ед ней простор. Однажды вечером пришла  мать  и  сообщила  новость:  мы
переезжаем к ее сестре в Элейн, штат Арканзас,  а  по  дороге  остановимся
погостить у бабушки, которая теперь жила не в Натчезе, а в Джексоне,  штат
Миссисипи. Лишь только мать  произнесла  эти  слова  -  и  спала  тяжесть,
которая так долго давила на меня.  Я  в  волнении  кинулся  собирать  свое
рванье. Прощай, ненавистный приют, прощайте, голод и страх, прощай, жизнь,
черная и одинокая, как смерть!
   Когда я укладывал вещи, кто-то из  ребят  вспомнил,  что  во  дворе  на
веревке сушится моя рубашка. Не столько от щедрости, сколько от  опьянения
предстоящей свободой я оставил рубашку им, что мне  теперь  была  рубашка?
Ребята стояли вокруг меня и с завистью глядели, как я запихиваю в  чемодан
одежду, по я их не замечал. Узнав, что  меня  забирают,  я  так  быстро  и
бесповоротно отделил себя в мыслях от приюта, что ребята просто  перестали
для меня существовать. Их лица слишком  живо  напоминали  мне  то,  что  я
жаждал забыть, и мой уход не только не сблизил нас, а, наоборот,  навсегда
лег между нами пропастью.
   Мне так не терпелось поскорее уйти, что, когда я  наконец  спустился  с
чемоданом в вестибюль, мне даже в голову не пришло проститься с  ребятами,
с которыми я прожил столько времени, с которыми ел и спал.  Мать  обругала
меня за черствость и велела попрощаться. Все  во  мне  противилось,  но  я
скрепя сердце повиновался. Я пожимал тянувшиеся ко мне немытые ручонки, не
поднимая глаз: я не хотел больше видеть лица моих  бывших  товарищей,  это
было тяжело, слишком прочно они связались в  моем  сознании  с  голодом  и
страхом. Пожимая сейчас ребятам  руки,  я  поступал  так,  как  мне  потом
приходилось поступать бессчетное число раз: я делал то, чего от меня ждали
другие, хотя все во мне противилось.
   Когда я уже пережил потрясения детства, когда во мне родилась  привычка
размышлять, я часто думал о том, что  у  негров,  по  сути,  нет  истинной
доброты, я думал о том,  как  непрочна  наша  нежность,  как  мало  в  нас
подлинной страстности, как бескрыла наша надежда и как робка радость,  как
бедны наши традиции, как скудны воспоминания, как жестоко мы обделены теми
неуловимыми  чувствами,  которые  связывают  людей  друг  с  другом,   как
легковесно само наше горе. Когда я узнал, что есть другая жизнь, я  понял,
какая это  горькая  ирония  считать,  что  жизнь  негра  наполнена  яркими
страстями.  Я  увидел,  что  за  богатство  чувств  люди  принимают   паши
обреченные метания в ловушке, наши поражения, наш страх, нашу ярость.
   И всякий раз, как я думал о том, до чего же бесцветна  жизнь  негров  в
Америке, я вспоминал, что неграм ведь так и  не  позволили  приобщиться  к
западной цивилизации, они живут, казалось бы, в ней и в то  же  время  вне
ее. И еще, когда я размышлял о бедности негритянской культуры,  я  задавал
себе вопрос, в самом ли деле  человек  от  рождения  наделен  способностью
любить, испытывать чистую, гордую нежность,  хранить  верность,  поступать
благородно, помнить? Может быть, эти качества человек должен воспитывать и
лелеять, может быть, за них надо бороться и страдать и передавать как  дар
от одного поколения к другому?
