Проспер Мериме. Кармен



Файл с книжной полки Несененко Алексея 
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/


                           Всякая женщина - зло; но дважды
                                             бывает хорошей -
                           Или на ложе любви, или на смертном
                                                        одре.
                                                  Паллад.

        I

   Мне всегда казалось, что географы сами не знают, что
говорят, помещая поле битвы при Мунде в стране пунических
бастулов, близ теперешней Монды, милях в двух к северу от
Марбельи. Согласно собственным моим соображениям по поводу
текста анонимного автора "Bellum Hispaniense" и кое-каким
сведениям, почерпнутым в превосходной библиотеке герцога
Осунского, я полагал, что достопамятное место, где Цезарь в
последний раз сыграл на все против защитников республики,
следует искать в окрестностях Монтильи. Находясь в
Андалузии ранней осенью 1830 года, я совершил довольно
дальнюю поездку, чтобы разрешить еще остававшиеся у меня
сомнения. Исследование, которое я в скором времени
обнародую, окончательно убедит, я надеюсь, всех
добросовестных археологов. Пока моя диссертация еще не
разъяснила географической загадки, которая смущает всю
ученую Европу, я хочу вам рассказать небольшую повесть; она
ни в чем не предрешает интересного вопроса о местонахождении
Мунды.
   Я нанял в Кордове проводника и двух лошадей и двинулся в
поход, не имея иной поклажи, кроме "Записок" Цезаря и
нескольких рубашек. И вот однажды, скитаясь по возвышенной
части Каченской равнины, изнемогая от усталости, умирая от
жажды, сжигаемый раскаленным солнцем, я от всей души посылал
к чорту Цезаря и сыновей Помпея, как вдруг заметил поодаль
от тропинки, по которой я следовал, небольшую зеленую
лужайку, усеянную камышами и тростником. Это возвещало мне
близость источника. И действительно, когда я подъехал,
предполагаемая лужайка оказалась болотом, в котором терялся
ручей, вытекавший, по-видимому, из тесного ущелья меж двух
высоких уступов сьерры де Кабра (1). Я решил, что,
подымаясь по течению, я найду воду чище, меньше пиявок и
лягушек, и, быть может, немного тени среди утесов. При
въезде в ущелье мой конь заржал, и тотчас же ему ответил
другой конь, мне невидимый. Не успел я проехать и ста
шагов, как ущелье, вдруг расширяясь, обнаружило передо мной
как бы природный цирк, сплошь затененный высотою окружавших
его откосов. Трудно было найти место, сулящее путнику более
приятный отдых. У подножия отвесных скал ручей мчался,
кипя, и терялся в небольшом водоеме, устланном белоснежным
песком. Пять-шесть прекрасных зеленых дубов, всегда
защищенных от ветра и освежаемых ручьем, росли по берегам,
осеняя его своей густой листвой; наконец вокруг водоема
мягкая, лоснистая трава предлагала ложе, подобного которому
было бы не сыскать ни в одной харчевне на десять миль
кругом.
   Не мне принадлежала честь открытия столь красивых мест.
Там уже отдыхал какой-то человек, и, когда я появился, он,
по-видимому, спал. Разбуженный ржанием, он встал и подошел
к своему коню, который было воспользовался сном хозяина,
чтобы плотно пообедать окрестной травой. То был молодой
малый среднего роста, но по виду сильный, с мрачным и гордым
взглядом. Цвет его лица, должно быть красивый когда-то,
стал, под действием солнца, темнее его волос. Одной рукой
он взялся за недоуздок, в другой держал медный мушкетон.
Сознаюсь, что в первый миг мушкетон и свирепый облик его
обладателя меня несколько озадачили; но я перестал верить в
разбойников, постоянно про них слыша и никогда с ними не
сталкиваясь. К тому же я встречал столько честных поселян,
вооружавшихся до зубов, чтобы ехать на рынок, что вид
огнестрельного оружия не давал мне права подвергать сомнению
нравственность незнакомца. И потом, подумал я, на что ему
мои рубашки и эльзевировские "Записки"? Поэтому я
приветствовал человека с мушкетоном дружелюбным кивком и
спросил его, улыбаясь, не нарушил ли я его сон. Он молча
смерил меня взглядом от головы до ног; потом, как бы
удовлетворенный осмотром, столь же внимательно взглянул на
подъезжавшего проводника. Я видел, как тот побледнел и
остановился, выказывая явный испуг. "Дурная встреча!" -
подумал я. Но благоразумие тотчас же подсказало мне не
проявлять ни малейшего беспокойства. Я слез с лошади, велел
проводнику разнуздать ее и, опустившись на колени у ручья,
погрузил в него голову и руки; потом выпил изрядный глоток,
лежа, - ничком, как плохие воины Гедеона.
