А.ПЯТИГОРСКИЙ

                       ВСПОМНИШЬ СТРАННОГО ЧЕЛОВЕКА.

                           ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE   http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org


  М., Новое Литературное Обозрение, 1999


  Людмиле Стоковской с любовью.




  СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие о временах
Предупреждение об именах
Заключение о временах и именах
Часть 1. Это время
Глава 1. Для самого себя
Глава 2. У кузена Кирилла
Глава 3. Визит к Алеше
Глава 4. В простых местах
Глава 5. Теория двойника
Глава 6. Вечер с Авербахом; успешная попытка движения
Глава 7. Дачная сцена
Часть 2. То время
Глава 8. Веселая тень будущего
Глава 9. Хорошее и глупое время поэта
Глава 10. Победа никогда не была нашей
Глава 11. Интерлюдия с Наумом
Глава 12. Здравствуй и прощай
Часть 3. Человек без времени
Глава 13. Прелюдия о сдаче
Глава 14. Потеря походки
Глава 15. Выход из игры
Глава 16. Чужая жизнь
Глава 17. Квинт и я в июле 1989-го
Глава 18. Квинт в августе
Глава 19. Время позднее
Глава 20. Еще один Михаил Иванович
Глава 21. Последний дом
Глава 22. Я не предавал иностранный легион



  ПРЕДИСЛОВИЕ О ВРЕМЕНАХ

  Сначала - о первой части моего второго романа (Эта
часть была опубликована в "Urbi", 1995, с. 7 - 38). Его
главное отличие от первого ("Философия одного переулка")
в отношении моей жизни состоит в том, что в нем я
начинаю действовать в середине 1940-х и кончаю (да пока
еще и не кончил) в начале 1990-х, в то время как те, о ком я
рассказываю, начинают это делать в начале 1900-х и,
кажется, уже закончили свое существование - и уж во
всяком случае, действование - к началу 1960-х. В первом
же романе мое действие начинается в середине 1930-х и
кончается в начале 1980-х, а действие моих собеседников
начинается, в основном, лишь немногим раньше моего и
заканчивается вместе с моим. Да что за разница -
возразите вы, - какие-то двадцать лет в обе стороны!
  Разница огромная. Она - в восприятии нами времени. За
одно последнее десятилетие давление исторического
времени на наше сознание настолько понизилось, что
многие из нас серьезно заговорили о конце истории, конце
культуры и чуть ли не конце времени - обычный рефлекс
заключенного, получившего временное облегчение или
переведенного из одной тюрьмы в другую, более
просторную. Ну это понятно, одурачить можно кого угодно,
в особенности если ты сам хочешь быть одураченным.
  Это изменение в восприятии нами времени имеет,
однако, и одно положительное последствие: мы стали
внимательнее к своему внутреннему времени, времени
нашего мышления, переживания и опыта.
  Первая часть этого романа и есть экспозиция такого
внимания к своему индивидуальному, так сказать, времени,
для меня едва ли возможная еще и пять лет назад. Две
последующие части являются лишь приложением и
развитием принципа экспозиции внимания к времени,
введенного в первой. (Поэтому, а также в силу известной
сюжетной самостоятельности первой части, я и решился
издать ее отдельно, до того как закончу весь роман.)
А. Пятигорский Лондон, январь 1992 г.



  ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ОБ ИМЕНАХ

  Тут, разумеется, будет затруднение с
именем. И действительно, как же его
назвать, если с первых же шагов человек
сам лезет в символы.
  Б. Пастернак. Повесть

  Мое имя никак не может быть замешано
в этом деле, ибо у меня нет настоящего
имени.
  Луи Пауэлл

