е"  квартиры,
примечательные лишь тем,  что их можно обозреть сразу -  с площадки лестницы
либо со  двора.  Обычно такие квартиры находятся во  флигеле и  представляют
собой  удлиненную  клетку  -  в  ней  три  или  четыре  окна,  и  с  помощью
оштукатуренных перегородок она  делится  на  две-три  комнатки,  кухоньку  и
переднюю.
     Квартиры эти -  сухие, светлые и тесные; кухонька - белая, одна комната
бледно-желтая,  другая  -  бледно-голубая,  третья,  если  таковая  имеется,
жемчужно-серая. Полы моют раз в три месяца, стены освежают раз в три года. В
определенные часы  туда заглядывает солнце и  появляется в  трубах вода;  на
зиму  вставляют  двойные  рамы.  Сквозь  пол  доносятся разговоры обитателей
нижнего этажа,  над  головой раздаются шаги жильца с  верхнего этажа,  а  за
стеной слышен бой часов в соседнем доме.
     В  таких  квартирах никто  не  рождается,  никто  не  растет,  никто не
умирает,  потому что никто там не селится надолго. Сюда въезжают на короткий
срок,  платят помесячно,  не  мешают размножаться тараканам;  а  когда стены
темнеют от пыли и изо всех углов на середину комнаты выползает мусор, жильцы
без сожаления переезжают на новую квартиру,  где стены заново окрашены и пол
вымыт.  И там их ждут те же самые условия существования:  такие же светлые и
тесные комнатки,  в  тех же местах вбитые гвозди,  -  с  той лишь,  пожалуй,
разницей,  что на старой квартире солнце показывалось в одиннадцать утра,  а
на новой - в час дня.


        "II"

     Одну из таких квартир,  близ Маршалковской улицы,  на третьем этаже,  в
течение  некоторого времени  занимали четыре  студента старших  курсов:  пан
Квецинский -  юрист,  пан  Леськевич -  естественник,  пан Громадзкий и  пан
Лукашевский - медики.
     Пан Квецинский был красивый юноша:  высокий,  смуглый,  темноглазый,  с
черными усиками и очень старательно ухоженными волосами. У него был чудесный
характер и  необычайно отзывчивое сердце.  Две  недели назад он  вернулся из
деревни, куда на время каникул нанялся в гувернеры и где едва не обручился с
восемнадцатилетней сестрой  своего  воспитанника.  А  в  настоящее время  он
вступил в  очень  тесные отношения с  продавщицей из  магазина,  что  успело
отразиться на его кармане,  запечатлелось на физиономии и придало ей строгое
и утомленное выражение.
     Красивая  фамилия  еще   в   гимназии  дала  повод  товарищам  прозвать
Квецинского -  "Квятек" -  "Цветок".  А когда он был на первом курсе,  некая
бонна устроила ему  скандал,  крича на  весь двор:  "Я  тебе никогда это  не
забуду!" - и с тех пор его называли "Незабудкой". Прозвище поначалу огорчало
Квецинского;  но  так  как  с  каждым годом у  него  становилось все  больше
огорчений,  он в конце концов успокоился,  тем более что на девушек прозвище
не производило дурного впечатления.
     Он  страстно  желал  успешно  окончить университет и  стать  знаменитым
адвокатом.  И прежде всего - изменить легкомысленный образ жизни, прекратить
вечные  любовные интрижки,  быть  верным одной  женщине,  своей  избраннице.
Возникал только вопрос:  которой? - ведь он давал клятвы нескольким женщинам
и каждая из них считала его своей собственностью.
     Как  бы  дополнением к  Квецинскому был Леськевич,  естественник,  тоже
брюнет,  но низкого роста,  сутулый,  рябой; он отпустил бороду, закрывавшую
половину лица и придававшую ему мрачное выражение.
     Душа пана Леськевича тоже не знала покоя,  но отнюдь не из-за сердечных
дел.  Он  был стипендиатом,  что обязывало его каждые полгода хорошо сдавать
экзамены -  а  посему три месяца в  каждом полугодии он томился от сознания,
что "надо взяться за  работу",  а  в  течение месяца отчаянно терзался из-за
того, что "время уже упущено" - но экзамен все-таки сдавал.
     Его жизнь полна была горечи и  помимо тревог,  связанных с  экзаменами,
ибо он считал,  что подвержен тяжелым заболеваниям желудка, сердца и печени;
он сомневался,  излечится ли когда-нибудь,  и  до сих пор не встретил врача,
который бы... серьезно отнесся к его недомоганиям.