   Бабушкин дом в Джексоне привел нас с  братишкой  в  восторг,  мы  сразу
принялись его исследовать. Дом был двухэтажный, в семь комнат.  В  длинных
узких коридорах и под лестницей хорошо было  играть  в  прятки.  Этот  дом
купил  бабушке  ее  сын,  дядя  Кларк,  и,  когда   я   любовался   белыми
оштукатуренными стенами, парадным и черным крыльцом, круглыми колоннами  и
балясинами, мне казалось, что во всем мире не найти дома красивее.
   За домом начинались просторные зеленые поля, мы с братом пропадали  там
целыми днями: бродили, играли, с воплями носились друг за  другом.  И  еще
были в Джексоне тихие соседские ребятишки,  перед  которыми  мы  с  братом
страшно важничали, потому что  уже  так  много  повидали  в  жизни.  Мы  с
гордостью рассказывали им, как ехали на поезде и плыли на  пароходе  "Кейт
Адаме", рассказывали  про  желтую  сонную  Миссисипи,  про  нашу  жизнь  в
Мемфисе, про то, как я убежал из приюта. И всякий  раз  намекали,  что  мы
здесь ненадолго, через несколько дней уедем еще и не  в  такие  интересные
места, увидим еще и не такие чудеса...
   Чтобы сводить концы с  концами,  бабушка  держала  жилицу,  учительницу
Эллу, молоденькую мулатку, такую рассеянную,  мечтательную  и  молчаливую,
что я и боялся ее, и тянулся к ней. Я давно  порывался  расспросить  ее  о
книгах, которые она все время читала, но никак не мог набраться храбрости.
Однажды после обеда я застал ее на крыльце одну, она сидела и читала.
   - Элла, что вы читаете? Расскажите мне, пожалуйста, - умоляюще попросил
я.
   -  Просто  так,  книгу,  -   уклончиво   ответила   она,   настороженно
оглядываясь.
   - А про что она? - допытывался я.
   - Я не могу говорить с тобой о книгах, бабушка рассердится,  -  сказала
она.
   В ее голосе я уловил нотку сочувствия.
   - Ну и пусть сердится, мне все равно, - громко и отважно заявил я.
   - Тс-с-с... Разве можно так говорить!
   - Но я хочу знать.
   - Вот вырастешь, сам будешь читать книги, тогда и узнаешь, о чем они...
   - Нет, я хочу сейчас!
   Она минутку подумала, потом закрыла книгу.
   - Иди сюда, - сказала она.
   Я сел у ее ног и уставился ей в лицо.
   - Жил-был на свете старый-престарый старик по  имени  Синяя  Борода,  -
шепотом начала она.
   Она рассказывала мне сказку о Синей  Бороде  и  семи  его  женах,  а  я
слушал, не видя ничего вокруг - ни крыльца,  ни  яркого  солнца,  ни  лица
Эллы. Я жадно впитывал ее слова и наполнял их  жизнью,  которая  рождалась
где-то во мне. Я узнал, как Синяя Борода заманивал девушек  в  свои  сети,
женился на них, а потом убивал и вешал  за  волосы  в  темном  чулане.  От
сказки мир вокруг меня ожил, стал дышать, пульсировать. Она  рассказывала,
и действительность менялась на моих глазах, предметы принимали иной облик,
мир населялся волшебными существами. Я ощущал жизнь острее, глубже, глядел
на все другими глазами. Зачарованный и восхищенный, я то и дело  перебивал
Эллу, требуя новых подробностей. Мое воображение пылало. Ощущения, которые
эта сказка во мне пробудила, так навсегда и остались со мной. Уже близился
конец, я так увлекся, что забыл обо всем  на  свете,  и  в  это  время  на
крыльцо вышла бабушка.
   - Сейчас же замолчи, нечестивица! - крикнула она. -  Я  не  потерплю  у
себя в доме этих измышлений дьявола!
   Меня точно обухом по голове ударили, я раскрыл  рот,  не  понимая,  что
происходит.
   - Простите, миссис Уилсон, - пролепетала Элла, вставая. - Он  так  меня
просил...
