рое выпало на его долю? - иронически спросил Дынцек.
     - Что это? Насмешка?.. - вспылил гость.
     - Чистейшая правда,  - сердито ответил хозяин. - Всех ваших почитателей
покоробит прежде всего та легкость,  с какой вы поддаетесь новым влияниям, а
затем то, что вы совершенно безличный человек.
     - Как? Что вы сказали?..
     - Именно так!  И  самым  ярким доказательством вашей безличности служит
приобретение трех  цветных  сорочек  только  из-за  того,  что  такие  носит
какой-то псевдофилософ, какой-то проходимец. Ха! ха! ха!..
     - Он -  проходимец? Я - безличный человек? - в негодовании закричал пан
Дрындульский,  самоуверенно засунув обе руки в боковые карманы. - Понимаю!..
Вы завидуете новым светилам, которые могут затмить вашу славу!
     - Моя скромная слава не померкнет оттого,  что вы сегодня в девять утра
бегали в гостиницу и хотите надеть цветную сорочку.
     - Действительно скромная!  -  прервал гость.  -  Какие-то три маленькие
заметки о любительском театре, об эпидемии ветряной оспы у детей и...
     - Неважно их  содержание,  пан Дрындульский!  Во  всяком случае,  их не
отклонили, как это случается по отношению к вам каждую неделю.
     - Проходимец!  Безличный человек!  Прощайте,  пан  Диоген  Файташко!  -
отчеканил элегантный гость, покровительственно кивнув хозяину.
     - Цветные сорочки...  визит в девять часов утра... en фрак!.. Прощайте,
пан  Каэтан  Дрындульский!  -  процедил сквозь зубы  хозяин и  величественно
указал гостю на дверь.
     Так  разрублен был гордиев узел старой дружбы,  столько лет связывавшей
двух самых известных людей в уезде. Зловещий сон Диогена сбылся.


        "x x x"

     Каждому  беспристрастному человеку личность Диогена Файташко с  первого
же взгляда внушала глубокую симпатию и  уважение.  Черный костюм указывал на
душу,  охотно обретавшуюся под сенью кроткой меланхолии;  золотые запонки на
сорочке говорили о независимом положении;  остроконечная, выхоленная бородка
свидетельствовала о самостоятельности суждений,  а густое оперение на голове
являлось доказательством недюжинного ума.
     Что  делал  пан  Диоген в  глухом уездном захолустье?  По  мнению людей
меркантильных -  ничего;  но для тех, кто умел смотреть на вещи глубже, этот
сухощавый мужчина средних лет  с  опущенной головой был  проповедником новых
идей,  пионером цивилизации. Так он сам определял свое положение, прибавляя,
что у него только два честолюбивых желания:  завершить,  испытать и оставить
миру в  наследие свою философскую систему и  в полудикой местности (куда его
забросил неумолимый рок) воспитать известное количество людей интеллигентных
и добросердечных.
     На какие средства существовал пан Диоген?  Подобный вопрос был для него
величайшим оскорблением.  Неужели он, живущий двадцать четыре часа в сутки в
мире  идей,  должен был  унижаться до  мелочных забот о  хлебе насущном,  до
ответа на  столь оскорбительные вопросы?  Он  ел  -  потому что вынужден был
есть;  жил в квартире - потому что не мог не жить в квартире; брал на мелкие
расходы -  потому что не мог не брать. Но все это он делал не из принципа, а
случайно  и   вопреки  своей  воле,   скорей  уступая  настойчивым  просьбам
Гильдегарды,  возвышенной и  бескорыстной натуры,  от  квартиры которой  его
скромную комнатку отделяла одна только дверь.
     Люди  пошлые,   грубые  и   эгоистичные  не   могли  понять  отношений,
связывавших эти -  не скажу братские,  но все же родственные души,  и  много
болтали о  двери,  той  самой двери,  которая несколько лет кряду (к  вящему
стыду сплетников) была загорожена большим столом,  а теперь наглухо заклеена
и  всегда как с  одной,  так и  с  другой стороны тщательно заперта на ключ.
Поговаривали также, что с того времени, как дверь заклеили, чувство симпатии
между этими двумя прекрасными душами значительно ослабело,  -  что  является
сущей ложью,  так как пан Диоген ни на один день не переставал столоваться и
снимать комнату,  а  иногда даже брал в  долг небольшие суммы у  прекрасной,
благородной  Гильдегарды,   в   метрике   совершенно  неправильно  названной
Пракседой.
