Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Ратушинская Ирина. Серый - цвет надежды -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  -
Ирина Ратушинская. Серый -- цвет надежды Первое русское издание вышло в 1989 г. в Overseas Publications Interchange Ltd., 8 Queen Anne's Gardens, London W4 1TU, England. Опубликовано на английском, французском, немецком, шведском, финском, датском, норвежском, итальянском, голландском и японском языках. (c) Ирина Ратушинская, 1989 ISBN 1 870128 41 9 От автора Законный вопрос: что в этой книге -- правда, а что -- художественный вымысел? Отвечаю сразу: вымыслу в этой книге места нет. У меня бы просто не хватило фантазии. Изменены только некоторые имена -- не моих соузниц и не наших палачей, но тех людей, что нам сочувствовали и потихоньку помогали: почти всех уголовников, надзирательниц, некоторых офицеров. Так надо, чтобы с ними не расправился КГБ. По той же причине в нескольких местах изменена хронология событий: тогда невозможно понять, какими все-таки способами мы держали связь со свободой. Все эти изменения делались с таким расчетом, чтобы не исказить для читателя подлинную картину нашего бытия. Все описанные в книге эпизоды действительно имели место. Мне остается только принести извинения перед многотысячными жертвами женских лагерей за те эпизоды, которые я забыла или не успела упомянуть, ограниченная объемом книги. И принести благодарность тем не упомянутым в книге людям, что помогли мне выжить, выйти на свободу, и тем самым -- написать мое свидетельство. ГЛАВА ПЕРВАЯ И вот меня везут на черной "Волге". Сказали, что домой. Сказали, что насовсем -- освобождают вчистую. Даже вернули паспорт без отметки о судимости. И теперь любезно вызвались подвезти домой -- в машине КГБ. Что это все значит? Я пытаюсь собрать свои мысли. Знаю, за мной наблюдают. Значит -- никакой растерянности, никакого проявления эмоций. Сказывается четырехлетняя зэковская школа -- не доверять! Не расслабляться! Сотрудник КГБ рядом со мной, ведет светскую беседу. Он-то знает, что сейчас происходит -- действительное освобождение или очередной психологический этюд. Я пока не знаю. Мне еще полчаса этого не знать. А оснований сомневаться вполне достаточно: ведь сказали же мне три месяца назад, отправляя меня из мордовского лагеря, что я еду домой. А приехала я под конвоем в тюрьму КГБ в Киеве. "Ну что, Ирина Борисовна, освобождаться приехали? Но ведь вам еще три года лагеря и пять лет ссылки... Пишите прошение о помиловании, тогда -- может быть..." Помню свою злость в этот момент -- не на них, конечно, на себя! От них иного и ждать было бы странно, но я-то хороша -- поверила! И двое суток спецэтапом из лагеря в тюрьму ехала -- домой. К Игорю, к маме, к собачке Ладушке... Ну не дура ли? Хорошо хоть гебистам не показала, что верила -- не дернулась, ни лицо, ни голос не выдали (система Станиславского). И тот психологический этюд у них провалился: не писала я им прошения о помиловании. И этот провалится тоже, если это очередной фокус. А может, на этот раз не фокус?.. Уж больно нелепо -- два раза повторять одно и то же. А с другой стороны, мало ли они громоздят нелепостей? Не думать об этом! Вон листья падают, желтые, красные... Октябрь. Мой пятый зэковский октябрь -- неужели последний? Не думать! Вон гебист с тобой разговаривает... о чем бишь? О перестройке системы образования -- и прекрасно. Отреагируй адекватно -- про иностранные языки, про физику и математику. Хорошо бы и вправду что-то поменять -- куда годится прежняя система? Но в какую сторону -- вот вопрос. Так, хорошо, теперь про погоду... зеленая травка, голубое небо. Черная "Волга". Где же мой привычный зэковский серый цвет? А вот он -- у меня под боком: арестантская моя одежка. Кстати, ее не отобрали, как