  Чтобы облегчить читателю (и себе самому) восприятие
того, что происходит в романе, я предупреждаю его о
следующем.
  Первое. Лица, хотя бы раз по ходу романа названные
по фамилии, либо существуют (или существовали) в жизни
вне романа, либо столь же определенно там не существуют
и никогда не существовали. Фамилия здесь употребляется
как знак определенности существования или
несуществования ее носителя и, одновременно, как знак
читательской альтернативы - признать или не признать
этого носителя существующим вне романа. Так, например,
человек, фигурирующий здесь как Андрей (или Андрей
Яковлевич) Сергеев, либо есть (был) в жизни подлинным
лицом с такой именно фамилией, либо не был. В последнем
случае - и здесь я позволю себе быть вполне категоричным
  - если даже отыщется его тезка и однофамилец, то это
решительно будет не он, а совсем другая личность, к этому,
по крайней мере, роману никакого отношения не имеющая.
  Такова сила навязанной читателю альтернативы.
  Второе. Лица, названные в романе только по имени
или имени-отчеству, не имеют никакой определенности в
отношении их существования вне романа. Читателю (как и
мне самому) оставляется полная свобода думать о них как о
существующих или несуществующих, либо как
существующих и несуществующих вместе, либо, наконец,
вовсе не думать о них в отношении их существования вне
романа. То же относится и к лицам, названным по их
профессии, черте характера или любому другому
неиндивидуальному признаку. Поэтому если кто-то
обозначен здесь как "премьер", или "еврей", или "Михаил
Иванович", то занятие одного и племя другого, и имя-
отчество третьего будут равно фигурировать не только как
знак гораздо большей, чем в первом случае, литературной
фиктивности персонажа, но и как знак авторского
намерения эту фиктивность как можно более подчеркнуть.
  Это, однако, ни в коей мере не исключает возможности
совпадения конкретного, невыдуманного лица или
исторической фигуры с таким бесфамильным, так сказать,
персонажем, за что, разумеется, автор не собирается нести
никакой ответственности - как, я надеюсь, и само это лицо,
живое или мертвое.
  Третье. Приведенное здесь объяснение употребления
фамилий в одном случае и их неупотребления в другом
пришло мне в голову, когда роман был написан уже более
чем наполовину и поздно было что-либо менять. То, что
бездумно употреблялось мною как маньеризм,
стилистический трюк или просто ради красного словца,
только задним счетом оказалось осознанным как основа для
интуитивной классификации персонажей по признаку
имени. Но ведь имя, только вступив в особую связь
обозначения с поименованным, становится личным, а сам
поименованный - личностью. И это так, вне зависимости
от действительности их, имени и лица, совместного
существования. В этом смысле выдуманный персонаж
может оказаться личностью, а действительно существующее
лицо может ею не оказаться. Последнее положение - по
своей сущности, конечно, гностическое - не может мною
быть ни доказано, ни подтверждено ссылками на источники.
  Вот, пожалуй, и все об именах.
  А. Пятигорский Лондон, январь 1993 г.



  ЗАКЛЮЧЕНИЕ О ВРЕМЕНАХ И ИМЕНАХ

  Здесь не место говорить о цели и удаче
(или неудаче). Закончив роман (в
последний раз!), я увидел, что самое
главное - не стягивать все времена к
своему, и все имена к твоему
(предупреждение о "полной
поименованности" сохраняет свою силу и в
отношении автора романа) - не удалось.
  Наверное, и не могло бы удаться.
  А. Пятигорский Лондон, декабрь 1997 г.



  ЧАСТЬ 1. ЭТО ВРЕМЯ

  ...Возможно, что есть разум, один для
всех, разум, на который все мы направляем
взгляд, каждый из своего тела, - как в
театре, где каждый зритель смотрит из
своего места на сцену, одну для всех...
  Марсель Пруст



  ГЛАВА 1. ДЛЯ САМОГО СЕБЯ

  Это хотя и значилось по ведомству
прошлого, но замечалось в настоящем и
предназначалось для возможного
употребления в будущем.
  Луи Пауэлл