     После  ухода  поэтичного,  а  потому  запальчивого Каэтана  пан  Диоген
глубоко задумался и, глядя на вышеупомянутую заклеенную дверь, прошептал:
     - Тысяча чертей!  Сердце женщины! Новый идеал... Готовое приключение...
Будущее без денег...  Ох,  уж  этот сплетник Дрындульский!  Ох,  эти доктора
философии!
     Как бы в ответ на беспорядочные мысли пионера цивилизации раздался стук
в заклеенную дверь, после чего пронзительный женский голос закричал:
     - Ты дома?
     - Дома,  Гильця,  - ответил Диоген и, торопливо накинув на себя одеяло,
подбежал к двери.
     - Говорят, из Варшавы приехало несколько философов?
     - Басни, Гильця... как тебе...
     - Я слышала, что они хотят засвидетельствовать мне свое почтение.
     - Что за сплетни! Что за гнусные сплетни!
     - Надо дать им возможность познакомиться с нами...
     - Гильця, не верь этому, - умолял Диоген, переступая с ноги на ногу и с
отчаянием кутаясь в одеяло.
     - Ты глупости болтаешь!  -  нетерпеливо возразил голос.  - Я ведь знаю,
что приехали оба Клиновича, и они что-то писали о бессознательном.
     - Но...
     - Отстань! Ты пригласишь их на сегодняшний вечер!
     - Но...
     - Размазня!  - взвизгнул голос. - Ты пригласишь их на сегодняшний вечер
- и баста! Я так хочу!
     В  ответ на  столь категорическое требование талантливый Дынцек хлопнул
себя  по  ляжке правой рукой,  что  сопровождалось звуком,  похожим на  удар
палкой  по  стене,  в  отчаянии бросил  одеяло на  кровать и  стал  поспешно
одеваться.


        "x x x"

     В  этот день уездный город X.,  один из первых уверовавший в  прогресс,
эмансипацию, англо-французский туннель, передовицы "Еженедельного обозрения"
и в персидский порошок в качестве противохолерного средства,  -  в этот день
город X.  был потрясен.  Говорили -  кто шепотом, кто вполголоса, а кто и во
весь  голос,  -  что  в  гостинице  "Бык"  остановилось  множество  докторов
философии,  приехавших  познакомиться с  паном  Диогеном,  поцеловать  ручки
благородной  Гильдегарде,   обнять  пана  Каэтана  Дрындульского  -  словом,
принести дань уважения всем местным знаменитостям, а самое главное - выбрать
среди уездных красавиц верных спутниц жизни.
     Как  легавые за  дичью,  бегали за  ростовщиками запыхавшиеся,  хотя  и
солидные,  отцы семейства,  с  целью выудить у них небольшую сумму денег для
предстоящих  торжественных приемов.  Мамаши,  озабоченные  будущностью своих
дочек,   расспрашивали  прежде  всего  о  количестве  приезжих,  а  затем  -
обеспечивается ли  профессия доктора  философии хорошим  доходом.  А  дочки?
Дочки не интересовались ни доходом,  ни профессией, они думали только о том,
чтобы  обнаружить  перед  верховными  жрецами  науки  и   рулевыми  кораблей
человечества возможно  больше  физических  ценностей,  а  также  и  духовных
богатств из сокровищниц своих девственных мыслей и чувств.
     Гостиница "Бык" была буквально осаждена.  Интеллигенция - в цилиндрах и
в фуражках,  с тросточками,  с зонтами и зубочистками - глазела на почтенное
здание,  как будто стены его, подобно шерсти легендарной клячи из Микуловиц,
обладали  способностью  излучать  свет.  Многие  вспоминали  весьма  удачное
стихотворение пана Каэтана Дрындульского, в котором этот талантливый, хотя и
мало  известный миру,  поэт  изложил (по  материалам пятидесяти томов)  свой
взгляд на  прошлое,  настоящее и  будущее философии.  Люди  более  серьезные
рассуждали о  бессознательном с таким основательным пониманием вопроса,  как
будто всю жизнь пребывали в  этом любопытном психическом состоянии.  Публика
же,  менее сведущая в философии,  поэзии и бессознательном, толковала о том,
что  окна знаменитых путешественников выходят во  двор,  как раз на  сточную
канаву, что в одном из окон виден подсвечник, а в другом какая-то полотняная
одежда  весьма  сомнительной формы.  Энтузиасты хотели  собственными глазами
взглянуть на подсвечник и  одежду и под предлогом не терпящих отлагательства
личных дел поминутно бегали во двор.