   Тем временем я наблюдал за своим проводником и за
незнакомцем. Первый приближался с видимой неохотой; второй
же как будто не замышлял против нас ничего дурного, ибо коня
он отпустил, а мушкетон, который он сперва держал наперевес,
теперь был опущен, к земле.
   Не считая нужным обижаться на недостаточное внимание
оказанное моей особе, я растянулся на траве и с
непринужденным видом спросил у человека с мушкетоном, нет ли
у него огня. В то же время я вынул портсигар. Незнакомец,
все так же молча, порылся у себя в кармане, достал огниво и
поспешил высечь для меня огонь.
   - Бесспорно, он делался общительнее; ибо сел против меня,
не расставаясь, однако же, с оружием. Закурив, я выбрал
лучшую из остававшихся у меня сигар и спросил его, курит ли
он.
   - Да сеньор, - ответил он.
   Это были первые слова, которые он произнес, и я заметил,
что s он произносит не по-андалузски (2), из чего я
заключил, что это путешественник, как и я, только что не
археолог.
   - Вот эта недурна, - сказал я, предлагая ему настоящую
гаванскую регалию.
   Он слегка наклонил голову, запалил свою сигару о мою,
поблагодарил вторичным кивком, потом принялся курить со всей
видимостью живейшего удовольствия.
   - Ах, - воскликнул он, медленно, выпуская первый клуб
дыма изо рта и ноздрей. - Как давно я не курил.
   В Испании угощение сигарой устанавливает отношения
гостеприимства, подобно тому, как на Востоке дележ хлеба и
соли. Незнакомец оказался разговорчивее, чем я думал.
Впрочем, хоть он и заявил, что живет в Монгольском округе,
он был, по- видимому, довольно плохо знаком с местностью.
Он не знал наименования прелестной долины, где мы
находились; не мог назвать ни одной окрестной деревни;
наконец, когда я его спросил, не встречал ли он поблизости
разрушенных стен, больших черепиц с закраинами, изваянных
камней, он признался, что на подобные вещи никогда не
обращал внимания. Зато он выказал себя знатоком по части
лошадей. Он раскритиковал мою, что было не трудно; потом
рассказал мне родословную своего коня, знаменитого
кордовского завода: действительно благородное животное,
такое выносливое, по словам хозяина, что прошло однажды
тридцать миль за день галопом и крупной рысью. Посреди
своей речи незнакомец вдруг запнулся, словно спохватившись и
сердясь, что сказал лишнее. "Дело в том, что я очень
торопился в Кордову, - продолжал он с легким смущением. -
Мне надо было хлопотать в суде по поводу одной тяжбы..."
Говоря это, он взглянул на Антонио, моего проводника,
который потупил взор.
   Тень и ручей настолько меня очаровали, что я вспомнил про
ломти превосходной ветчины, положенные моими монтильскими
друзьями в сумку моего проводника. Я велел их принести и
пригласил незнакомца принять участие в походном завтраке.
Если он давно не курил, то не ел он, должно быть, по меньшей
мере двое суток. Он глотал, как голодный волк. Я решил,
что встреча со мною ниспослана бедному малому свыше.
Проводник мой меж тем ел мало, пил еще того меньше и не
говорил вовсе, хотя с самого начала нашего путешествия
проявил себя беспримерным болтуном. Присутствие нашего
гостя, по-видимому, его стесняло, и какая-то недоверчивость
отстраняла их друг от друга, хоть я и не мог разгадать ее
причины.
   Уже исчезли последние крошки хлеба и ветчины; мы выкурили
каждый по второй сигаре; я велел проводнику взнуздать
лошадей и собирался проститься с моим новым приятелем, как
вдруг тот меня спросил, где я думаю провести ночь.
   Не успев обратить внимания на предостерегающий знак
проводника, я ответил, что направляюсь в Воронью венту (3).
   - Скверный ночлег для такого человека, как вы, сеньор...