  Это - для самого себя. Чтобы избавиться от
ассоциаций. От связей с ситуациями, которых не переживал,
с эпизодами, свидетелем которых не был.
  Елена Константиновна Нейбауэр была товаркой моей
старшей тетки Эсфири Григорьевны по Бестужевским
курсам. Она увлекалась антропософией, была горячей
почитательницей Рильке, страстной поклонницей Скрябина
и приятельницей Андрея Белого. Она прожила революцию,
"малые" чистки двадцатых и великие тридцатых, имея обо
всем примерно такое же представление, как я сейчас о
Рильке, Скрябине и Белом. В конце войны, кажется в январе
1945-го, она явилась к моей тетке с просьбой вернуть ей
взятую за десять лет до того книгу Анатоля Франса "Под
вязами" (в промежутке между двумя этими датами она
пребывала в относительно мягкой ссылке в Кунгуре, что
спасло ее от лагерей 37 - 38-го и высылки лиц немецкого
происхождения 41-го). Тетка не приняла ее, если таковое
выражение вообще возможно, когда речь идет о "квартире",
отгороженной фанерной перегородкой от КВАРТИРЫ с
проживающими там тридцатью шестью лицами, одной
уборной и двумя умывальниками. Проклятый холодный ад!
  Место, где люди три битых года спали не раздеваясь. Тетка
сама мне рассказала об этом "крайне несвоевременном,
прямо-таки досадном" посещении Елены Константиновны и
добавила, что та считалась в 20-х лучшей наездницей (о
ангелы небесные!) Москвы, - "вот и доскакалась со своей
антропософией!"
Ранней весной 1945-го я ехал на подмосковной
электричке и услышал позади себя разговор. Обрывок
истории, рассказанный очень высоким мужским голосом,
почти фальцетом: "Чудо, но дача оставалась нашей до осени
41-го, когда там устроили пункт противовоздушной
обороны". Затем, отвечая на невнятный женский голос:
  "Кто - он? Никогда! Да нет, я никого из них не видел, по
крайней мере, с 21-го... Нет, нет, послушай, меня тогда отец
отвез к ним на дачу. Летом 11-го. Я был страстно влюблен в
кузину Аленушку... ну, разумеется, ты и не могла о ней
слышать. Дядя Вадя имел обыкновение наезжать по
субботам. Я помню, как все с нетерпением ждали его - он
никогда не являлся без подарков. Мы с ней стояли у
калитки, на ней был венок из ромашек, и всякий раз, когда
она очаровательно встряхивала своей головкой, лепестки
осыпались, и я на коленях подбирал их и клал себе на грудь,
под рубашку... Ну да, я тогда его в первый раз и увидел. Он
поцеловал Аленушку, потрепал меня по щеке, положил на
траву бонбоньерку с шоколадом и прошел в кабинет к ее
отцу. "Какой чудесный, элегантный, праздничный человек!"
  - вскричал я. А она сказала, глядя на красное закатное
солнце: "Дядя Вадя - предатель. Он - предаст".
  Сразу же, в самом начале этого рассказа, я угадал, что
Аленушка - это Елена Константиновна моей тетки. Нет, не
вывел, не вычислил, а словно заранее знал, что речь пойдет
именно о ней. Но дядя Вадя! Смешливый, источающий
смешанный аромат сигары и коньяка - предаст? Кого?
  Кому? Зачем? Не оборачиваясь, я вышел из вагона и, хотя и
был слегка возбужден своим маленьким открытием, вскоре
вовсе забыл об этой сцене.
  Когда через десять лет, весной 1956-го, тетка сказала
мне, что Елена Константиновна умирает в Первой Градской
от четвертого инфаркта и что совсем неплохо было бы ее
навестить, то я немедленно туда отправился. И не из
человеколюбия вовсе, а из непреодолимого любопытства -
выяснить обстоятельства подслушанного в вагоне
разговора. "О, как прекрасно, что вы пришли! И не
поразительно ли, что теперь, когда астральное тело рвется к
освобождению от своей обветшалой оболочки, меня стали
посещать не прежние мои компаньоны по грубому
планетарному существованию - они ведь все почти ушли,
забыли или забыты, а совсем новые и с этой моей не очень
удачной экскурсией по земле не связанные молодые люди.
  Впрочем, - и она, видимо, уже устав от длинной фразы,
откинулась на подушки, - впрочем, кому не ясно, что это
  - элементарная забота провидения. Ведь ушедших я и так
очень скоро встречу, а вот вас, например, совсем еще
неизвестно - когда. Да и где? Вы ведь человек из другой
жизни - и после ухода отсюда придете, наверное, совсем
не туда, куда совсем уже скоро отправлюсь я".
  Я родился с привычкой врать. Почувствовав, что меня