обычно перед освобождением... Об этом -- стоп. Поговорим о литературе. Не правда ли, Булгаков -- великий писатель? Да, конечно, он жил в Киеве, и дом его на Андреевском спуске... Красивое место, Киев вообще красивое место. Нет, я не в восторге от современных ухищрений скульптора Бородая: большая статуя не значит талантливая. И вы тоже не в восторге? Какое поразительное единомыслие -- между кем и кем? Посмеялись. Окно в машине приоткрыто, и запахи, запахи... Неположенные, вольные. Вот -- прелой травой. Вот чуть ли не грибами, или просто влажной землей? Вот привычно -- бензином. Очнись. Ты на этапе, пусть даже последнем. Шофер впереди -- о чем думает? А, вот оживился, говорим об антиалкогольной политике Горбачева и о самогоне в связи с этой самой политикой. Самогоне, самогоне, Хто тепер тебе не гоне?.. Шофер уточняет, оказывается, это не сегодняшний фольклор, это песенка хрущевских времен. Ну-ну, история повторяется... Посмеялись. Весело проходит наша поездка, не правда ли? А это что за здание? А это, Ирина Борисовна, построили недавно, вас тогда здесь не было. Помолчали. Вон парень с девушкой идут в обнимку. Проскочили -- лиц не увидать. Но, однако же, машина не зря петляет, вот и проспект Вернадского. Вот осталась пара кварталов до дома. Чтобы руки не дрожали -- это ерунда... это все умеют. Ну, почти все. А вот с пульсом номер посложнее. Но необходимо -- я теперь худая, как велосипед, и на шее видно, как каждая жилка бьется. Лучше всего вспоминать начало Первого концерта Чайковского, все сразу внутри замедляется. Вот так. Теперь мы в полном порядке. Так что там у вас, товарищи, за программа? Дверь открывают. -- Позвольте, Ирина Борисовна, я вам рюкзак помогу... У вас какой этаж? Правда, какой этаж? Адрес помню, телефон помню -- сколько раз разным людям давала. Но этаж... хоть убей... -- Пятый. -- Это автоматически сработало, помимо сознания, и оказалось верно. Вот и дверь нужная, вот и звонок, и Ладушка уже лает. Вот будет номер, если никого нет дома -- ключа-то у меня нет. Или у гебистов всегда есть чем открыть? -- Кто там? Голос мамы. Это Игоря мама, но я ее тоже мамой зову -- с тех пор, как сижу. С тех пор, как на суде, одна в зале, услышала ее крик из коридора: "Пустите, там моя дочь!" Не пустили. Никого ко мне на суд не пустили. Но с того самого крика я ей -- дочь, а она мне -- мама. -- Кто там? Что ответить? "Ира"? А может, надо отвечать "обыск"? Ведь не знаю же я до сих пор, с чем меня сюда привезли. -- Ира... Коридор. Те же глиняные миски на стенах. Запах дома. Ладушка скачет и лает. То ли меня забыла -- за четыре-то с лишним года -- то ли чужой дядя ее смущает. Мама, обмирая: -- Насовсем? Говорю: -- Насовсем. И только тогда она плачет. А тут и девчонки из комнаты высунулись, тоненькие, взрослые... Племянницы. Были совсем крохи, когда меня забирали. Младшая говорить еще не умела. Сейчас, впрочем, тоже молчат -- смотрят круглыми глазами. Ну и без них неразберихи хватает: мама все плачет и обнимает меня, а я что-то ей бормочу... Самый бы момент чужому дяде откланяться, если он действительно собирается оставить меня дома. А с другой стороны, как он может меня забрать -- шофер-то внизу остался, а поодиночке они не конвоируют -- как минимум, должно быть двое. Да и не по чину ему меня из дома выволакивать, как-никак, генерал КГБ. Ну-ну, предоставим событиям развиваться. Я (светски): -- Спасибо, что довезли. Чашечку кофе? Он (так же светски): -- О, благодарю, вам сейчас не до меня. И, действительно, откланивается. За эту невыпитую чашку кофе, я надеюсь, ему на том свете отпустится сколько-то грехов. Бестолковый телефонный разговор с Игорем. Сейчас он бросает работу и едет -- с другого конца города. А я все сижу в чем-то мягком и держу у щеки пустую после его голоса