- Я тоже туда еду, и если вы мне позволите вас проводить, мы
поедем вместе.
   - С удовольствием, - сказал, я, садясь, в седло.
Проводник, державший стремя, снова мне подмигнул. Я в ответ
пожал плечами, как бы говоря ему, что нисколько не
тревожусь, и мы двинулись в путь.
   Таинственные знаки Антонио, его беспокойство, некоторые
вырвавшиеся у незнакомца слова, в особенности же его
тридцатимильный пробег и малоправдоподобное объяснение
такового уже помогли мне составить мнение о моем попутчике.
Я не сомневался, что имею дело с контрабандистом, быть может
с вором, но, не все ли мне было равно? Я достаточно хорошо
знал характер испанцев, чтобы быть вполне уверенным, что мне
нечего бояться человека, который со мной поел и покурил.
Самое его присутствие было надежной защитой на случай
какой-либо дурной встречи. К тому же я был рад узнать, что
такое разбойник. С ними видишься не каждый день, и есть
известная прелесть в соседстве человека опасного, в
особенности, когда чувствуешь его кротким и прирученным.
   Я надеялся понемногу вызвать незнакомца на откровенность
и, невзирая на подмигивания проводника, навел разговор на
разбойников с большой дороги. Разумеется, я отзывался о них
почтительно. В то время в Андалузиа имелся знаменитый
бандит по имени Хосе-Мария, подвиги которого были у всех на
устах. "Что если рядом со мной Хосе-Марня?" - говорил я
себе... Я повторил рассказы, которые слышал об этом герое,
все, впрочем, к его чести, и громко выразил восхищение его
храбростью и великодушием.
   - Хосе-Мария - просто шут, - холодно произнес незнакомец.
   "Судит он себя по заслугам, или же это излишняя
скромность с его стороны? - спрашивал я себя мысленно, ибо,
всматриваясь в своего спутника, я обнаруживал в нем приметы
Хосе-Марии, объявления о которых видывал на воротах многих
андалузских городов. - Да это он. Светлые волосы, голубые
глаза, большой рот, отличные зубы маленькие руки; тонкая
рубашка, бархатная куртка с серебряными пуговицами, белые
кожаные гетры, гнедая лошадь... Никаких сомнений. Но
уважим его инкогнито".
   Мы подъехали к венте. Она оказалась именно такой, как он
мне ее описал, то есть одной из самых жалких, какие я
когда-либо встречал. Большая комната служила и кухней, и
столовой, и спальней. Огонь разводили тут же посредине, на
плоском камне, и дым выходил через проделанную в крыше дыру
или, вернее, задерживался, образуя облако в нескольких футах
над землей. Вдоль стен было разостлано пять или шесть
старых ослиных попон: то были постели для путешественников.
В двадцати шагах от дома или, вернее, от этой единственной
описанной мной комнаты возвышалось нечто вроде сарая,
служившего конюшней. В этом прелестном жилище не было иных
живых существ, по крайней мере в ту минуту, кроме старухи и
девочки лет десяти-двенадцати, черных, как сажа, и одетых в
ужасные лохмотья. "И это все, что осталось, - подумал я, -
от населения Бэтической Мунды! О Цезарь! О Секст Помпеи!
Как бы вы удивились, если бы вернулись в мир!"
   При виде моего спутника у старухи вырвалось удивленное
восклицание.
   - Ах! Сеньор дон Хосе! - промолвила она.
   Дон Хосе нахмурил брови и поднял руку повелительным
движением, тотчас же заставившим старуху замолчать. Я
обернулся к проводнику и сделал ему незаметный знак, давая
понять, что ему нечего пояснять мне, с каким человеком я
собираюсь провести ночь. Ужин был лучше, нежели я ожидал.
Нам подали на маленьком столике, не выше фута, старого
вареного петуха с рисом и множеством перца, потом перец на
постном масле, наконец "гаспачо", нечто вроде салата из
перца. Благодаря этим трем острым блюдам нам пришлось часто
прибегать к бурдюку с монтильским вином, которое оказалось
превосходным. После ужина, заметив висевшую на стене
мандолину, - в Испании повсюду мандолины, - я спросил
прислуживавшую нам девочку, умеет ли она на ней играть.
   - Нет, - отвечала она. - Но дон Хосе так хорошо играет.
