ьчик.
   - Из Джексона, - ответил я.
   - В Джексоне все такие уроды? - спросил он.
   Все громко захохотали.
   - Сам-то, думаешь, лучше? - отпарировал я.
   - Ого!
   - Видали, каков?
   - Небось умником себя считаешь? - сказал мальчишка насмешливо.
   - Послушай, я к тебе не лезу, - сказал я. - Но если ты хочешь  драться,
давай.
   - Скажи, какой смелый!
   - Да уж не трусливей тебя.
   - Мать твою так-то и распротак! - сказал он, делая шаг вперед.
   - А свою не хочешь? - сказал я.
   Это было испытание. Если я его не выдержу, то ничего  хорошего  в  этой
школе не жди, потому что главное не в том, как ты учишься, а  как  к  тебе
относятся ребята, а чтобы заслужить их уважение, ты должен в любую  минуту
быть готов драться.
   - А ну извинись, - потребовал мальчишка.
   - Попробуй заставь меня, - отвечал я.
   Ребята загудели, предвкушая  драку.  Парень  колебался,  оценивая  свои
шансы.
   - Новенький тебе такого наговорил, а ты стерпишь? -  подзадоривали  его
остальные.
   Парень подошел ближе. Я не отступил. Теперь мы стояли нос к носу.
   - Думаешь, я тебя боюсь? - спросил он.
   - Я уже сказал, что я думаю, - сказал я.
   Кто-то из ребят, испугавшись, что драка  не  состоится,  толкнул  парня
прямо на меня. Я изо всех сил отшвырнул его прочь.
   - Чего толкаешься! - заорал он.
   - А ты не лезь!
   Его пихнули снова, и тогда я врезал ему прямо в челюсть.  Ребята  лезли
вперед, вопили, напирали сзади, и мы оказались в таком тесном кольце,  что
едва можно было занести руку для удара, да еще ребята чуть не сбивали  нас
с ног. Каждый попавший в цель удар вызывал восторженный рев. Я должен  был
одержать победу и стоять до конца, иначе мне придется каждый день мериться
силами с новым противником, и потому я дрался не на жизнь,  а  на  смерть,
стараясь избить его в кровь и доказать, что я не трус и меня голыми руками
не возьмешь. Прозвенел звонок, нас разняли.  Драка  вроде  бы  закончилась
вничью.
   - Мы еще с тобой встретимся! - крикнул мальчишка.
   - Катись ты, - ответил я.
   В классе ребята начали меня расспрашивать  -  я  заслужил  их  интерес.
Когда занятия кончились, я приготовился продолжать драку, но  парня  нигде
не было видно.
   По пути домой я нашел на улице дешевый перстень и сразу  сообразил,  на
что он может пригодиться. Перстень был с  красным  камнем,  державшимся  в
тонких острых лапках; я их слегка разогнул, камень вынул,  надел  перстень
лапками вперед и начал боксировать,  как  на  тренировке.  Ну,  сунься  он
теперь ко мне, узнает, как со мной драться - всю рожу раскровеню.
   Но мне так и не пришлось пустить перстень в ход. Я продемонстрировал  в
школе свое новое оружие, и весть о нем сразу же облетела всех мальчишек. Я
снова вызвал своего противника на бой, но он отказался. В  драках  уже  не
было необходимости. Ребята приняли меня в свою компанию.
   Не успел я завоевать право на школьный  двор,  как  приключилась  новая
беда. Однажды вечером, перед сном, я сидел в гостиной и делал уроки.  Дядя
Кларк, плотник по профессии, делал за своим столом  наброски  домов.  Тетя
Джоди штопала. Зазвонил звонок, и Джоди  открыла  дверь  соседу,  которому
принадлежал наш дом и который раньше жил в  наших  комнатах.  Фамилия  его
была Берден, он был высокий, сутулый, с довольно светлой  кожей,  и  когда
ему сказали, кто я, я встал, и он пожал мне руку.
