колько
стульев,  скамья  и  швейная машина;  кроме  того,  у  входных дверей висела
кропильница с распятием.  Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук,
хромоногий стол  с  табуреткой,  всякая  металлическая и  деревянная рухлядь
загадочных очертаний,  токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет
заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие
свое: так-так-так-так...
     В день,  когда начинается наше повествование,  около шести часов вечера
три человека сидели в  первой комнате описанного нами дома:  Гофф,  его дочь
Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.
     Разительно похожи были друг на  друга девочка и  мать.  Те  же  светлые
волосы,  те  же  большие серые  впалые  глаза,  истощенные болезненные лица,
наконец одинаковое платье,  изношенное и  черное,  которое мать  носила  уже
несколько лет, а дитя бессменно.
     Больная женщина шила что-то на руках,  больное дитя,  сидя у  открытого
окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал
библию:
     - "Был человек в земле Уц,  имя его Иов;  и был человек этот непорочен,
справедлив и богобоязнен и удалялся от зла".
     Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от
дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно
ползли продолговатые белые облака.
     Гофф продолжал:
     - "И родились у него семь сыновей и три дочери".
     На  пустой участок опустилось несколько воробьев,  которые искали между
камешками зерен и кричали: чирик! чирик! - на что лягушки из болота отвечали
им:  ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье
курицы, сзывающей цыплят.
     - "Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и
посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними".
     Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:
     - У меня уже нет сыновей, а моя дочь...
     - Отец! - шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.
     - Дочь и дитя,  обе больные,  голодные.  Да,  но где же мне взять?  Ах!
Беда!
     - Бедя! - повторила играющая крошка.
     "Так-так-так-так!" - бездумно поддакивали часы из другой комнаты.
     Женщина опустила руки.
     - Лучше всего быть воробьем, - бормотал старик. - Воробей улетает прочь
от  пустых закромов,  но человеку никуда не деться от своего несчастья...  о
нет!  Воробьята щебечут по  целым  дням,  а  мои  дети  кашляют...  Нет,  не
справиться мне...
     - Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? -
умоляла дочь.
     Старик махнул рукой.
     - Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?
     - Батюшка,  думайте о  чем-нибудь другом.  Такой  хороший день,  солнце
пригревает.
     - Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.
     - Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей...
     - Элюня больна, о боже! - вздохнул Гофф.
     - О, ляля! О, ляля! - закричал ребенок, протягивая ручки за окно.
     - Что она болтает? - воскликнул, смеясь, Гофф. - Вот так ляля... Ну-ну!
     - Это не ляля, Элюня, это коза, - сказала мать.
     - Козя, - повторила девочка.
     Лицо старика прояснилось;  он пересел со стула на скамью и взял ребенка
на руки, говоря:
     - Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!
     - Козя, - повторило дитя, хлопая в ладошки.
     - Козя... бе-бе! - кричал старик.
     - Бе! - отвечала коза.
     - Ха-ха-ха! - рассмеялся Гофф и снова заблеял.
     Коза опять ответила.
     - Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, - вмешалась мать.
     - Сибо,   козя,   сибо!  -  благодарила  Элюня,  подпрыгивая  на  руках
восхищенного деда.
     - Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!
     - Изленка, - повторило дитя.
     Коза тряхнула хвостом,  мотнула несколько раз бородой и  ушла,  а на ее
место прилетела стайка воробьев.
     - А кысь! - крикнула Элюня.
     - А кышь! - вторил дед.
     - Скажи, Элюня: воробьи, - учила мать.
     - Бобоби! - повторил ребенок.
     Дед  прямо-таки трясся от  смеха;  грусть на  его лице и  в  его сердце
рассеялась.
     - Ну, зови, Элюня: воробей! - говорил старик.
     - Болебей!
     - Что за ребенок! Что за ребенок! - восхищался дед.
     - Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, - вставила мать.
     - Тельнот! - ответила Элюня.
     - Какой челнок? - спросил старик.
     - От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.
     - Починить? Ну, значит, и починю.
     - Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, - умоляла дочь.
     Старик помрачнел.
     - Думаешь, я не сумею?
     - Но...
     - Ты  думаешь,  -  продолжал  он,  все  более  сердясь,  -  что  старый
сумасшедший уже ничего не может,  кроме как возиться со своей глупой, как вы
ее называете, машиной?
     - Разве я когда-нибудь так говорила?
     - Бубу! - крикнула девочка.
     Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:
     - Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай...
     - Дяй, деда, дяй! - повторила Элюня.
     - Ха-ха-ха! - смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, - так
и быть, отдам уж вам, отдам, раз "дяй"!
     В  глазах бедной женщины блеснула радость.  Быть может,  ей подумалось,
что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.
     - Где же челнок, батюшка?