телефонную трубку. Теперь уже можно быть бестолковой. Мать хлопочет на кухне. Надо выйти к ней, что-нибудь помочь. Глупости -- помочь! -- я же не помню даже, как это делается и где что в доме лежит. Просто крутиться у нее под руками и быть рядом. Вместо этого подхожу к зеркалу. Вот вы, значит, какая, сударыня! В тюрьме зеркало не положено, за последние три месяца я видела себя только один раз в случайно открытой зеркальной двери какого-то кабинета. Худенький стриженый мальчик. Глаза, оказывается, совсем темные. И нечего удивляться, что я предложила гебисту кофе -- это я победитель, а не он! Сейчас приедет Игорь, ввалятся в дверь друзья, и мне хорошо будет смотреть им в глаза: все в порядке, за эти четыре с лишним года не стыдно. Я им все расскажу (я еще не знаю, как это, оказывается, трудно -- рассказывать все -- так захочется страшное пропустить и говорить про одно смешное!). И сейчас, более полугода спустя, когда я берусь за эту книгу, кто-то тихонько скулит в закоулке моей души: ну не надо, не вспоминай, будет с тебя! Но я вспомню. Я знаю, что надо. ГЛАВА ВТОРАЯ Седьмой месяц я живу как королева. Передо мной забегают вперед и распахивают двери -- камеры, следственного кабинета, зала суда... Закрывать их за собой мне тоже не приходится. Пешком я теперь не хожу -- разве только по коридору, с соответствующей осанкой. А так меня возят. На меня одну приходится прорва обслуги, даже для того, чтобы очинить карандаш, вызывают прапорщика. В получении королевой пары носков из собственных вещей участвует уйма народу, включая начальника тюрьмы (он должен подписывать все бумаги, а на пару носков, конечно, составляется бумага). Тюрьма моя называется "Следственный изолятор КГБ", а во время войны она называлась тюрьмой гестапо. У меня тут первая в моей жизни собственная, отдельная комната, и даже с меблировкой: железная койка, тумбочка, параша... Королевские бумаги ввиду их особой государственной важности регулярно пересматриваются "компетентными лицами". Поэтому мой первый тюремный сборник стихов у меня не на бумаге, а в голове, вызубренный наизусть. Головы в принципе тоже подлежат исследованию в этом учреждении, но здешним принципам пришлось отступить перед моим "вето". Это довольно дорогостоящая привилегия, но зато она дает право осанки. Уж извольте примириться с этим, господа, такова моя воля. А сегодня я меняю резиденцию: киевскую на московскую. Сегодня мой первый этап, через час придет машина везти меня на вокзал. Бумаги мои, как мне сообщили, едут отдельно ("Чтоб вам самой не таскаться"). Это копия приговора, моя кассация, заявление на суде, замечания на судебный протокол и переписанные из книг тюремной библиотеки стихи: Тютчева, Пушкина, Шевченко, Лермонтова, Жуковского. Ладно, в этапе все равно я их читать не буду. Во мне уже восторженный озноб, как всегда перед дорогой. Нет, я, конечно, знаю, что этап -- вовсе не обычная дорога: сторожевые собаки, орущий конвой с автоматами, духота и мука столыпинского вагона, вонь пересыльных тюрем... Но все равно веселюсь: первые семь месяцев прожиты неплохо. Ни слова под следствием, ни просьбы тюремщикам, заявление о незаконности суда и отказ участвовать в нем. Вполне приличное начало для зэка, можно теперь и на этап. Мои заслуги перед родиной высоко оценены: семь лет лагеря строгого режима и пять лет ссылки. Этот приговор мне подгадали ко дню рождения, к двадцати девяти годам. Но к тому же дню рождения еще один подарок: Игорь вызван на суд как свидетель по моему делу. И еще с порога: -- Держись, моя родная, я люблю тебя! А потом судьям -- все, что он думает о них и об их суде. И что я -- член Pen International (это уже информация для меня). И, пока спохватились выставить его из зала суда -- еще один взгляд мне, последний. На вас когда-нибудь так