   - Он ведь маленький, несмышленый, и  ты  это  прекрасно  знаешь!  -  не
унималась бабушка.
   Элла потупилась и ушла в дом.
   - Бабушка, бабушка,  она  же  не  досказала!  -  взмолился  я,  хоть  и
чувствовал, что надо молчать.
   Но бабушка размахнулась и ударила меня по губам тыльной стороной руки.
   - Замолчи! - прошипела она. - Ты сам не понимаешь, что говоришь!
   - Мне же интересно, что было дальше! - хныкал я, заранее увертываясь от
второго удара.
   - Вот они, козни дьявола! - возопила она.
   Бабушка была хоть и негритянка,  но  кожа  у  нее  была  белая,  и  все
принимали  ее  за  белую.  Ее  дряблые  щеки  дрожали,  огромные,   широко
расставленные черные  глаза  в  глубоких  глазницах  горели  гневом,  губы
вытянулись в ниточку, высокий  лоб  был  грозно  нахмурен.  Когда  бабушка
сердилась, веки ее опускались, полуприкрывая зрачки, и это  было  особенно
страшно.
   - Такая хорошая сказка... - тянул я.
   - Ты будешь гореть  в  аду!  -  провозгласила  она  с  такой  неистовой
убежденностью, что и я на миг в это поверил.
   То, что я не узнал  конца  сказки,  наполнило  меня  ощущением  утраты,
пустоты. Мне страстно хотелось еще раз испытать то острое,  захватывающее,
сродни боли и  страху  волнение,  в  которое  привела  меня  сказка,  и  я
поклялся, что, как только вырасту, я куплю все книги, какие есть в мире, и
прочту их, чтобы утолить жажду, которая во мне  таится,  -  жажду  интриг,
тайн,  заговоров,  зверских  убийств.  Сказка  всколыхнула  во  мне  такие
сокровенные глубины, что я и  внимания  не  обратил  на  угрозы  матери  и
бабушки. Они решили, что это просто каприз упрямого, глупого  мальчишки  и
все скоро пройдет; им и в голову не приходило, как серьезен  мой  интерес.
Откуда им было знать, что рассказанная мне шепотом история  с  обманами  и
убийствами  оказалась  первым  толчком,  который  разбудил  мою  душу?  Ни
уговоры, ни наказания теперь на меня не действовали.  То,  что  я  ощутил,
стало для меня как бы вкусом жизни, и  я  любой  ценой  стремился  достичь
этого ощущения. Я сознавал, что родным меня не понять, и не лез на  рожон.
Но когда никто не видел, я проскальзывал в комнату Эллы,  брал  потихоньку
какую-нибудь  книгу  и,  спрятавшись  с  нею  в  сарай,  пытался   читать.
Незнакомых слов было так много, что я подчас не мог разобраться, о чем  же
в книге идет речь. Я жаждал научиться  читать  большие,  толстые  книги  и
изводил мать, бегая  к  ней  за  каждым  непонятным  словом,  которое  мне
встречалось, - не потому, что слово было так важно само по себе, а потому,
что оно указывало мне путь в прекрасную запретную страну.
   Однажды мать почувствовала себя плохо,  и  ей  пришлось  лечь.  Вечером
бабушка решила устроить нам с братишкой купанье. Она  принесла  в  комнату
два корыта, налила воду и велела нам раздеться, а сама уселась с  вязаньем
в углу, время от времени поглядывая на нас и давая указания,  что  делать.
Мы радостно плескались, играли, хохотали, изо всех сил  старались  попасть
друг другу в глаза мыльной пеной и так забрызгали пол, что бабушка наконец
сердито прикрикнула:
   - Хватит валять дурака, мойтесь как следует!
   - Мы больше не будем, бабушка, - по привычке ответили мы и как ни в чем
не бывало продолжали шалить.
   Я набрал полные пригоршни мыльной пены и позвал братишку.  Он  повернул
ко мне голову, и  я  плеснул  в  него,  но  он  быстро  нагнулся,  и  пена
шлепнулась на пол.