     "Очевидно,  болезнь моя  пока  еще  в  скрытой форме",  -  думал он  и,
вращаясь среди медиков, требовал, чтобы они его постоянно осматривали.
     Именно с этой целью он сблизился с Громадзким, который перешел на пятый
курс и слыл дельным парнем.  В прошлом полугодии Леськевич поселился в одной
комнате с  Громадзким и  доверчиво рассказал ему о  своих болезнях,  о бурно
проведенной молодости,  наконец, о наследственности, которая роковым образом
отразилась на легких и желудках всех Леськевичей.
     Чего  он  требовал в  обмен на  свою безграничную искренность?..  Почти
ничего.  Самую малость сердечной чуткости и  доверия.  Между тем Громадзкий,
выслушав его заветные тайны,  ничегошеньки в ответ не рассказал о себе;  при
описании болезней он только лицемерно улыбался, а потом публично заявил, что
Леськевич здоров,  как бык,  и, кроме того, назвал его ипохондриком на почве
раздражения  селезенки;  товарищи  тотчас  подхватили  слово  "селезенка"  и
переделали в "селезня".
     И  вот уже несколько месяцев приятели так дружно подшучивали над гордым
и по меньшей мере достойным сочувствия Леськевичем, что он почти ни с кем не
заговаривал о своих болезнях.  И вдобавок его прозвали "Селезнем",  что тоже
доставляло мало  удовольствия юноше,  который  всегда  серьезно  смотрел  на
жизнь.
     Леськевич никогда не торопился проявлять свои чувства;  и хотя в первую
минуту сильно обиделся на Громадзкого и охотно стер бы его с лица земли,  не
порвал,  однако,  с ним отношений. Напротив, до каникул он по-прежнему жил в
одной комнате с  Громадзким и  даже разговаривал с ним на всякие нейтральные
темы. Но потерял к нему доверие, называл "Кротом", который подкапывается под
чужие тайны, чтобы их осмеять, и часто говорил товарищам:
     - Это  единственный человек,  которому нечего на  меня рассчитывать.  Я
убедился,  что он бесчувственный эгоист,  и не удивлюсь,  если он еще учинит
какой-либо низкий поступок, помимо того, что сделал со мною.
     И хотя Леськевич после каникул вернулся на прежнюю квартиру (потому что
ему нравились два других товарища:  Квецинский и Лукашевский), он не пожелал
жить в  одной комнате с  Громадзким;  и  если разговаривал с ним,  то только
мрачно и язвительно.
     А  Громадзкий был худощавый блондин с  редкой растительностью на  лице,
способный,  фантастически трудолюбивый,  замкнутый в  себе и недоступный для
других, как несгораемый шкаф. О нем ничего не было известно: ни какая у него
семья,  ни  сколько он  зарабатывает,  ни где столуется.  Экзамены он сдавал
блестяще,  занимался по ночам, а по вечерам давал частные уроки; за учение и
за квартиру платил регулярно;  иногда,  украдкой, чинил свою обувь и одежду,
что проделывал с большим мастерством.
     Его подозревали в  скупости и чудачестве;  в действительности же он был
бедняком,  который  отчаянно  стыдился  своей  бедности и  скрывал  ее,  как
преступление.  Закончить медицинский факультет и  достичь такого  положения,
которое позволит ему каждый день обедать -  дальше этого он  не шел в  своих
мечтах.  А  если  бы  к  тому же  ему  не  нужно было самому чинить мундир и
замазывать чернилами белые  трещинки  на  башмаках  -  он  почитал  бы  себя
совершенно счастливым.
     Лукашевский еще не вернулся с каникул.


        "III"

     В середине сентября, в воскресное утро, часов в одиннадцать, в квартире
находились три молодых человека.
     В  бледно-голубой комнате,  обстановку которой составляли две кровати -
одна  железная,  другая деревянная,  -  желтый шкафчик и  несколько полок  с
книгами,  у  открытого окна за  столиком сидел Громадзкий.  Он был тщательно
одет,  даже мундир застегнул на  все  пуговки,  что  немного стесняло его  в
плечах  -  и  писал.  Вернее  переписывал  мелким  каллиграфическим почерком
какую-то  рукопись,  неаккуратно  сшитую,  неразборчивую и  вдобавок  сильно
исчерканную.