     - Сейчас принесу,  - ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в
другую комнату.
     - Сегодня господь бог к нам милостив, - шепнула женщина.
     Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:
     - Ты  права,  Костуся,  это не моя работа.  Уж лучше я  примусь за свою
машину, а когда кончу ее...
     На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания.  Старик заметил
это и продолжал:
     - Ты опять думаешь,  что я брежу?  Но не бойся,  теперь меня это уже не
раздражает,  даже  не  задевает.  Достаточно  одного  доброго  слова,  чтобы
вознаградить за все,  а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце.
Теперь можете болтать, что вам угодно.
     Он стал ходить по комнате.
     - Обещал,  что  придет ко  мне и  окажет мне протекцию,  пусть только я
кончу! А я кончу, о, кончу!
     - Хоть бы пришел, - шепнула дочь.
     - Кончу,  -  продолжал Гофф, - и скажу ему так: "Сударь, - скажу я, - я
должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны... - Говоря это,
он поклонился.  -  Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал
его,  пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни... Но теперь
вы должны мне помочь!"
     Он говорил это с  трудом,  прерывающимся голосом,  сильно жестикулируя.
Глаза его дико сверкали.
     - "Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы
же  дайте мне  за  это...  так,  пустяки...  Только не  давайте моим сиротам
умереть с голоду".
     Он обернулся к оробевшей дочери:
     - Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты
глупо думаешь!  Говорю тебе,  что нас золотом засыплют...  У нас опять будут
дом, огород, коровы... Что? Не веришь?
     - Верю, - тихим голосом ответила дочь.
     - Дом, сад, коровы... Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни...
Может, ты не веришь?
     - Верю, - опять ответила дочь.
     - Дом, сад, покой и уважение от людей... О, покой!..
     "Так-так-так-так!" - флегматично поддакивали часы.
     В  это мгновение солнце заглянуло прямо в  окно,  и потоки света залили
убогую  комнатку;   одновременно  с   отдаленной  костельной  башни  донесся
колокольный звон.
     Старик очнулся.
     - Что это?
     Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.
     Колокольный звон,  сперва тихий,  то  усиливался,  то  снова ослабевал,
уходил,  возвращался,  словно облетал все усадебки тихого района,  и повсюду
разносил благословение и покой.
     - "И ангел господень рече..." - шептала женщина, опускаясь на колени.
     - Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, - сказал Гофф.
     Сам он не стал на колени, так как был протестантом.
     - "Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой..."
     - И за душу твоей матери и братьев.
     Звук колокола стал сильней.
     - "Рече же Мария: се аз раба господня..."
     - И за всех людей бедных,  как и мы,  и за ненавидящих нас,  - бормотал
Гофф.
     Казалось, что колокол застонал.
     - "И бог бе слово..."
     - И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним...
     - О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! - шепнула дочь.
     - Смилуйся над нами!  - как эхо повторил старик, складывая руки и глядя
слезящимися глазами в небо.
     Потом  он  приблизился к  столу  и  упавшим голосом снова  начал читать
библию.
     - "И  был день,  когда пришли сыны божий предстать пред господа;  между
ними пришел и сатана.
     И сказал господь сатане:  откуда ты пришел?  И отвечал сатана господу и
сказал: я ходил по земле и обошел ее.
     И  сказал господь сатане:  обратил ли  ты  внимание твое на  раба моего
Иова?  Ибо нет такого,  как он,  на земле: человек непорочный, справедливый,
богобоязненный и удаляющийся от зла.
     И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     И сказал господь сатане: вот все, что у него - в руке твоей..."
     Старик читал,  а между тем настала глубокая тишина.  Птицы разлетелись,
молящаяся женщина склонила голову к  земле,  а  больное дитя широко раскрыло
глаза,  словно  с  изумлением  всматриваясь в  таинственное сияние,  которое
наполнило нищую  конуру.  И  казалось,  что  быстрое  течение  времени вдруг
остановлено  и   из   тысячелетней  дали  доносится  эхо  мрачного  диалога,
окончившегося приговором: "Вот все, что у него - в руке твоей".
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     В  это мгновение какая-то  тень тихо скользнула за  заборами одичавшего
сада, и одновременно скрипнула дверь.
     В сени кто-то вошел.


                                Глава третья

                          Сатана и семейство Иова

     Услышав шум,  Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки
потертого платья.  Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между
тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор.
     - Это, верно, тот господин!.. - шепнула дочь.
     - Из дворца... - прибавил Гофф.
     - Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет...
     - Тьфу! - сплюнул старик и поднял воротник сюртука.
     В этот миг двери медленно приоткрылись,  и беспокойно ожидающие бедняки
увидели  в  них  худую  руку,   которая  протянулась  к  прибитой  у  косяка
кропильнице.  Казалось,  эта  рука  хочет  заслонить  изображение  распятого
спасителя,  последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой
голос произнес:
     - Слава Иисусу Христу.