вроде приняли за своего (хотя и из другой жизни), я
заговорил словами и тоном человека, принятого в ее круге,
и вообще - принятого. "Бог мой, - начал я, стараясь,
чтобы не попасть впросак, выражаться как можно менее
определенно, - Бог мой! Многим ли из вашего поколения
дано было дожить до военных лет, а куда уж там пережить
их. Всякое, конечно, случалось. Не странно ли, ума не
приложу, почему мне сейчас пришла на память вся эта
старая история с дядей Вадей. А ведь когда это было! Но
согласитесь все-таки, что он был замечательная фигура. Да
еще этот ваш бедный кузен - забыл его имя. Я ведь почти
ничего не знаю. Так, обрывки какие-то".
  Пока все шло как нельзя лучше. "О, Кирилл, -
произнесла, нисколько не удивившись моей
"осведомленности" Елена Константиновна, словно
возражая мне или другому, невидимому, но вечно
присутствующему собеседнику. - Но зачем же
возвращаться к Кириллу? Он прожил и пережил все, что ему
было определено, но был совершенно бессилен добавить к
этому хоть что-нибудь от себя. Ну как Брюсов в поэзии.
  Провидение осталось к нему равнодушным. Когда я
закрываю глаза, я не вижу Кирилла Эльвермеля. Я вижу
дядю Вадю и Михаила Ивановича, Сатану и Ангела".
  "Ну, полно вам, милая Елена Константиновна, -
развязно возразил я, уже опасаясь, что, по мере ее
разрешения, задача с двумя неизвестными превращается в
задачу по крайней мере с тремя. - Да и не было ли с вашей
стороны предвзятости в отношении к дяде Ваде в этой
истории?" - "Нет, - твердо сказала Елена
Константиновна, - мне еще не было и пятнадцати лет,
когда я точно узнала, что он решил предать всех нас Духу
Трансцендентального Зла во имя конечного торжества
Света в падшем космосе. Света, который несет Люцифер.
  На свете не было человека доблестнее Михаила Ивановича,
но и он однажды папе признался, что всякий раз, когда ждет
прихода Вадима Сергеевича, втайне надеется, что тот не
придет". - "Но не был ли сам Михаил Иванович... ну...
  немного авантюристичен?" - решил я рискнуть в
последний раз, уже серьезно боясь, что беседа устремляется
в бесконечность - и, чтобы разрешить ее, мне придется
последовать за Еленой Константиновной в "ее" другой мир.
  "Да, безусловно, - неожиданно согласилась Елена
Константиновна. - Но он всегда действовал на свой страх
и риск. Никогда ни на кого не опирался и никого не
подводил. А за дядей Вадей всегда что-то стояло, мягкое и
ненадежное. Но дело не только в дяде Ваде. Уже маленькой
девочкой я почувствовала, как атмосфера предательства
сгущается, концентрируется в людях, и они становятся
предателями. Не потому, что хотят, а потому, что могут ими
быть. И ни в ком я этого так сильно не чувствовала, как в
нем. При этом, однако, он сделал немало добра разным
людям".
  В те годы я еще не коллекционировал "случаев для
понимания", но история с дядей Вадей - какая именно, я
тогда так и не узнал - засела в памяти. Позднее я стал себя
спрашивать, а не является ли повышенная чувствительность
к предательству (так же как и способность его предвидеть)
одним из условий его возникновения? Не лучше ли было
вовремя отойти в сторону и не предварять определений
судьбы своими односторонними и пристрастными
решениями? Но поскольку дело уже было вроде сделано и
не о чем, пожалуй, было больше говорить, то оставалось
разве что поставить точку на эпизоде в электричке и вновь
отдаться впечатлениям еще не законченной бездумной
юности.
  Но возвращаюсь к предательству. Окончательность
решения, вынесенного девочкой в дачном поселке, хрупкой
и нежной, обернулась для меня в дачном поезде через
тридцать пять лет вопросом о его, решения,
непререкаемости. Но в том-то и дело, что тогда, в поезде,
никакого вопроса не было, а была одна чистая
непререкаемость. Но опять же, когда это о жизни и смерти
  - твоей собственной, в первую очередь, - то не очень-то
попререкаешься. Приходится ждать, пока это, то есть
предательство, не станет для тебя метафизической
проблемой. Ну я и ждал. А когда дождался, то увидел, что
для Аленушки оно с самого начала и было метафизической
проблемой, каковой и оставалось до конца: дядя Вадя или
не дядя Вадя. Так что, казалось бы, не было ни малейшего