     Собственно говоря,  он не только писал,  но,  кроме того,  пил холодный
чай,  в  котором густо  плавали чаинки,  курил папиросу и  время от  времени
откусывал кусок хлеба, обладавший, видимо, всеми диэтическими достоинствами,
кроме свежести.
     Иногда Громадзкий бросал перо  и  потягивался,  как  человек,  которому
надоело его  занятие.  Но  он  тотчас смотрел на  порядковый номер страницы,
переворачивал несколько листков веленевой тетради,  словно советуясь с ними,
встряхивался,  должно быть  для  того,  чтобы  отогнать скуку,  и  продолжал
писать. Вообще он производил впечатление работника, который не увлечен своим
делом, но хочет его выполнить в срок.
     По  временам он  поднимал голову и  смотрел на  стену  противоположного
флигеля.  Тогда  ему  казалось будто между окнами висит очень длинный список
дешевых и горячих блюд,  он читает и обдумывает: какие из них самые дешевые,
самые сытные и  горячие?  Потом он  улыбался при мысли,  что именно сегодня,
закончив переписку двадцать пятого листа,  в  награду за  свой труд пойдет к
Врубелю,  выберет несколько дешевых,  жирных и  горячих блюд,  выпьет кружку
пива, а кстати задаром поест много хлеба.
     Он даже сочинил афоризм:  "Если ты вчера не ел горячей пищи,  а сегодня
заработал полтора рубля,  то  имеешь  право  истратить на  себя  полтинник".
Афоризм ему  нравился,  хотя  при  мысли  о  таком крупном расходе по  спине
пробегали мурашки.
     - И все-таки я кутну... - пробормотал он.
     Вдруг  он  очнулся и  сквозь открытую дверь заглянул в  первую комнату,
словно опасаясь, как бы товарищи не проникли в его разнузданные планы.
     Но товарищи им не интересовались. Квецинский, вполне одетый, только без
манжет и мундира, лежал на кровати, подсунув руки под голову, и то левой, то
правой  ногой  старался  дотянуться  до  шкафа,  отстоявшего от  кровати  на
расстоянии полуметра.  А  Леськевич,  надев галстук и  старый пиджак (нижняя
часть его тела еще красовалась в полотняном неглиже), сидел в лилово-красном
кресле,  чье прошлое,  видимо,  было весьма бурным.  В правой руке Леськевич
держал трубку,  а левой небрежно опирался на большой стол, где стыл самовар,
валялись хлебные крошки и две шкурки от сосисок.
     - Что это ты выделываешь ногами?  -  заговорил Леськевич,  с  горестным
состраданием глядя на гимнастические упражнения Квецинского.
     - Гадаю: идти или не идти к Теклюне? - ответил Квецинский.
     - Если ты решил, что не пойдешь, не ходи.
     - В таком случае она может прийти...
     - Вот тебе раз,  - отозвался из второй комнаты Громадзкий, на которого,
при  всей его  скромности,  а  может быть,  именно благодаря его скромности,
женские имена производили сильное впечатление.
     - А  ты,  Селезень,  почему не одеваешься?  -  в свою очередь,  спросил
Квецинский,  угрюмо поглядывая на неглиже Леськевича. - Не говоря о том, что
сюда может кто-нибудь войти...
     - Теклюня! - хихикнул Громадзкий.
     - Просто  некрасиво  в  таком  виде  показываться  соседям,  что  живут
напротив, - закончил Квецинский.
     - Тебе ведь известно,  что мне надо работать, - возразил Леськевич. - А
если я оденусь, то обязательно выползу в город... Я себя знаю.
     - Значит, работай.
     - Да,  работай...  А зачем?..  Кто мне поручится,  что я не умру,  сдав
последний экзамен?..
     И он потер пальцем губы, проверяя нет ли у него жара.
     - Так уж сразу, после экзамена...
     - Ну несколько лет спустя.  А тогда какой мне толк от того,  что я буду
знать  немножко больше,  чем  требуется для  степени кандидата?  -  морщась,
говорил Леськевич. - Бактерии не насытятся моей ученостью и не отравятся.
     - Но наука... прогресс... - заметил Квецинский.
     - Прогресс...  ха...  ха!..  -  засмеялся Леськевич. - Как раз теперь я
думал вот о чем: кто знает, не достигла ли Европа предела своего прогресса и
не  впадут ли  уже  наши  внуки в  китайскую рутину,  которая пережевывает и
забывает старое, не создавая ничего нового.
     Он глотнул воздух, как человек, желающий удостовериться, в состоянии ли
он еще дышать, и схватился за левый бок.