     Вслед  за  рукой  появилось бритое лицо,  темно-синие  очки  и  коротко
остриженные волосы,  а  затем и  весь человек,  худощавый и низенький.  Этот
призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал:
     - Мир  дому  честного еретика,  который  все  же  боится  святой  воды.
Хи-хи-хи!
     - Пан Лаврентий, - пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь.
     - Но долг набожной дочери исправлять пути отца...  О да, таков ее долг!
- продолжал гость.
     - Я только забыла налить...  -  ответила Констанция, умоляюще складывая
руки.
     - "Я забыла налить святой воды",  -  говорил пришелец, - хотя ежедневно
повторяю слова псалмопевца:  "Окропишь мя,  господи, иисопом, и очищен буду,
обмоешь мя, и паче снега убелюся". Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф.
     - Ваш слуга, - отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула.
     - Добрый вечер,  дорогая пани  Голембевская!  Ну,  как  здоровье ваше и
нашей дорогой Элюни?
     - Очень  благодарна  за  внимание.   Ничего  себе.  Но  будьте  любезны
присесть.
     Однако гость не садился,  а,  стоя посреди комнаты и опершись на палку,
продолжал:
     - Вот уж подлинное доказательство милости божьей,  раз ничего себе! Как
здесь свежо...  ху-ху!..  Чуть ли  не  даже пар  виден при дыхании.  Так что
кровотечение, видимо, не повторялось?
     - Что?  Кровотечение?..  Какое кровотечение?  - крикнул Гофф, делая шаг
вперед.
     Побледневшая женщина  заломила  руки  и  бросила  умоляющий  взгляд  на
деревянное лицо гостя, который все тем же спокойным голосом говорил:
     - Наш дорогой пан Фридерик ничего не знает? В самом деле? Боже мой!.. И
зачем только я заговорил!
     - У  Костуси было  кровотечение?  Когда?  -  спрашивал Гофф в  страшном
беспокойстве.
     - Да вот уж дня четыре...  -  ответил гость.  -  Ну,  да ничего, легкие
очистились... и если бы доктор...
     - Дитя мое,  несчастное дитя!  -  шептал старик,  с болезненным упреком
глядя на дочь, которая молчала, прислонясь головой к стене. - О, моя машина!
Сколько она уже стоит! - прибавил он.
     - И все еще до конца далеко! - ввернул пришедший.
     - Что мне делать? Откуда мне взять? Что мне делать? Откуда мне взять?..
- повторял Гофф и  принялся ходить по комнате.  -  Ни гроша нет...  Никакого
заработка!..
     - Так  у  дочери все  еще  нет работы?  -  спросил гость,  стоя посреди
комнаты.
     - Машина  испорчена!  -  ответил Гофф.  -  Швейная машина испорчена!  -
повторил он несколько раз.
     - В самом деле? Так вы ее еще не починили?
     - Что не починил?
     - Да швейную машину.
     Гофф   остановился  и,   глядя  безумными  глазами  в   угол   комнаты,
бессмысленно повторил:
     - Не починил... не починил!..
     - В самом деле? - удивился гость. - Такое простое дело!
     - А?
     - Разумеется!  Несколько раз ковырнуть напильником -  и  все.  А все же
несколько рублей бы сэкономили.
     Гофф стал было усиленно искать что-то  в  карманах,  как  вдруг хлопнул
себя по лбу и, обратившись к дочери, изменившимся голосом сказал:
     - Отдай челнок!
     - Батюшка! - простонала Констанция.
     - Слышишь? Отдай челнок!
     Гость слегка коснулся его плеча.
     - Пан Гофф!  Одно словечко.  Мне пришло в голову,  что, может, лучше бы
отдать это слесарю? Тут нужен очень тонкий напильник.
     - У меня есть такой.
     - Нет!.. Тут надо еще тоньше.
     - Сейчас куплю.
     - Жалко денег...
     - Слесарь больше возьмет. Давай челнок.
     - Успокойтесь, батюшка, - умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь
к  старику.  -  Сударь,  -  обратилась она к гостю,  -  успокойте же отца...
Элюня!..
     - Вы же видите,  что я его успокаиваю, - ответил гость, делая за спиной
Гоффа жест, означающий сомнение.
     - Отдай челнок! - крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь.
     - Пан Гофф,  дорогой пан Гофф,  - говорил гость, хватая его за плечи. -
Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника?
     - Напильник я сейчас куплю. Давай! - крикнул он, топнув ногой.
     - Батюшка!  -  умоляла дочь, протягивая к нему руки, - в доме последний
рубль...  и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не
было?