   - Будьте так добры, - обратился я к нему, - спойте мне
что-нибудь; я страстно люблю вашу национальную музыку.
   - Я ни в чем не могу отказать столь любезному господину,
который угощает меня такими великолепными сигарами, - весело
воскликнул дон Хосе и, велев подать себе мандолину, запел,
подыгрывая на ней; голос его был груб, но приятен, напев -
печален и странен; что же касается слов, то я ничего не
понял.
   - Если я не ошибаюсь, - сказал я ему, - это вы пели не
испанскую песню. Она похожа на "сорсико" (4), которые мне
приходилось слышать в Провинциях, а слова, должно быть,
баскские (5).
   - Да, - мрачно ответил дон Хосе.
   Он положил мандолину наземь и, скрестив руки, стал
смотреть на потухавший огонь с видом какой-то странной
грусти. Освещенное стоявшей на столике лампой, его лицо,
благородное и в то же время свирепое, напоминало мне
мильтоновского Сатану. Быть может, как и он, мой спутник
думал о покинутом крае, об изгнании, которому он подвергся
по своей вине. Я старался оживить беседу, но он не отвечал,
поглощенный своими печальными мыслями. Старуха уже улеглась
в углу комнаты, за дырявым одеялом, повешенным на веревке.
Девочка последовала за ней в это убежище, предназначенное
для прекрасного пола. Тогда мой проводник, встав, пригласил
меня сходить с ним в конюшню; но при этих словах дон Хосе,
словно вдруг очнувшись, резко спросил его, куда он идет.
   - В конюшню, - ответил проводник.
   - Зачем? У лошадей есть корм. Ложись здесь, сеньор
позволит.
   - Я боюсь, не больна ли лошадь сеньора; мне бы хотелось,
чтобы сеньор ее посмотрел; может быть, он укажет, что с ней
делать.
   Было ясно, что Антонио желает поговорить со мной наедине;
но мне не хотелось возбуждать подозрений в доне Хосе, и я
полагал, что в этом случае лучше всего выказать полнейшее
доверие. Поэтому я ответил Антонио, что в лошадях ничего не
смыслю и хочу спать. Дон Хосе пошел за ним в конюшню и
вскоре вернулся оттуда один. Он сказал мне, что у лошади
ничего нет, но что мой проводник считает ее весьма
драгоценным животным, трет ее своей курткой, чтобы она
вспотела, и собирается про вести ночь за этим приятным
занятием. Тем временем я улегся на ослиные попоны,
старательно закутавшись в плащ, чтобы к ним не прикасаться.
Попросив у меня извинения за то, что он осмеливается лечь
рядом со мной, дон Хосе расположился у двери, предварительно
освежив порох в своем мушкетоне, который он озаботился
положить под сумку, служившую ему подушкой. Пожелав друг
другу покойной ночи, оба мы через пять минут спали глубоким
сном.
   Я считал себя достаточно усталым, чтобы спать в подобном
пристанище; но час спустя пренеприятный зуд нарушил мою
дремоту. Как только я понял его природу, я встал, в
убеждении, что лучше провести остаток ночи под открытым
небом, чем под этим негостеприимным кровом. Я на цыпочках
подошел к дверям, перешагнув через ложе дона Хосе,
почивавшего сном праведника, и ухитрился выйти из дому, не
разбудив его. Возле двери была широкая деревянная скамья; я
растянулся на ней и устроился, как мог, чтобы доспать ночь.
Я уже собрался вторично закрыть глаза, как вдруг мне
почудилось, будто передо мною проходят тень человека и тень
коня, движущихся совершенно бесшумно. Я приподнялся на
своем ложе, и мне показалось, что я вижу Антонио.
Удивленный его выходом из конюшни в такой поздний час, я
встал и пошел ему навстречу. Он остановился, завидев меня
первый.
   - Где он? - шепотом спросил меня Антонио.
   - В венте; спит; он не боится клопов. Куда это вы ведете
лошадь?
   Тут я заметил, что Антонио, дабы не шуметь, выходя из
сарая, тщательно закутал животному ноги в обрывки старой
попоны.
   - Говорите тише, - сказал мне Антонио, - ради бога! Вы
не знаете, что это за человек. Это Хосе Наварро,
знаменитейший бандит Андалузии. Я весь день делал вам
знаки, которых вы не желали понимать.