   - Здравствуй, сынок, - сказал мне мистер Берден, - я рад,  что  в  этом
доме появился еще один мальчик.
   - А где же другой? - живо откликнулся я.
   - Здесь жил мой сын, - сказал мистер Берден и  покачал  головой.  -  Но
теперь его нет.
   - Сколько ему лет? - спросил я.
   - Он был почти твой ровесник, - сказал мистер Берден печально.
   - А куда он уехал? - глупо спросил я.
   - Он умер, - сказал мистер Берден.
   - Ой!
   Какого же дурака я свалял! Наступило долгое молчание. Берден с  грустью
смотрел на меня.
   - Ты спишь там? - спросил он, показывая на мою комнату.
   - Да, сэр.
   - И мой сын тоже спал там.
   - Там? - переспросил я.
   - Да, в этой самой комнате.
   - И на этой самой кровати? - спросил я.
   - Да, это была его кровать. Когда я узнал, что ты приедешь, я отдал  ее
дяде Кларку, для тебя, - объяснил он.
   Я видел, что дядя Кларк делает  отчаянные  знаки  мистеру  Бердену,  но
поздно! Перед моими глазами поплыли  привидения.  Вообще-то  я  в  них  не
верил, но меня учили, что бог существует, и я нехотя это  признал,  а  раз
есть  бог,  то  уж,  конечно,  должны  быть  и  привидения.  Я  сразу   же
почувствовал, что никогда не смогу больше спать в комнате,  где  умер  сын
мистера Бердена. Умом я  понимал,  что  покойный  не  сделает  мне  ничего
плохого, но для меня он словно бы ожил, и казалось, мне  уже  от  него  не
избавиться. Когда мистер Берден ушел, я робко сказал дяде Кларку:
   - Я боюсь в той комнате спать.
   - Почему? Потому что там умер его сын?
   - Да, сэр.
   - Господи, сынок, тебе-то чего бояться?
   - Я все равно боюсь.
   - Все мы когда-нибудь умрем. Зачем бояться раньше времени?
   Что мне было ему ответить?
   - Ты хочешь, чтобы люди боялись тебя, когда ты умрешь?
   На это я тоже не нашел что ответить.
   - Ерунда все это, - продолжал дядя.
   - Но я боюсь, - сказал я.
   - Это пройдет.
   - Может, я буду спать где-нибудь еще?
   - Больше негде.
   - А этот диван, давайте я буду спать на нем.
   - Разрешите  мне,  пожалуйста,  спать  на  этом  диване,  -  насмешливо
поправила меня тетя Джоди.
   - Разрешите мне, пожалуйста, спать на этом диване, - повторил я за ней.
   - Нет, не разрешу, - отрезала она.
   Я побрел к себе и стал ощупью искать кровать; мне казалось, что на  ней
лежит труп того мальчика. Я дрожал. Наконец я  лег  и  укрылся  с  головой
одеялом. Ночь я не спал, и наутро глаза у меня были красные, опухшие.
   - Ты что, плохо спал? - спросил дядя Кларк.
   - Я не могу спать в той комнате.
   - Но ведь раньше-то спал, пока не узнал про того парнишку?  -  спросила
тетя Джоди.
   - Да, мэм.
   - Почему же сейчас не можешь?
   - Потому что боюсь.
   - Не дури, ты уже не маленький, - сказала она.
   Ночью повторилось то же самое: я не сомкнул глаз от страха. Когда  дядя
с тетей  ушли  к  себе,  я  прокрался  в  гостиную  и  заснул  на  диване,
свернувшись калачиком, без одеяла. Утром я проснулся  от  того,  что  дядя
тряс меня за плечо.
   - Почему ты здесь? - спросил он.
   - Я боюсь там спать, - сказал я.
   - Нет, будешь спать в своей комнате, - сказал  дядя.  -  Надо  побороть
страх.