   - Хватит шалить, Ричард, мойся!
   - Больше не буду, бабушка, - ответил я, не сводя глаз с брата и надеясь
все-таки подкараулить и плеснуть в него пеной.
   - Иди-ка сюда, - приказала мне бабушка, откладывая вязанье.
   Смущаясь, я пошел к ней голышом через всю комнату. Она выхватила у меня
из рук полотенце и принялась тереть мне уши, лицо, шею.
   - Нагнись, - велела она.
   Я нагнулся, и она стала мыть мне попку. В мыслях у меня был туман,  как
бывает на грани яви и сна. И вдруг ни с того ни  с  сего  я  брякнул,  сам
толком не понимая, что говорю:
   - Вымоешь, а потом поцелуй меня в зад, - произнес я тихо  и  совершенно
не злокозненно.
   Я  почувствовал  неладное  только  потому,  что  бабушкины  руки  вдруг
нехорошо застыли, а потом как отшвырнут меня прочь. Я обернулся и  увидел,
что ее белое лицо онемело, а черные горящие глаза впились в  меня.  Но  их
странному выражению я догадался, что ляпнул что-то ужасное,  по  до  какой
степени это  ужасно,  я  и  представить  себе  не  мог.  Бабушка  медленно
поднялась  со  стула,  занесла  мокрое  полотенце  высоко  над  головой  и
хлестнула по моему голому заду со всем гневом своей оскорбленной старости.
Меня точно огнем ожгло, я задохнулся от боли и стал  ловить  ртом  воздух,
потом втянул голову в плечи и заревел. Я не понимал того, что  сказал,  не
ощущал грязного смысла тех слов, за что она меня  бьет?  А  бабушка  снова
размахнулась и ударила меня с такой силой, что я упал на колени. В  голове
мелькнуло: надо удирать, иначе она меня убьет. Я  поднялся  на  ноги  и  с
ревом, как был, голый, кинулся из комнаты. Навстречу мне быстро шла мать.
   - Что случилось, мама? - спросила она бабушку.
   Я остановился в коридоре, дрожа и не сводя с бабушки  глаз,  хотел  все
объяснить, но не мог и лишь  беззвучно  шевелил  губами.  А  бабушка  тоже
словно сошла с ума, она стояла неподвижно, как статуя, в упор  глядела  на
меня и не произносила ни слова.
   - Ричард, что ты натворил? - обратилась мать ко мне.
   Я затряс головой, готовясь снова сорваться с места и бежать.
   - Господи помилуй, да что тут у вас стряслось? - спрашивала мать, глядя
то на меня, то на бабушку, то на брата.
   Бабушка  вдруг  сникла,  пошатнулась,  швырнула  полотенце  на  пол   и
заплакала.
   - Он... я ему мыла... вон там... - заливаясь слезами, бабушка показала,
где, - а он, этот черномазый дьяволенок... - От оскорбления и гнева ее всю
трясло. - Он велел мне поцеловать себя в  то  самое  место,  когда  я  его
вымою.
   На сей раз онемела мать.
   - Не может быть! - наконец вскричала она.
   - Еще как может, - прорыдала бабушка.
   - Нет, такого он сказать не мог! - решительно возразила мать.
   - Еще как мог, - всхлипнула бабушка.
   Я слушал, и до меня  смутно  начало  доходить,  что  я  совершил  нечто
чудовищное и теперь уже ничего не  исправишь,  не  вернешь  слов,  которые
сорвались с моего языка, хотя я отдал бы все на  свете,  чтобы  уничтожить
их, перечеркнуть, забыть, перенестись на несколько минут назад, когда  они
еще не были сказаны. Мать подняла с пола полотенце и двинулась ко мне. Я с
визгом метнулся в кухню, она за  мной,  тогда  я  выскочил  на  крыльцо  и
побежал в темноте по двору, натыкаясь то на забор, то на деревья, разбивая
в кровь ноги о корни и отчаянно вопя. Я не мог судить о тяжести содеянного
мною, мне казалось, я совершил преступление, которое нельзя простить. Знай
я, как именно мать с бабушкой поняли  мои  слова,  я  никуда  не  стал  бы
удирать и спокойно принял назначенную мне кару, а я решил - все, я пропал,
со мной сделают неизвестно что, и потому обезумел от страха.