     - Ты отравился сосисками, Селезень, и мелешь вздор...
     - Вовсе не  вздор!..  -  возмутился Леськевич.  -  Это  мои сокровенные
мысли,  только у  меня нет  привычки делиться ими.  Как  расплавленная лава,
застывая,    каменеет,   как   обызвествляются   органические   ткани,   так
обызвествляются и  целые общества...  В  них замирает интерес,  стремление к
познанию  нового,  и  они  уподобляются муравейникам или  пчелиным  роям,  в
которых  на  протяжении тысячелетий все  делается очень  старательно,  очень
систематично, но несознательно и по рутине...
     - Откуда,  черт возьми, у тебя берутся такие дурацкие мысли? - крикнул,
вскакивая с кровати, Квецинский.
     - Потому что я вижу границы цивилизации там,  где ты их не замечаешь, -
возбужденно возразил Леськевич.  - Взгляни хотя бы на такую мелочь, как стол
или  стул...  Неужели ты  думаешь,  что  через  пятьсот лет  вместо столов и
стульев появится нечто лучшее?..  Может быть,  ты  полагаешь,  что эта булка
станет иной?..  А может быть,  ты воображаешь,  что люди начнут строить дома
другого типа  и  вместо  сегодняшних продырявленных коробок будут  возводить
здания, подобные кристаллам или фантастическим утесам?..
     - И это говорит естественник!.. - воскликнул, покраснев, Квецинский.
     - Именно естественник,  который знает, что ученые больше не откроют ста
тысяч новых видов растений и  животных,  не  найдут десятков новых элементов
или нескольких новых сил,  таких как тяжесть,  теплота,  электричество... Мы
уже  подходим  к  пределу...  -  заключил  он  нараспев и  словно  невзначай
прощупывая свой желудок.
     - Может быть,  вы и подходите,  но не мы,  -  прервал его Квецинский. -
Погляди только сколько миллионов людей добилось за  сто  лет личной свободы,
благосостояния и просвещения...  Погляди, как сегодня обращаются с пленными,
ранеными,   и  даже  с  преступниками...   Подумай,   до  чего  может  дойти
международное право...  Подсчитай,  сколько людей,  вышедших из самых низов,
занимает высокие должности...
     - Спроси  у  Громадзкого,  кто  был  здоровее:  его  отец,  учившийся в
начальной школе,  или сам он - студент университета, и ты увидишь, что такое
наш  прогресс...  -  иронически заметил  Леськевич и  принялся считать  свой
пульс.
     Громадзкий вскочил из-за стола и подошел к двери.
     - Конечно,  я верю в прогресс!..  - вскричал он. - Мой отец был ткачом,
дядя - фельдшером, а я уже буду врачом...
     - Зато у моего прадеда было десять деревень и два города,  а у меня нет
и десяти рубашек.  Нет,  жизнь не стала лучше, если для того, чтобы какой-то
Громадзкий немножко выиграл, Леськевичи должны потерять все!..
     - Именно то и хорошо, что семьи, не растратившие своих сил, выдвигаются
вперед,  а  благородные фамилии ипохондриков и чудаков приходят в упадок,  -
огрызнулся Громадзкий, возвращаясь к прерванной переписке.
     Леськевич заерзал  на  пунцовом  кресле  и  со  злости  прикусил кончик
чубука.   Тут  заговорил  Квецинский,  чтобы  помешать  Леськевичу  ответить
Громадзкому:
     - Как  раз в  наши дни лучшим доказательством прогресса служит то,  что
права,  просвещение,  и  даже  образование,  распространяются  на  все  слои
общества.
     - Да,  да,  просвещение!..  -  изменил тон Леськевич.  - А вот попробуй
найти репетитора для малыша...
     - У тебя есть мальчик?  -  спросил Квецинский,  довольный, что кончился
щекотливый спор.
     - У  меня  есть  кузен  третьеклассник,  за  которого родители согласны
платить пятнадцать рублей в месяц... И что же?.. Ты не возьмешь его...
     - Не могу.
     - Лукашевский тоже  не  может...  И  хоть  тресни,  не  найду человека,
которого  я  смело  мог  бы  порекомендовать родителям ребенка.  Обязательно
нарвусь  на  какого-нибудь  радикала,   который  мне  заявит,  что  даже  за
пятнадцать  рублей  не  станет  учить  потомка  ипохондриков,  обреченных на
гибель... - злорадно смеясь, говорил Леськевич.