   Я провел еще одну ночь без сна в комнате покойного - своей я ее  больше
не считал, - трясясь от страха и обливаясь холодным потом. Малейший  скрип
где-нибудь - и сердце у меня останавливалось. Днем в  школе  я  ничего  не
соображал. Вернулся домой и провел еще одну длинную ночь  без  сна,  а  на
следующий день заснул на уроке. Учитель спросил меня, в  чем  дело,  но  я
ничего не мог ему объяснить. Не в силах  избавиться  от  страха,  я  начал
тосковать по дому. Еще несколько бессонных ночей - и я оказался  на  грани
нервного расстройства.
   В воскресенье я не хотел идти в церковь. Дядя Кларк и тетя  Джоди  были
поражены. Они не понимали, что, отказываясь идти в  церковь,  я  на  самом
деле молил их разрешить мне спать в какой-нибудь другой комнате. Я остался
дома один и весь день просидел на крыльце, не осмелился даже зайти в кухню
поесть. Пить ходил на задний двор, где была колонка. Я  дошел  до  полного
отчаяния и вечером снова стал уговаривать дядю.
   - Ну пожалуйста, разрешите мне спать на диване в гостиной, - умолял я.
   - Тебе надо избавиться от этого страха, - сказал Дядя.
   Тогда я решился попросить,  чтобы  меня  отправили  домой.  Дядя  Кларк
потратил на меня столько денег, привез сюда, купил мне одежду и  учебники,
хотел мне помочь, я знаю, но все равно!
   - Дядя Кларк, отправьте меня обратно в Джексон.
   Он сидел, склонившись над маленьким столиком, но,  услышав  мои  слова,
выпрямился и удивленно посмотрел на меня.
   - Тебе у нас плохо?
   - Да, сэр, - признался я, думая, что вот сейчас меня поразит гром.
   - Ты правда хочешь домой?
   - Да, сэр.
   - Дома тебе будет хуже, - сказал он. - Им и так не хватает  денег,  что
вы будете есть?
   - Я хочу быть там, где мама, - сказал я, надеясь убедить его.
   - Наверно, это ты из-за комнаты?
   - Да, сэр.
   - Что ж, мы хотели как лучше, - вздохнул дядя. - Видно, не сумели. Если
ты хочешь домой, езжай.
   - Когда? - радостно спросил я.
   - Когда начнутся каникулы.
   - Нет, я хочу сейчас! - закричал я.
   - Но ты же сорвешь свои занятия, - сказал дядя.
   - Ну и что, пускай!
   - Потом ох как будешь жалеть. Ты ни одного года толком не проучился.
   - Я хочу домой, - сказал я.
   - Давно?
   - Давно, сэр.
   - Сегодня же напишу бабушке, - сказал он, в изумлении глядя на меня.
   Каждый день я спрашивал, пришел ли ответ от бабушки. Из-за бессонницы я
проводил дни словно в горячечном безумном  сне,  мне  было  не  до  школы.
Оценки мои становились все хуже, я перестал  заниматься.  Жил  в  страшном
напряжении, считая минуты, оставшиеся до отъезда.
   Как-то вечером, помогая тете Джоди по дому, я пошел к колонке  принести
ведро воды. Я был точно во  сне,  так  устал,  замучился,  ноги  еле  меня
держали.  Я  повесил  ведро  на  кран  и  принялся  качать   воду,   ведро
соскользнуло, и мне залило и брюки, и носки, и башмаки.
   - Сволочь проклятая, вшивое, сукино, ублюдочное ведро,  -  выругался  я
яростным шепотом.
   - Ричард! - раздался изумленный крик тети Джоди  где-то  в  темноте  за
моей спиной.
   Я обернулся. На ступеньках заднего крыльца стояла тетя.  Она  двинулась
ко мне.
   - Что ты сказал, повтори!
   - Ничего, - пробормотал я, виновато глядя себе под ноги.
   - Повтори, что ты сказал! - требовала она.