   - Пойди сюда, негодник, пойди, дурак! - звала меня мать.
   Я прошмыгнул мимо нее в дом, пулей пролетел по  коридору  и  забился  в
темный угол. Тяжело дыша, мать кинулась на меня. Я  юркнул  вниз,  пополз,
вскочил на ноги и снова бросился наутек.
   - Зря стараешься, голубчик, не поможет, - говорила мать. - Все равно  я
тебя сегодня отстегаю, умру, но отстегаю!
   Она снова рванулась ко мне, и снова я  успел  отскочить,  тяжелый  жгут
мокрого полотенца просвистел мимо. Я вбежал в комнату, где стоял братишка.
   - Да что случилось-то? - недоуменно спросил он: ведь он не слыхал  моих
слов.
   Губы мне ошпарил удар. От боли я завертелся волчком. Теперь я попался в
лапы к бабушке! Она влепила мне подзатыльник. Тут в комнату вошла мама.  Я
упал на пол и залез под кровать.
   - Вылезай сейчас же! - приказала мать.
   - Не вылезу! - вопил я.
   - Вылезай, не то изобью до полусмерти!
   - Не вылезу!
   - Позови отца, - сказала бабушка.
   Я затрясся. Бабушка послала братишку за дедом, а  деда  я  боялся  пуще
смерти. Это был высокий жилистый негр,  угрюмый  и  молчаливый.  Когда  он
сердился, то так страшно скрежетал зубами, что кровь  стыла  в  жилах.  Во
время Гражданской войны дед сражался в армии северян, и по сей день в  его
комнате, в углу, стояла заряженная винтовка. Он  был  убежден,  что  война
между штатами вот-вот вспыхнет снова. Я слышал, как братишка  выскочил  из
комнаты, и понял, что  сию  минуту  явится  дед.  Я  сжался  в  комочек  и
застонал:
   - Не надо, пожалуйста, не зовите...
   Пришел дед и велел мне вылезать из-под кровати. Я не двинулся с места.
   - Вылезайте, молодой человек, вылезайте, - повторял он.
   - Не вылезу!
   - Ты, видно, хочешь, чтоб я принес винтовку?
   - Нет, сэр, не надо! Пожалуйста, не убивайте меня!
   - Тогда вылезай!
   Я не шевельнулся. Дедушка  взялся  за  спинку  и  подвинул  кровать.  Я
вцепился в ножку, и меня поволокло вместе с ней. Дед схватил меня за ногу,
но я не сдался. Он двигал кровать то в одну сторону,  то  в  другую,  а  я
стоял на четвереньках под самой серединой кровати и ползал вслед за ней.
   - Вылезай, паршивец, ух, как я тебя выпорю! - кричала мать.
   Я не шевелился. Снова поехала кровать - я пополз следом. Я не думал, не
размышлял, не рассчитывал, я  просто  повиновался  инстинкту:  мне  грозит
страшная опасность, нужно ее избежать, вот и все. Наконец, дедушка  махнул
на меня рукой и ушел.
   - Прячься не прячься - все равно выпорю, - сказала мать. -  Хоть  месяц
там сиди, а свое получишь. И есть тебе сегодня не дам.
   - Да что он сделал-то? - допытывался братишка.
   - Сделал такое, за что убить мало, - сказала бабушка.
   - А что это такое? - не отставал братишка.
   - Хватит болтать, ложись лучше в постель, - велела ему мать.