     Квецинский понял,  что  его недостойная шутка метила в  Громадзкого,  и
возмутился.
     - Ты дурак, Селезень, хотя и прикидываешься злобным скептиком, - сказал
он,  глядя на Громадзкого,  который делал вид, будто не следит за разговором
коллег, и, покраснев до ушей, писал, без перерыва писал.
     - Но,  честное слово,  Незабудка, - со смехом продолжал Леськевич, - ты
еще не знаешь, на что способны демократы и радикалы...
     Внезапно он умолк,  услышав знакомый голос на лестнице.  В ту же минуту
Квецинский схватил колокольчик,  стоявший возле его кровати,  и принялся изо
всех сил звонить, крича в окно:
     - Барбария!.. Служанка!.. Сюда... сюда!.. Барин приехал!..
     Даже Громадзкий бросил перо и, сияя, выбежал в переднюю.


        "IV"

     Двери передней стремительно распахнулись,  и  на  пороге появился юноша
оригинальной наружности,  в студенческой шинели и шапке набекрень.  Высокий,
рослый  шатен  с  огромными руками  и  размашистой походкой,  он  производил
впечатление  человека,  который,  наметив  себе  какую-то  отдаленную  цель,
устремляется к ней с грубой энергией и расталкивает всех на пути.
     Пан Квецинский, пан Леськевич и пан Громадзкий построились в шеренгу.
     - Лукаш явился! - крикнул Квецинский.
     В ту же минуту все четверо запели:
     - Да здравствует,  - да здравствует!.. Да здравствует, - да здравствует
на славу нам!.. Ура!..
     По  справедливости следует признать,  что громче всех пропел здравицу в
свою честь новоприбывший медик, сам пан Лукашевский.
     - Ну,  как поживаете?  - сказал он, широко раскрывая объятия, в которых
сразу же очутился тощий Громадзкий.
     Квецинский  и  Леськевич  кинулись  на  шею  приятелю,   причем  первый
поцеловал его в левое ухо, а второй - в правую лопатку.
     После  обмена  приветствиями Лукашевский швырнул шапку  на  стол  между
стаканами, а шинель на кровать Леськевича и, подбоченясь, вскричал:
     - Вы сошли с ума!.. Что это такое?..
     И он толкнул ногой лилово-красное кресло.
     - Кресло... - обиженно ответил Леськевич. - А это что?..
     И он указал пальцем на переднюю,  куда в этот момент вошла дворничиха с
чемоданом, а следом за ней маленький мальчик с испуганным веснушчатым лицом;
одет  он  был  в  кафтан,  свисавший до  самого пола,  и  с  такими длинными
рукавами, что совершенно не видно было рук.
     - Это?  -  повторил Лукашевский, оглядываясь через плечо. - Ничего, это
наш Валек...
     - Какой  наш  Валек?   -  удивился  Квецинский,  которого  звали  также
"Незабудкой".
     Дворничиха Барбара,  особа  крепкого  сложения,  с  прекрасно  развитым
бюстом,  швырнула  в  угол  чемодан  и,  засунув  руки  под  фартук,  обошла
Лукашевского с правой стороны.
     - Что же?  -  сказала она, склонив голову и щуря глаз. - Что же, может,
он теперь будет прислуживать господам?..
     - А вам что до этого, черт возьми!.. - дерзко ответил Лукашевский.
     - Черт?..  -  подхватила баба повышая голос. - Вы мне платите за услуги
рубль в  месяц,  тринадцать дней вас  нет дома,  и  еще вы  будете приводить
лакеев?..  Неужели  вы  думаете,  что  этакий  сопляк  прилично почистит вам
башмаки или подметет комнаты?..
     - Молчи, Барбария! - прикрикнул на нее Лукашевский.
     - Подкинь уголь в самовар, раба!.. - добавил Квецинский.
     - Отличный лакей!..  -  вмешался Леськевич.  - Да он же пошевелиться не
может в своем кафтане.
     - Зачем ты его привез, Лукаш?.. - спросил Громадзкий.
     - А  чтоб  вас  в  анатомичку  сволокли!..  -  рассердился Лукашевский,
хватаясь за голову своими огромными ручищами.
     Потом он взял Барбару за локоть и сказал:
     - Баба... бери самовар и марш на кухню...
     Барбара стала покорной,  как голубица, и в один миг исчезла с самоваром
в передней.
     - Ладно,  но  что  это  такое?..  -  спросил  неустрашимый  Квецинский,
постучав пальцем по голов