   - Бандит или не бандит, не все ли равно? - отвечал я. -
Нас он не грабил, и я держу пари, что он об этом и не
помышляет.
   - Пусть так; но тому, кто его выдаст, полагается двести
дукатов. В полутора милях отсюда я знаю уланский пост и еще
до зари приведу сюда нескольких дюжих молодцов. Я бы взял
его коня, но он такой злой, что никого не подпускает к себе,
кроме Наварро.
   - Чорт бы вас побрал! - сказал я ему. - Что худого вам
сделал этот несчастный, чтобы его выдавать? И потом уверены
ли вы, что это и есть тот разбойник, о котором вы говорите?
   - Вполне уверен; давеча он пошел за мной в конюшню и
сказал мне: "Ты как будто меня знаешь; если ты скажешь
этому доброму господину, кто я такой, я пущу тебе пулю в
лоб". Оставайтесь, сеньор, оставайтесь с ним; вам нечего
бояться. Пока вы тут, он ни о чем не догадается.
   Разговаривая, мы настолько отошли от венты, что звука
подков уже не могло быть слышно. Антонио мигом освободил
коня от отрепьев, которыми он ему окутал ноги; он собирался
сесть в седло. Я мольбами и угрозами пытался его удержать.
   - Я бедный человек, сеньор, - отвечал он. - Двумястами
дукатов брезговать не приходится, в особенности когда
представляется случай избавить край от такой язвы. Но
смотрите: если Наварро проснется, он схватится за мушкетон,
и тогда берегитесь! Я-то слишком далеко зашел, чтобы
отступать; устраивайтесь, как знаете.
   Мошенник уже сидел верхом; он пришпорил коня, и впотьмах
я скоро потерял его из виду.
   Я был очень рассержен на своего проводника и изрядно
встревожен. Поразмыслив минуту, я решился и вошел в венту.
Дон Хосе все еще спал, вероятно набираясь сил после трудов и
треволнений нескольких беспокойных ночей? Мне пришлось
основательно встряхнуть его, чтобы разбудить. Я никогда не
забуду его дикого взгляда и движения, которое он сделал,
чтобы схватить мушкетон, предусмотрительно отставленный мною
подальше от постели.
   - Сеньор, - сказал я ему, - извините, что я вас бужу, но у
меня есть к вам глупый вопрос: было ли бы вам приятно, если
бы сюда явилось полдюжины улан?
   Он вскочил на ноги и спросил меня устрашающим голосом:
   - Кто вам это сказал?
   - Если совет хорош, то чей он - не важно.
   - Ваш проводник меня предал, но он поплатится! Где он?
   - Не знаю... В конюшне, должно быть... Но мне
сказали...
   - Кто вам сказал?.. Это не могла быть старуха...
   - Кто-то, кого я не знаю... Без дальних слов, есть у вас
основания не дожидаться солдат или нет? Если есть, то не
теряйте времени, а если нет, то покойной ночи, и извините
меня, что я прервал ваш сон.
   - Ах, этот ваш проводник, этот ваш проводник! Он мне
сразу показался подозрительным... но... ничего, мы с ним
сосчитаемся!.. Прощайте, сеньор. Да воздаст вам бог за
услугу, которую вы мне оказали. Я не настолько уж плох, как
вы можете думать... да, во мне что-то есть еще, что
заслуживает сострадания порядочного человека... Прощайте,
сеньор... Я жалею об одном, что ничем не могу отплатить
вам...
   - В отплату за мою услугу, обещайте мне, дон Хосе, никого
не подозревать, не думать о мести... Нате, вот вам сигары
на дорогу; счастливого пути!
   И я протянул ему руку. Он молча пожал ее, взял свой
мушкетон и сумку и, сказав что-то старухе на непонятном мне
наречии, побежал к сараю. Несколько мгновений спустя я
услыхал, как он скачет по равнине.
   Я же снова лег на скамью, но уснуть не мог. Я задавал
себе вопрос, правильно ли я поступил, спасая от виселицы
вора и, быть может, убийцу потому только, что поел с ним
ветчины и рису по-валенсиански. Не предал ли я своего
проводника, совершавшего законное дело; не обрек ли я его
мести негодяя? Но долг гостеприимства!.. Дикарский
предрассудок, говорил я себе, я буду ответствен за все
преступления, которые учинит этот бандит... Но предрассудок
ли, однако, этот внутр