоения и чувства противоречия Андрей зажмурился. -
Не-е, наша с тобой витаминная мука кончилась...
   - Что? - ошалело вскинулся было Василий, но тут же опал, посидел,
раздумывая под лихорадочно блестевшим взглядом Андрея, затем молча и
сосредоточенно налил водки в оба стакана, придвинул один Андрею. Тот так
же молча взял, выпил.
   - Знаешь, если ночевать здесь, надо протопить, - сказал Андрей,
посмотрел на печь в горнице, сложенную, по обычаю, продолговатым столбом
во всю высоту помещения. - За зиму отсырело, у меня так ломота по спине и
шастает. А то завтра не разогнешься. Пойду-ка я дровишек принесу.
   Василий не стал удерживать его, и скоро Андрей раз"
   жег в печи огонь, принес дров про запас и, сидя у огня, протягивал к
нему руки, долго, наслаждаясь, молчал.
   - Опять дождик пробрызгивает, - сказал он наконец. - А такая тьма,
вроде раньше такого сроду не было.
   - Иди, давай выпьем, - предложил Василий. - Что-то в душе, эх, крутит,
крутит...
   - Да чего там, - попытался как-то притушить остроту момента Андрей. -
Что теперь рассуждать: то да се, гадай теперь, как оно могло быть. А дело
оно простоеживешь и живи себе...
   - Выпьем...
   - Давай. - Андрей прихватил стакан короткими, сильньши пальцами, поднял
его. - Хорошая водка... вон как синью отдает. Чистая. У нас все больше по
самогону ударяют. Хоть и деньжата пошли немалые, а все привычка, не
очень-то на это дело бросать привыкли... Ну...
   Они взглянули друг на друга, отхлебнули. Василий откусил бок от
моченого яблока, Андрей подумал, поглядел на селедку и закурил.
   - Знаешь, тебе надо завтра в сельсовет заглянуть, - сказал он.
   - Зачем?
   - Как же... Надо вот дом на тебя переписать.
   - Кому он нужен, этот дом, теперь... Вон их сколько в поселке, стоят
доживают...
   - Ну, это другое дело, - Андрей пошел, поправил дрова в печи, опять,
задумчиво щурясь, долго смотрел в огонь, затейливо и дико игравший у него
на лице. - Это уж другое дело, а закон есть закон... Нужно тебе, нет, а
порядок должен быть...
   Василий промолчал, время близилось, пожалуй, к полуночи, но спать
по-прежнему не хотелось, из окон глядела тьма, и, хотя от этого не
исчезало ощущение, что тебя кто-то безжалостный и насмешливый неотступно
разглядывает, Василий старался не обращать на это внимания. Он не
представлял, что будет дальше и как скоротать время до утра.
   - А тебе чего? - сказал, опять возвращаясь к столу, Андрей. - Будет у
тебя этот дом вместо дачи, внуки пойдут, будешь привозить на природу...
Грибы тут, ягоды, воздух... Ну, а не хочешь дачу, на дрова любой возьмет.
- Андрей, словно вновь стараясь нащупать место неуязвимее, помедлил. -
Много, конечно, не дадут, а сотни по