   Я не отвечал. Наклонился и поднял ведро. Она выхватила его у меня.
   - Повтори, я тебе говорю!
   Я стоял, понурив голову, и думал,  действительно  она  хочет,  чтобы  я
повторил свои ругательства, или просто стращает меня.
   - Я сейчас все расскажу дяде, - сказала она наконец.
   В эту минуту я ее возненавидел. Я считал, что, опустив голову и глядя в
землю, я показал ей, что раскаиваюсь и прошу прощения, но она  мою  мольбу
отвергла.
   - Ну и рассказывайте, мне все равно, - сказал я.
   Она подала мне ведро, я наполнил его водой и отнес в дом.  Она  шла  за
мной по пятам.
   - Ричард, какой ты дурной, испорченный мальчик, - сказала она.
   - Ну и пускай, мне все равно, - повторил я.
   Я прошел мимо нее и сел на крыльцо. Я не хотел, чтобы она слышала,  как
я ругался, но раз уж так случилось и она меня не простила, будь что будет.
Я уеду домой. Но где мой дом? Убегу от них, и все.
   Дядя Кларк позвал меня в гостиную.
   - Джоди говорит, ты нехорошо ругался.
   - Да, сэр.
   - Ты сознаешься?
   - Да, сэр.
   - Зачем ты ругался?
   - Не знаю.
   - Я тебя выпорю. Снимай рубашку.
   Не говоря ни слова, я обнажил спину, и  он  отхлестал  меня  ремнем.  Я
стиснул зубы и не проронил ни звука.
   - Будешь еще ругаться?
   - Я хочу домой.
   - Надевай рубашку.
   Я повиновался.
   - Я хочу домой, - снова повторил я.
   - Твой дом здесь.
   - Я хочу в Джексон.
   - У тебя нет дома в Джексоне.
   - Я хочу к маме.
   - Хорошо. - Он смягчился. - Я отправлю  тебя  домой  в  субботу.  -  Он
смотрел на меня с недоумением. - Где ты научился так ругаться?
   Я смотрел да него и ничего не отвечал; в моей памяти замелькали одна за
другой жалкие лачуги, в которых я жил, и от этого я  чувствовал  себя  еще
более чужим в этом доме. Как мог я объяснить  ему,  что  ругаться  я  умел
прежде, чем научился читать? Как мог я сказать ему, что в шесть лет я  уже
был пьяницей?
   Когда утром в субботу он повел меня на вокзал, меня мучила вина,  я  не
мог посмотреть ему в глаза. Он дал мне билет,  и  я  поспешно  поднялся  в
вагон. Поезд тронулся, я неловко помахал ему в окно на прощанье.  Вот  уже
его больше не видно, и тут меня охватила слабость. Из глаз полились слезы.
Я прислонился к спинке сиденья, закрыл  глаза  и  проспал  всю  дорогу  до
Джексона.


   Я обрадовался, увидев мать. Ей стало гораздо лучше,  хотя  она  еще  не
поднималась с постели. Доктор советовал сделать  вторую  операцию,  может,
после нее она  совсем  поправится.  Но  я  волновался  -  зачем  еще  одна
операция? Я уже пережил столько несбывшихся надежд, что хотел оградить  от
разочарования мать. Все мои чувства подавлял теперь страх, и я  их  никому
не открывал. Я уже начал понимать, что чувствую совсем не так, как другие,
и старался никого не пускать себе в душу.
   В школе я учиться  не  стал.  Я  играл  один  на  заднем  дворе,  кидал
резиновый мяч о забор, рисовал старым ножом в мягкой глине,  читал  книги,
которые удавалось найти в доме. Я мечтал скорее вырасти и стать на ноги.