   Уже давно наступила ночь, а я  все  сидел  под  кроватью.  Все  в  доме
заснули. Мне так хотелось есть и пить, что я решил вылезти, а когда  вылез
и встал на ноги, то увидел в коридоре мать - она ждала меня.
   - Иди в кухню, - приказала она.
   Я пошел за  ней  в  кухню,  и  там  она  меня  высекла,  но  не  мокрым
полотенцем, потому что дедушка это запретил, а розгой.  Она  била  меня  и
требовала, чтобы я признался, где я слышал эту похабщину, а  я  ничего  не
мог сказать ей, и от этого она лишь пуще разъярялась.
   - Буду сечь, пока не признаешься, - объявила она.
   В чем я мог ей признаться? Среди тех матерных слов, которым я  научился
в мемфисской школе, не было ни  одного,  касающегося  извращений,  хотя  я
вполне мог слышать такие слова, когда таскался  пьяный  по  пивным.  Утром
бабушка торжественно объявила, что знает, кто погубил меня: я развратился,
читая книги Эллы. Я спросил, что это значит - "развратился", и  мать  меня
снова выдрала. Как ни убеждал я их, что ни в одной  книге  таких  слов  не
было и что я никогда ни от кого их не слышал, они мне не  верили.  Бабушка
стала обвинять Эллу, мол, это она рассказывает мне всякие  непристойности,
и расстроенная Элла, плача, уложила чемоданы и  съехала  от  нас.  Ужасный
скандал, который разразился из-за моих слов,  доказал,  что  в  них  скрыт
какой-то особый смысл, и я дал себе слово дознаться, за что же меня били и
позорили...
   Жизнь начала говорить со мной более внятным языком. У каждого  события,
я знал теперь, был собственный смысл.
   Помню, с каким острым, холодящим душу восторгом ловил  я  безветренными
летними ночами порхающих светлячков.
   Помню, как манил меня влажный, сладкий, всепроникающий аромат магнолий.
   Помню, какой безбрежной свободой  веяло  от  зеленых  полей,  когда  по
густой, высокой траве катились мягкие, серебрящиеся под солнцем волны.
   Помню, какое бескорыстное восхищение изобилием природы я испытал, когда
на моих глазах раскрылась коробочка хлопка и на землю упал белый, пушистый
комочек ваты.
   Помню, какая жалость сдавила мне горло, когда я увидел во дворе жирную,
тяжело переваливающуюся утку.
   Помню, какой тревогой вонзилось в меня струнное  гудение  черно-желтого
шмеля, взволнованно, но терпеливо вьющегося над белой розой.
   Помню, как одурманило и усыпило меня молоко, когда я  впервые  в  жизни
пил  его  вдоволь,  стакан   за   стаканом,   медленно,   чтобы   продлить
удовольствие.
   Помню, какой горький смех разбирал меня, когда мы поехали с бабушкой  в
город и ходили по магазинам Кэпитоль-стрит, а белые с недоумением  глазели
на нас - белую старуху с двумя цепляющимися за ее руки негритятами.
   Помню чудесный  свежий  запах  жареных  хлопковых  семян,  от  которого
начинали течь слюнки.
   Помню, в какой я приходил азарт, когда  пасмурными  днями  мы  с  дедом
ловили рыбу в желтых от глины речушках.
   Помню, с каким жадным наслаждением я поедал молодые лесные орехи.
   Помню, как жарким летним утром я исцарапался в кровь, собирая  ежевику,
а когда вернулся домой, губы и  руки  у  меня  были  черные  и  липкие  от
ежевичного сока.
   Помню, как я в первый раз попробовал сандвич с  жареной  рыбой,  -  мне
показалось, что ничего вкуснее я в жизни не ел, и я отщипывал по крошечке,
мечтая, чтобы сандвич никогда не кончился.
   Помню, как болел у меня всю ночь живо