резона допытываться, кто и что предал. Но тут-то и
сказалась моя врожденная неспособность понять что-либо
абстрактное без конкретного образа, каковая - вкупе с
врожденным же нездоровым любопытством - и побудила
меня к возобновлению поисков фактов и обстоятельств
касательно Вадима Сергеевича.
  В запасе, конечно, всегда оставалась возможность
разыскать после смерти Елены Константиновны
вышеупомянутого влюбленного кузена. Но почему-то - не
помню сейчас почему - тогда я этого не сделал, а вместо
того потратил бездну времени в праздных размышлениях о
том, кто бы мог быть дядей Вадей. Выручавшая меня всю
мою жизнь неспособность идти к цели прямым путем
проявилась также и в том, что я стал размышлять и об
антиподе (по словам Елены Константиновны) Вадима
Сергеевича, то есть о некоем Михаиле Ивановиче, рыцаре и
ангеле. Хотя его-то я решил попридержать, как козырную
карту, чтобы сыграть под самый конец... Конец чего? Знал
ли я в середине пятидесятых, что выпрыгнет он, как
заводной чертик из коробочки, в мир моей памяти еще через
двадцать лет?
  Хорошо. Я мечтаю о совершенно мне недоступной
прустовской точности и хочу скорее перейти к делу, всякий
раз забывая, что дело-то - это я. В 1966-м, на поминках по
матери моего приятеля и сослуживца Егора Дрейнера
(настоящая фамилия его отца, эльзасского барона, была Де
Рейнер), я увидел на дряхлом комоде, перед зеркалом,
коричневую фотографию красивого молодого человека с
гладко выбритым американским (почему американским?)
лицом и надписью "ВСХ!". "Вадим Сергеевич!" - не
удержавшись, вскрикнул я. Но Егор строго меня поправил,
объяснив, что если после инициалов стоит восклицательный
знак, то они, естественно, обозначают того, кому подарено
фото, а не того, кто его подарил, и добавил, что это -
портрет Михаила Ивановича на память Вадиму Сергеевичу.
  Они в юности ухаживали за его матерью.
  "Но где они сейчас?" - "Не знаю. Михаил Иванович
полностью исчез в конце 17-го. Куда - никто не знает. Так
мама мне говорила. Вадима Сергеевича я помню, хотя
смутно. Он к нам захаживал перед войной, кажется... Нет,
вспомнил! Он пришел к нам летом 33-го, в день моего
рождения, с коробкой торгсиновских конфет "Французский
набор". Мама говорила, что он ее старше на восемь лет. Так
что теперь ему было бы 80".
  "Итак, - попытался суммировать я, - Михаил
Иванович не мог считать Вадима Сергеевича предателем, а
то бы он не подарил ему своего фото, не так ли?" Егору,
однако, это соображение показалось крайне нелепым. Он
терпеливо (как библиограф) стал мне объяснять, что нет, ну
конечно же нет, ни о каком предательстве не могло быть и
речи, хотя... и здесь он почему-то замолчал и стал
внимательно рассматривать портрет, словно в первый раз
его увидел.
  Гости расселись за огромным дубовым столом,
занимавшим чуть ли не половину маленькой столовой в
квартире Дрейнеров в Бескудникове. Егор разливал
напитки, а две очень старые подруги его матери обносили
гостей кутьей и салатом из крутых яиц с ветчиной. Я вышел
покурить на лестничную площадку, и тут Егор, на
мгновение высунувшись из двери, быстро проговорил: "Ну
я не знаю, что ты обо всем этом знаешь, но сейчас мне вдруг
вспомнилось, что, когда мы вернулись из эвакуации, мама
сказала, что очень боится посещений Вадима Сергеевича и
что лучше бы он о нас забыл. Но... он все-таки заглянул
разок и, не застав нас дома - мы тогда еще жили в
коммуналке у Красных Ворот, - оставил у соседей этот
портрет для мамы".



  ГЛАВА 2. У КУЗЕНА КИРИЛЛА

  Une vйritй bouleversante, c'est une cфte de
la vйritй.
  Louis Powell

  Кузен Кирилл сидел прямой, как доска, на железной
кровати и явно обрадовался приходу незнакомых
посетителей. Мы назвали себя, и он сразу же, не дожидаясь
разъяснений, быстро заговорил тем же высоким, сухим
голосом, знакомым мне по эпизоду в электричке ровно
двадцать лет назад: "Ну да - пневмония. Чистая
случайность - дураки поставили правильный диагноз. Я
категорически отказываюсь от антибиотиков. Выбрасываю
их в унитаз. Надеюсь, что и на этот раз мой еще не до конца
изношенный организм справится сам. Ведь я еще почти
молод - 68 лет. Я недавно сделал формальное предложение
одной молодой особе. Ей 32 года, и у нее две девочки,
ко