   Из Картерса приехал дядя Эдвард и повез мать на операцию в  Кларксдейл;
в последнюю минуту я настоял, чтобы взяли и меня. Я быстро  оделся,  и  мы
отправились на вокзал. Всю дорогу я сидел мрачный, боясь поднять глаза  на
мать, мне хотелось вернуться и хотелось ехать с ними. Но вот и Кларксдейл,
мы  сели  в  такси  и  поехали  к  доктору.  Мать  держалась  мужественно,
улыбалась, шутила, но я знал,  что  она,  как  и  я,  боится  операции.  В
приемной у доктора я вдруг с необыкновенной  остротой  осознал,  что  мать
никогда больше  не  поправится.  Наконец  вышел  доктор  в  белом  халате,
поздоровался со мной за руку, пригласил мать в кабинет. Дядя  Эдвард  ушел
хлопотать насчет палаты и сиделки. Во мне что-то сломалось. Я ждал, ждал и
ждал. Прошло несколько часов. Наконец в дверях появился доктор.
   - Ну, как мама?
   - Прекрасно, - сказал он.
   - Она поправится?
   - Это будет ясно через несколько дней.
   - Можно мне сейчас ее повидать?
   - Нет, сейчас нельзя.
   Вернулся дядя Эдвард, с ним пришли два санитара с носилками.  Внизу  их
ждала машина "скорой помощи". Они вошли в  кабинет  и  вынесли  маму,  она
лежала с закрытыми глазами, вся закутанная в белое. Я  хотел  броситься  к
носилкам, поцеловать ее, но словно прирос к месту.
   - Почему они уносят маму? - спросил я дядю Эдварда.
   - Ничего не поделаешь, для цветных в больнице нет коек, - объяснил он.
   Я смотрел, как санитары с носилками спускаются по лестнице, потом стоял
на тротуаре и смотрел, как ставят носилки в машину. Машина уехала. Я знал,
что мать ушла из моей жизни, я чувствовал это.
   Мы с дядей остановились в меблированных комнатах; каждое утро он  ходил
справляться  о  здоровье  матери  и  каждый   раз   возвращался   мрачный,
молчаливый. Наконец он сказал, что забирает мать домой.
   - Скажи мне правду, ей не лучше? - спросил я.
   - Она очень плоха, - сказал он.
   Мы уехали из Кларксдейла; мать везли на  носилках  в  багажном  вагоне,
около нее сидел дядя Эдвард. Дома она много дней лежала, глядя перед собой
отсутствующими глазами, и стонала. Приходили врачи, смотрели ее и,  ничего
не сказав, уходили. Бабушка совсем потеряла  покой.  Дядя  Эдвард  съездил
домой, снова вернулся и стал приводить все новых врачей. Они сказали,  что
в мозгу у мамы образовался тромб и что ее снова разбил паралич.
   Как-то вечером мама подозвала меня к своей постели и  сказала,  что  не
может больше терпеть такую боль, скорей бы уж ей умереть.  Я  взял  ее  за
руку, просил успокоиться. В тот вечер жалость к матери умерла  во  мне,  я
словно окаменел. Я ухаживал за ней, знал, что она страдает. Она десять лет
не вставала с постели, понемногу ей стало лучше, хотя полностью она так  и
не поправилась, и время  от  времени  нарушения  мозгового  кровообращения
повторялись. Все деньги, что  были  в  семье,  ушли  на  маму;  теперь  их
неоткуда было взять. Все постепенно свыклись с болезнью матери,  смирились
как с чем-то неизбежным.
   Страдания матери превратились в моем сознании в некий символ  -  символ
бедности, невежества,  беспомощности,  неутолимого  голода,  беспросветной
нищеты, скитаний, тщетных просьб, унижений и страха, бессмысленной боли  и
неизбывного горя. Ее жизнь окрасила в свои тона и  мою  жизнь,  определила
отношение к людям, с которыми меня должна была свести судьба в будущем,  к
событиям,  которым  предстояло  произойти.  Долгие  годы  непрекращающихся
страданий матери сделали меня угрюмым, и я потом всегда сторонился  людей,
боялся  малейшего  проявления  искренней   радости,   был   настороженным,
застенчивым, и тревога  все  время  гнала  меня  куда-то,  точно  я  хотел
спастись от следовавшего за мной по пятам рока.