     - Я  этого хочу?..  -  воскликнул несчастный безумец.  -  Я?  Ты  этого
хочешь, ты ее губишь... ты... дурная мать и дурная дочь!
     - Успокойтесь, дорогой пан Гофф! - снова ввернул гость.
     Глаза Констанции сверкнули.
     - Так  я  дурная мать и  дурная дочь потому,  что  не  хочу выбрасывать
деньги за окно?..
     - Успокойтесь, дорогая пани Голембевская, - сдерживал ее гость.
     Гофф  схватил ее  за  руку  и,  глядя ей  в  глаза,  сдавленным голосом
спросил:
     - Отдашь или нет?
     - Не отдам! - решительно ответила она.
     Старик стиснул ее пальцы.
     - Не отдам! - крикнула она, рыдая. - Пустите меня, батюшка!
     - Не пущу,  тигрица!  Не пущу,  пока не отдашь челнок, - шептал старик,
усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери.
     Бедная женщина попятилась.  Гофф шел  за  ней,  продолжая сдавливать ее
руку. В этот миг заплакал ребенок.
     - Пустите меня, отец!
     - Не пущу!
     - Ну,  возьми!  -  молвила она, доставая челнок из кармана. - На, сожри
нас всех!..
     Старик схватил челнок и прибавил:
     - Где деньги?
     Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках.
     Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям.
     - Пан Фридерик, а шапка? - напомнил гость.
     Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул.
     - А!  Дурная дочь! - пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция,
казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка.
     Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал
у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал:
     - Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг
так вышел из себя. Необыкновенный человек!
     И принялся кусать ногти.
     - О боже! За что ты так караешь нас? - говорила, рыдая, бедная женщина.
     - Не так!  Не так,  дорогая пани Голембевская! Надо говорить: "Боже, да
будет воля твоя!  Я,  грешная,  с избытком заслужила кару и гонения". Все мы
грешны, дорогая моя пани Голембевская.
     - Уж, кажется, нет людей несчастней нас.
     - Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь
он хоть король, хоть папа римский.
     - Все  точно  сговорилось:   нищета,   болезни,  да  теперь  еще  такое
беспокойство в доме.
     - Это хорошо,  что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве
одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся...
     - Что? - крикнула Констанция, всматриваясь в гостя.
     Глаза ее мгновенно высохли.
     Гость спокойно достал табакерку,  обернул ее  несколько раз в  пальцах,
щелкнул по крышке и прибавил:
     - Несчастный  парень!   Мало   того   что   такой  больной,   голодный,
беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости.
     - Значит,  его  выпустили?  -  спросила Констанция,  отодвигая от  себя
ребенка.
     Гость флегматично понюхал табак.
     - Хуже, дорогая панн Голембевская, хуже: сам сбежал.
     Губы Констанции побелели.
     - Ищут его добрые люди,  как евангельская жена потерянный динар,  а  он
тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что
ест -  уж и  не знаю,  потому что у нас,  в нашей дорогой Варшаве,  нет даже
акридов и дикого меда.
     Констанция оперлась спиной о  подоконник,  руки ее  опустились,  голова
склонилась к плечу.
     - Был,  бедняга,  у  меня вчера ночью,  маленько меня даже,  по  правде
сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.
     Сказав это,  гость вынул из бокового кармана грязное,  измятое письмо и
положил его на стол. Констанция даже и не глянула.
     - Легкомысленный мальчик!  В  таком несчастии,  а  все шалости на  уме.
Взгляните,  сударыня,  как  адресовано  письмо:  "Ясновельможной Констанции,
урожденной  Гофф,   по  первому  мужу  Голембевской,  почетной  гражданке  и
домовладелице".
     - "Дражайшая  жена!.."  -   Ах,  боже  мой,  вам  дурно,  дорогая  пани
Голембевская?
     - Прочтите, сударь! - ответила она тихо.
     - Тут,  правда,  есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как
не испытанному другу?
     Сказав это, он развернул письмо, стал читать:

     - "Сердца  Моего  и  души  Моей  дражайшая Жена  Констанция!!!  Десница
господня освободила меня  от  этих  роковых терзаний,  а  теперь принужден я
давать деру в  Америку,  потому как ежели меня опять засадят в  яму,  то  уж
крышка!!! По этой причине требуется мне монета, рублей хоть десять, ежели не
желаешь,  чтобы  я  повесился на  сухой  ветке  под  твоим окном,  на  твоих
собственных веревках!!!
     Делай что хочешь, грызи голову старику, продай что-нибудь, хоть укради,
только  бы  поскорей получить монету,  потому  меня  уже  холера берет,  так
припекло!!!
     Целую твою мордашку миллион раз и  еще пятнадцать!!!  Элька пусть веде