смотрели, дорогие товарищи судьи? А на вас, прапорщица-шмоналка? А на вас, начальник тюрьмы Петруня? То-то же, бедолаги. Где уж вам понять, почему на этап -- с улыбкой. Выдают дорожный паек: полбуханки черного хлеба и селедка. Я знаю по самиздату, что это значит -- сутки езды до ближайшей пересылки. Селедку есть в дороге нельзя, потому что пить потом не дадут. Спасибо, Александр Исаевич, Вы все предусмотрели! Как знать, хватило бы у нас самих ума, пока ломились с обыском, сжечь все письма и адреса, если бы не Ваши книги? Или хватило бы у меня выдержки бровью не повести, когда меня догола раздевали в тюрьме? Догадалась бы я сама до великого зэковского принципа: "Не верь, не бойся, не проси!"? И даже мелочи, вроде той же селедки, известны мне наперед. Легкое зэковское тело, легкий зэковский мешок... Карета подана. Черный ворон. Ну что же -- апрель! И дорога. Машину подгоняют так, чтобы из нее прямо перешагнуть в вагон. Где-то внизу беснуется овчарка -- все как по писаному. Вот они, набитые столыпинские купе -- за решеткой беспорядок женских тел и лиц. Сколько их тут, на трех квадратных метрах в два яруса? Человек пятнадцать? Следующая клетка мужская; увидели меня, загалдели: -- Глянь, молоденькая! -- Ласточка, куда едешь? -- Девонька, посмотри на меня! Сквозь решетку суют конфетку. Конвойный бьет по протянутой руке. Конфетка летит на пол, а рука втягивается обратно за решетку. На ней не хватает двух пальцев, зато татуировка: "солнце садится за горы". Переглядываемся, улыбаемся. -- Не разговаривать! Улыбаемся. Они зэки, и я тоже. Потом, когда поезд тронется, а конвойный будет другой, не такой осатанелый, они мне через него "подгонят" еще пару конфет, а я им -- пачку сигарет (знала, что надо купить перед этапом, куришь не куришь). И первое мое выученное зэковское слово будет "подогрев". Это вот такая неположенная передача. Первый смысл слова я ловлю сразу: согревает душу. Второй дойдет до меня полугодом позже: когда поешь, не так мерзнешь, как впроголодь. Так что -- подогрев буквальный, калории... Я еду одна в купе: особо опасные государственные преступники содержатся отдельно от прочих. Чтобы, значит, не оказывали дурного влияния: вдруг обычные урки бросят воровать и грабить и примутся писать стихи? Или, того хуже, выступать в защиту отщепенца Сахарова? Но какая уж тут изоляция, когда у каждой клетки три стены, четвертая -- решетка? При известной ловкости, просовывая руки сквозь решетку, можно передавать записки из купе в купе через весь вагон. Да и каждое слово слышно. -- Первая, первая, что одна едешь? Первая -- это я, по номеру клетки. Она в вагоне крайняя. -- Политическая. -- Ну?! Это что ты, в Андропова стреляла? -- А что, в него стреляли разве? Ничего я об этом не знаю, в тюрьме КГБ газет не давали, да и вряд ли бы об этом было в газетах. Меня посадили еще при Брежневе, а что теперь у нас "лично товарищ Андропов", я узнала уже на суде, из речи прокурора. -- Еще как стреляли, жаль, промазали. -- Не промазали, в колено попали (это уже следующая клетка включается в разговор). -- Нет, я за стихи. -- Это как же за стихи? Против власти, что ли? -- Независимо от власти, вот они и обиделись. -- Про Бога, небось? -- И про Бога тоже. -- Это да, это они не любят. А почитай. Помнишь, нет? Еще бы мне не помнить. Начинаю: -- Не берись совладать, Если мальчик посмотрит мужчиной, Засчитай как потерю, примерная родина-мать! Как ты быстро отвыкла крестить уходящего сына, Как жестоко взамен научилась его проклинать! Притихли. Слушают. Господи, да что они поймут -- это ведь урки, половина из них сроду ни одной книжки не прочла. А с другой стороны, не все ведь урки, какой только люд не сидит по нашим тюрьмам! Слушают. -- Не разговаривать! На рожон не лезу, лучше переждать вохровскую бдительность, все