     Вдруг  на  тротуаре,  на  мостовой  и  у  подъезда гостиницы воцарилась
тишина,  потом раздался шепот,  потом... опять тишина. Жаждущая знаний толпа
заметила улыбающегося врача  Коцека,  которого (конечно,  с  левой  стороны)
сопровождал сияющий от  гордости Каэтан Дрындульский,  автор стихотворения о
будущем,  настоящем и т.д.  философии, в шелковом цилиндре, белом галстуке и
философской сорочке в шоколадную полоску. Один из тех, кто минуту тому назад
с наибольшим знанием дела рассуждал о бессознательном, пошел им навстречу и,
обратившись к врачу Коцеку, спросил:
     - Скажите, сколько их на самом деле?
     - Клиновичей двое, - ответил врач.
     - Чеслав и Вацлав,  - добавил Каэтан Дрындульский. - Два этаких громких
имени вместе - воплощение таланта, труда и чести!
     - А сколько же докторов философии? - прервал знаток бессознательного.
     - Как это - сколько? - удивился врач. - Один только Чеслав.
     - Это звезда первой величины,  и ее все вы знать должны:  автор труда о
бессознательном,  который этим  трудом замечательным человечеству новые пути
открыть спешит, исследуя глубочайшие тайники души!.. - добавил ударившийся в
рифму  Каэтан  Дрындульский,  застегивая цветную сорочку,  которая поминутно
распахивалась, открывая нескромным взорам пунцовую фуфайку.
     - У кого вы сегодня будете?
     - Они оба сегодня обедают у своего дяди Федервайса.
     - И  я  туда их сопровождаю.  Я Федервайса тоже знаю;  знаю и уважаю...
честное слово!..
     - А вечером мы все будем у Пастернаковских... - хотел докончить врач.
     - И  я,  и  я...  буду у  Пастерна...  ковских,  непременно...  К этому
семейству чувство дружбы у меня неизменно,  -  перебил поэт, искоса взглянув
на собравшихся, чтобы увидеть, какое впечатление производят его несравненные
экспромты.
     Но  собравшиеся,  вероятно вследствие соседства с  гостиницей,  один из
номеров которой занимали знаменитые философы,  не замечали, казалось, красот
внезапно  прорывавшихся  стихов  и   ничуть  не  удивлялись  необыкновенному
искусству незаурядного сочинителя.
     - Сейчас вы, вероятно, идете к ним? - спросил кто-то из толпы.
     - Конечно, конечно! - с наслаждением ответил Дрындульский, рассматривая
свои нарядные лакированные ботинки.  - Каждая минута в обществе таких людей,
как эти, может считаться одной из счастливейших на свете!..
     - Дорогой  Дрындульчик,   -  зашушукал  на  уха  поэту  некий  Корнелий
Кларнетинский,  младший из двенадцати Кларнетинских,  с  незапамятных времен
занимавших низкие должности в уезде, - дорогой Дрындульчик, познакомь и меня
с этими господами...
     - Ты  хочешь  сказать  -  с  доктором  философии  и  его  братом?  -  с
достоинством поправил его Дрындульчик,  прищуривая глаза. - Хорошо, подумаем
об этом!
     - Кайцек, милый, - прошептал кто-то другой, легонько потягивая поэта за
рукав, - мне бы хотелось познакомиться с этими субъектами.
     - Ты говоришь о  докторе философии и его брате?  -  спросил пан Каэтан,
выпятив нижнюю губу. - Не ручаюсь, но... попытаюсь.
     - Коцек! Кайцек! Доктор! Дрындульчик! Надеюсь на вас! Привет философам!
- кричали местные интеллигенты.
     - Попытаемся!   Посмотрим!   Постараемся!  -  отвечал  всем  элегантный
Дрындульчик,  по адресу которого кто-то из его недругов сказал, что он похож
на осла, навьюченного мешком с бриллиантами.
     Минуту спустя Коцек  с  неразлучным поэтом (конечно,  с  левой стороны)
вошел в  подъезд и  скрылся на лестнице,  а толпа,  вздыхая или посвистывая,
смотря по настроению, разбрелась в разные стороны.


        "x x x"

     В  первом этаже керосиновая лампа (привязанная к перилам,  во избежание
последствий местного позитивизма),  во втором легроиновый кенкет и в третьем
две  стеариновые свечи  заливали  потоками света  дорогу  к  квартире господ
Пастернаковских, известных своими семейными добродетелями.
     По  этой дороге то  постукивали изящные ботинки молодых людей из породы
увивающихся,  то  проносились  с  пронизывающим  до  мозга  костей  шелестом
развевающиеся платья барышень,  то,  наконец,  величественной и вместе с тем
суровой поступью двигались солидные маменьки и тетушки.
     Каждую  партию этого  груза,  предназначенного для  чаепития,  жеманной
болтовни, сидения на диванах или закручивания усиков и ухаживания за дамами,
встречал  с   изысканной  вежливостью  на  первой  ступеньке  первого  этажа
гостеприимный  хозяин,  расточая  любезности  и  одновременно  проверяя,  не
украдена ли  лампа,  не лопнуло ли в  кенкете стекло и  горят ли стеариновые
свечи соответственно правилам экономии.  Обняв и расцеловав гостей, а заодно
приведя  в  порядок  осветительные приборы,  улыбающийся  хозяин  на  минуту
забегал в кухню,  называл цифру, имеющую некоторое отношение к числу гостей,
и поторапливал молодую,  плотненькую кухарочку методом,  не имеющим никакого
отношения ни к освещению, ни к числу гостей, ни к бессознательному.
     К  восьми часам  гостиная радушного семейства Пастернаковских была  уже
так  переполнена,  что  многим оставалось лишь  подпирать печку и  стены или
расхаживать,  спотыкаясь на  дорогом  ковре;  с  тоской  поглядывали они  на
диваны,  качалки и  кресла,  словно лелея недостойную культурных людей мысль
примоститься  на  коленях  у  почтенных  матрон.  Температура  подскочила  с
двенадцати градусов  по  Реомюру  до  двадцати.  Молодые  прелестные девицы,
взявшись под  руки,  прижимались друг  к  дружке и  перешептывались с  таким
видом,  как  будто  все  они  поверяли своим приятельницам самые сокровенные
сердечные  тайны.  Почтенные  мамаши  и  покровительницы  как  бы  невзначай
посматривали на наряды своих дочек и  воспитанниц или старались убедить друг
друга,  что  в  нынешние времена  скромная,  хорошо  воспитанная барышня  не
сделает  карьеры  замужеством.  Наконец,  молодые люди,  тихонько позевывая,
обдумывали  остроты,  которыми  можно  было  бы  блеснуть  в  обществе,  или
разглядывали  свои  костюмы,  обращая  особое,  хотя  и  не  исключительное,
внимание на пуговицы.
     Вдруг...  наступила  тишина:  на  лестнице  послышались  шаги  стройной
горничной и возглас: "Идут!.. Идут!.."
     - Маня!  Сейчас будет чай,  -  крикнул из  другой комнаты самый младший
Пастернаковский самой младшей Пастернаковской.
     После  этих   слов  стало  еще   тише,   и   тогда  послышался  сначала
многозначительный топот  нескольких пар  ног,  потом  волнующий скрип двери,
потом нервирующее шарканье вытираемых о циновку башмаков, а потом...
     - Пан  (как,  бишь,  его?..)  Клинович,  доктор философии!  Член многих
ученых  обществ!   Сотрудник  многих  журналов!  Автор  многих  трудов!..  -
провозгласил хозяин голосом,  свидетельствующим о  том,  как высоко он ценит
оказанную ему честь.
     В  эту минуту пульс присутствующих достиг ста двадцати ударов в минуту.
Несколько впечатлительных лиц, питающих большее уважение к науке, с глубоким
волнением высморкались, а одной старой даме, самой впечатлительной из всех и
питающей наибольшее уважение к  науке,  пришлось поспешно покинуть общество,
как это всегда с ней случалось в особо торжественные и возвышенные минуты.
     На  пороге  гостиной показались три  человека.  Первым был  пан  Каэтан
Дрындульский -  умытый,  расфранченный и  надушенный,  как  никогда.  Гости,
впопыхах приняв его за доктора философии многих университетов и члена многих
обществ, приветствовали глубоким поклоном.
     Вторым вошел веселый врач  Коцек,  у  которого,  казалось,  было весьма
срочное дело к некой сильно покрасневшей барышне. Гости, впопыхах приняв его
за доктора философии многих университетов и  члена многих обществ,  отвесили
ему глубокий поклон.
     Третьим был пан Чеслав Клинович, действительный доктор философии многих
университетов;  он  явился  в  обыкновенном  фраке,  обыкновенной сорочке  и
обыкновенных перчатках.  Гости,  впопыхах приняв его за кого-то другого, ему
вовсе не поклонились.
     Однако,  спохватившись и  желая  загладить  невольную неучтивость,  все
сосредоточили внимание на том пространстве,  которое целиком и  безраздельно
заполнила личность доктора и т.д.,  члена обществ и т.д., сотрудника и т.д.,
автора и т.д.  Прежде всего и с большим удивлением все заметили, что у этого
доктора,  члена обществ и  т.д.  было пухлое лицо и  жирный,  как у  монаха,
затылок и  что ни  на  одной части его тела или туалета не красовались знаки
отличия,  хотя он, несомненно, заслужил их обширными познаниями, незаурядным
литературным талантом и другими столь же редкими и ценными достоинствами.  С
таким же удивлением было замечено,  что этот доктор и т.д. сел на стул самым
обыкновенным образом, чем обнаружил черты, присущие всем простым смертным, и
без  всякого  смущения  поправил  тесноватый  воротничок  и   потянул  книзу
коротковатый жилет.  Наконец,  все  обратили внимание и  на  то,  что  этот,
столько раз  уже  упоминавшийся доктор,  член обществ и  т.д.  не  только не
выказывает особого благоговения к собственной персоне,  но и смотрит с таким
равнодушием на окружающих и  при этом закидывает ногу на ногу и  поглаживает
бороду так,  как  будто  забыл,  что  видит  перед  собой избранное общество
уездного  города  X.,  куда  он  приехал,  дабы  принести ему  должную  дань
уважения,  и  откуда обязан был,  разумеется за свой счет,  вывезти спутницу
жизни.
     Наблюдения эти  убедительным образом доказали,  что  доктор философии и
т.д.  под перекрестным огнем испытующих, прекрасных и умных взоров не только
не  смутился,  но  даже,  надев очки,  сам начал разглядывать присутствующих
весьма  неприличным  образом;   оказалось  также,  что  под  влиянием  этого
философского разглядывания все  кавалеры  столпились,  подобно  стаду  овец,
между тем  как барышень бросило в  дрожь,  а  потому хозяин решил,  что пора
начать беседу.  С большим достоинством откашлявшись, он повернулся к доктору
философии,  оперся рукой о колено,  открыл рот и...  не издал ни звука,  как
будто ему в эту минуту заткнули глотку.
     Заметив   растерянность   хозяина,   пан   Эней   Пирожкевич,   человек
необыкновенного ораторского таланта,  с  лысой  головой и  глазами навыкате,
желая спасти положение,  вышел на  середину,  протянул руку по направлению к
носу доктора философии и т.д.,  с непередаваемым величием откашлялся,  но...
продолжал молчать.
     Эти красноречивые изъявления чувств воздействовали на доктора философии
и  т.д.:  он  протер  очки,  поправил воротничок,  одернул жилет  и...  тоже
промолчал.
     Тогда  хозяйка  дома,  вся  потная  от  волнения,  решила  прибегнуть к
последнему средству и  толкнула локтем пани  Саломею Копысцинскую,  женщину,
известную своей  добродетелью,  умом  и  самообладанием,  всегда громогласно
утверждавшую,  что  она  способна без  устали  и  перерыва говорить двадцать
четыре часа подряд.  К несчастью,  пани Саломея,  казалось, не замечала, что
происходит,  и сидела так тихо,  точно в эту торжественную минуту некий злой
дух вывернул ее красноречивую натуру наизнанку.
     - Дорогая пани Копысцинская,  -  прошептала, изнемогая, хозяйка дома, -
заговорите  о   чем-нибудь,   если  желаете  мне   добра!   Вы   так  плавно
изъясняетесь...
     - Ради бога, избавьте меня от этого, а то со мной сделается истерика, -
ответила подвергавшаяся нападению жертва.
     С  этой  минуты  все  принялись  поощрять  друг  друга  к  решительному
выступлению.  Пан Пастернаковский подмигнул пану Пирожкевичу, пан Пирожкевич
ущипнул  пана  Дрындульского,   пан  Дрындульский  наступил  на  ногу  судье
Дмухальскому,  вследствие чего пан Дмухальский вскрикнул;  половина общества
засмеялась, доктор философии и т.д. снова протер очки и снова одернул жилет,
Коцек  пожал  ручку  некой  молоденькой,  с