   В двенадцать  лет,  не  окончив  полностью  ни  одного  класса,  я  уже
выработал жизненную философию, которую потом не мог уничтожить  весь  опыт
моей жизни; я нутром чуял, где правда и где ложь, и никто не мог  свернуть
меня с моего пути; я сам, не получив никакого образования - да образование
тут и ни при чем, - понял, что  смысл  жизни  открывается  лишь  тем,  кто
мужественно пытается постичь его в бессмысленном страдании.
   В двенадцать лет  у  меня  сложилось  отношение  к  жизни,  которое  не
изменилось и по сей день, оно побуждало меня  всюду  искать  подтверждения
тому, что я прав, толкало изведать все  и  ни  к  чему  не  привязываться,
повелело быть терпимым ко всем и ко всему и ничего не принимать на веру. Я
научился прозревать страдания других людей, тянулся к тем, кто был подобен
мне, я часами слушал, что рассказывали мне люди о своей жизни, я был полон
ярости и сострадания, злобы и любви.
   Я холодно вникал в существо  любого  вопроса,  стараясь  обнажить  суть
страдания, которое - я это  знал  -  там  заключено.  Я  страстно  увлекся
психологией, реалистической и натуралистической литературой и  искусством,
углубился  в  лабиринты  политики,  которая  способна  целиком   поглотить
человеческую душу. Я отдал  свои  симпатии  бунтарям.  Я  любил  искать  в
беседах ответы на вопросы, которые никому не могли помочь,  а  могли  лишь
поддержать во мне безграничное изумление и ужас перед драмой  человеческих
чувств, таящихся за введшими событиями вашей жизни.



4

   Бабушка была одержимая адвентистка  седьмого  дня,  и  мне  приходилось
притворяться, что я тоже чту ее бога, такова была плата за  то,  что  меня
кормят. В учении, которое проповедовала ее церковь, без  конца  поминались
озера огненные и серные и  заваленные  костями  долины,  моря  то  и  дело
высыхали, солнце делалось мрачно,  как  власяница,  а  луна  делалась  как
кровь, звезды небесные падали на землю  как  незрелые  смоквы,  деревянный
посох превращался в змею, из туч вещали голоса, люди ходили по воде, средь
грома и молний являлся господь вседержитель,  вода  превращалась  в  вино,
мертвые восставали из гроба, слепые прозревали, хромые начинали ходить;  у
престола всевышнего восседали чудища, исполненные множества  голов,  глаз,
рогов и ног; воздвигались идолы с головами из золота, плечами из  серебра,
с ногами из меди, со  ступнями  из  глины  -  библейская  сказка,  которая
начиналась сотворением мира и кончалась днем  второго  пришествия  Христа,
когда небо скроется, свившись как свиток, когда все силы земные и небесные
сойдутся в долине, называемой Армагеддон, и господь вседержитель сойдет  с
престола судить миллионы живых и мертвых...
   Красочные проповеди увлекали мое воображение,  я  начинал  во  все  это
верить, но стоило мне выйти из церкви на  яркий  солнечный  свет,  увидеть
людей, почувствовать живую жизнь улиц,  и  я  понимал:  все  это  выдумки,
никакого Судного дня не будет.
   Снова мне пришлось  испытать  голод,  жестокий  голод,  от  которого  я
начинал метаться,  как  зверь,  в  тоске,  в  злобе  и  в  ярости,  сердце
переполняла тяжкая  ядовитая  ненависть,  рождались  странные  капризы.  Я
беспрерывно  мечтал  о  еде,  но  особенное  вожделение  вызывали  у  меня
почему-то ванильные вафли. Разжившись пятью центами, я  несся  на  угол  в
бакалейную лавочку, покупал п