равно ее надолго не хватит. Через минут десять голос: -- Первая, ты нам на бумажку спиши и подгони в шестую, ладно? Звать-то тебя как? -- Ира. -- Ну, пиши, Иринка. Писать, в общем, рискованно. По советскому закону это квалифицируется как "распространение клеветнических документов в стихотворной форме". Перехватят -- могут пришить новое дело. Но, с другой стороны, не сидеть же в лагере семь лет, как мышь под метлой! Ведь этого КГБ от меня и добивается -- чтобы я боялась давать людям свои стихи! А это ведь тоже люди -- преступники или нет, -- я не Господь Бог в этом разбираться и их судить. Хороши они или плохи -- это тоже мой народ, как и мальчишка-конвойный в солдатской форме. Нетушки, самоцензурой мы заниматься не будем. Писать, однако, трудно: вагон трясется, рука прыгает. Подожду остановки. И что же им написать, чтобы все поняли? Вот это, пожалуй, про тюремного домового. И веселое что-нибудь, например, про летучую кошку. И это -- про старушку, которая ждет. Остановка долгая, я исписываю двойной лист из тетрадки. -- Девочки, в шестую подгоните, пожалуйста! -- А нам? -- Вот они прочтут и пускай вам подгонят, не писать же мне десять раз. -- А мы перепишем, можно? -- Как хотите. В общем, найдут -- по головке не погладят. -- Хрен они у нас найдут! -- Вот еще одно слово -- и до завтра никого в туалет не выведу! Это конвойный присоединился к беседе. Угроза, кстати, серьезная: куда в клетке денешься, если в туалет не поведут? А вести в туалет -- дело для конвоя хлопотное: один стой возле этого самого туалета, один "на коридоре", и еще один -- открывай все купе по очереди и каждого сопровождай туда и обратно. Ясно, что чем реже, тем меньше мороки, и выводят редко, доводя людей до изнеможения. Мужчины иногда не выдерживают, мочатся в пластиковый пакет, а если нет -- то в сапог. Женщины воют, но терпят. Впрочем, этот белобрысый явно беззлобен и пригрозил для порядка. Бабы из третьей это моментально улавливают. -- Ой же ты, солдатик мой белявенький! Что ж ты такой сердитый, а? Иди сюда, я тебя поцелую! -- Но-но, не озоруй! -- Да я ж разве озорую? Вот разочек поцелую -- лучше усы расти будут. Ты какие усы хочешь -- беленькие или рыженькие? -- Разговорчики! -- Ну не хочешь разговорчики -- мы тебе песенку споем. Начинай, девочки! -- Валентина Терешкова Захотела молока, Не попала под корову, А попала под быка... -- Ох, девки, добалуетесь вы у меня! -- Добалуемся -- ляльку родим, по амнистии пойдем. Бе-ля-я-венькую! -- Ну все, цыц, сейчас начальник конвоя проходить будет! Это уже человеческий аргумент -- взгреют парня, если заметят, что он болтает с заключенными. Бабы затихают. Уже, наверное, и спать пора: погрузили нас вечером, а с тех пор столько событий. Интересно, который теперь час? Интерес, конечно, абстрактный: заключенным часов не положено. Когда надо, разбудят, когда надо -- поведут куда надо. Как странно сужается реальность в тюрьме! Ничего-то я не знаю: ни где буду завтра, ни в какую сторону везут, ни что на свободе происходит. И про Игоря не знаю -- арестован он или нет. Со времени суда прошел месяц, а писем-свиданий нам, конечно, не разрешили. Где ты сейчас? Тоже, наверное, засыпаешь на нашем раскладном диванчике или на тюремных нарах? Спи, мой родной. Дай тебе Бог силы. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Утро. Поезд стоит уже несколько часов. Я уже знаю, что нас везут в Москву и что будем на месте в лучшем случае к вечеру. Нормальный пассажирский поезд идет из Киева в Москву двенадцать часов, но зэковские вагоны цепляют к товарным поездам, а потому дороги нам не меньше суток. Я почти все время в полусне: так меньше замечаешь время и окружающую маяту. Но в вагоне нарастает шум. -- Начальник! Веди

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору