Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
Эрих Мария Ремарк.
Возвращение
-----------------------------------------------------------------------
Пер. с нем. - М.Горкина.
Изд. "Литература Артистикэ", Кишинев, 1979.
OCR & spellcheck by HarryFan, 26 July 2000
-----------------------------------------------------------------------
Солдаты, возвращенные отчизне,
Хотят найти дорогу к новой жизни
ВСТУПЛЕНИЕ
Остатки второго взвода лежат в расстрелянном окопе за линией огня и не
то спят, не то бодрствуют.
- Вот так чудные снаряды! - говорит Юпп.
- А что такое? - спрашивает Фердинанд Козоле, приподнимаясь.
- Да ты послушай, - откликается Юпп.
Козоле прикладывает ладонь к уху. И все мы вслушиваемся в ночь. Но
ничего, кроме глухого гула артиллерийского огня и тонкого посвиста
снарядов, не слышно. Только справа доносится трескотня пулеметов да время
от времени - одиночный крик. Но нам все это давным-давно знакомо, и не
из-за чего тут рот разевать.
Козоле скептически смотрит на Юппа.
- Сейчас-то вот не слышно, - смущенно оправдывается тот.
Козоле снова критически оглядывает его, но так как на Юппа это не
действует, он отворачивается и брюзжит:
- В брюхе у тебя урчит от голода - вот твои снаряды. Всхрапнул бы,
больше б толку было.
Он сбивает себе из земли нечто вроде изголовья и осторожно укладывается
так, чтобы ноги не соскользнули в воду.
- Эх, черт, а дома-то жена и двуспальная кровать, - бормочет он уже
сквозь сон.
- Кто-нибудь, верно, лежит там рядышком, - изрекает Юпп из своего угла.
Козоле открывает один глаз и бросает на Юппа пронзительный взгляд.
Похоже, что он собирается встать. Но он только рычит:
- Не посоветовал бы я ей, сыч ты рейнский!
И тотчас же раздается его храп.
Юпп знаком подзывает меня к себе. Я перелезаю через сапог Адольфа Бетке
и подсаживаюсь к Юппу.
Опасливо взглянув на храпящего, он говорит с ехидством:
- У таких, как он, ни малейшего представления об образованности, уверяю
тебя.
До войны Юпп служил в Кельне письмоводителем у какого-то адвоката. И
хоть он уже три года солдат, но все еще сохраняет тонкость чувств и
почему-то стремится прослыть здесь, на фронте, образованным человеком. Что
в сущности это значит, он, конечно, и сам не знает, но из всего слышанного
им раньше у него крепко засело в голове слово "образованность", и он
цепляется за него как утопающий за соломинку. Впрочем, здесь у каждого
есть что-нибудь в этом роде: у одного - жена, у другого - торговлишка, у
третьего - сапоги, у Валентина Лагера - водка, а у Тьядена - желание еще
хоть раз в жизни наесться бобов с салом.
Козоле же при слове "образованность" сразу выходит из себя. Оно
каким-то образом ассоциируется у него с крахмальным воротничком, а этого
уже достаточно. Даже теперь оно оказывает свое действие. Не прерывая
храпа, он немногословно высказывается:
- Козел вонючий, чернильная душа!
Юпп философски, с сознанием собственного достоинства, покачивает
головой. Некоторое время мы сидим молча, тесно прижавшись друг к другу,
чтобы согреться. Ночь сырая и холодная, несутся тучи, и порой начинает
накрапывать. Тогда мы вытаскиваем из-под себя плащ-палатки, которые служат
нам обычно подстилкой, и укрываемся ими с головой.
Горизонт светлеет от вспышек артиллерийского огня. Свет радует глаз, и
кажется, там не так холодно, как здесь. Над орудийными зарницами
взвиваются ракеты, рассыпаясь пестрыми и серебряными цветами. Огромная
красная луна плывет в тумане над развалинами фермы.
- Это правда, что нас отпустят по домам? - шепчет Юпп. - Как ты
думаешь?
Я пожимаю плечами:
- Не знаю. Говорят...
Юпп громко вздыхает:
- Теплая комната, диван, а вечерком выходишь погулять... Просто и не
верится, что такое бывает. Верно, а?
- Когда я в последний раз был в отпуске, я примерял свой штатский
костюм, - задумчиво говорю я. - Я из него здорово вырос. Придется все шить
заново.
Как чудно звучат здесь слова: штатский костюм, диван, вечер... Странные
мысли приходят в голову... Точно черный кофе, который подчас слишком уж
сильно отдает жестью и ржавчиной; ты пьешь его, и давишься, и тебя тут же
рвет горячим.
Юпп мечтательно ковыряет в носу:
- Нет, ты подумай только: витрины... кафе... женщины...
- Эх, парень, выберись сначала из этого дерьма, и то хорошо будет, -
говорю я и дышу на озябшие руки.
- Твоя правда.
Юпп натягивает плащ-палатку на худые искривленные плечи:
- Ты что собираешься делать, когда вернешься?
Я смеюсь:
- Я-то? Придется, пожалуй, снова поступить в школу. И мне, и Вилли, и
Альберту, и даже вон тому, Людвигу.
И я показываю головой назад, где перед разбитым блиндажом лежит под
двумя шинелями темная фигура.
- Вот черт! Но вы, конечно, плюнете на это дело? - говорит Юпп.
- Почем я знаю? Может, и нельзя будет плюнуть, - отвечаю я и, сам не
понимаю отчего, начинаю злиться.
Человек под шинелями шевелится. Показывается бледное худое лицо;
больной тихо стонет. Это мой школьный товарищ, лейтенант Людвиг Брайер,
командир нашего взвода. Вот уж несколько недель, как он страдает кровавым
поносом. У него безусловно дизентерия, но в лазарет Людвиг ни за что не
хочет. Он предпочитает оставаться с нами, так как мы с минуты на минуту
ждем заключения мира, и тогда мы без всякой канители возьмем Людвига с
собой. Лазареты переполнены, на больных никто по-настоящему не обращает
внимания, и попасть на такую койку - значит, сразу же оказаться одной
ногой в могиле. Когда кругом тебя подыхают люди и ты среди них один - это
заражает: не успеешь оглянуться, как уж и тебя прихватило. Макс Вайль, наш
санитар, достал Брайеру нечто вроде жидкого гипса: Брайер лопает гипс,
чтобы процементировать кишки и укрепить желудок. И все-таки ему приходится
раз двадцать-тридцать на день спускать штаны.
Вот и теперь ему приспичило. Я помогаю ему пройти за угол, и он
опускается на корточки.
Юпп машет мне рукой:
- Слышишь? Вот опять...
- Что?
- Да те самые снаряды...
Козоле шевелится и зевает. Затем встает, многозначительно поглядывает
на свой тяжелый кулак, косится на Юппа и заявляет:
- Слушай, если ты нас опять разыгрываешь, то приготовь на всякий случай
мешок из-под картошки: как бы тебе не пришлось отправлять домой посылочку
из собственных костей.
Мы прислушиваемся. Шипение и свист снарядов, описывающих невидимые
круги, прерывается каким-то странным звуком, хриплым, протяжным и таким
непривычным, таким новым, что меня мороз по коже продирает.
- Газовые бомбы! - кричит Вилли Хомайер и вскакивает.
У нас мигом исчезает сонливость, мы напряженно вслушиваемся.
Веслинг показывает на небо:
- Вот что это! Дикие гуси!
На фоне унылых серых облаков вырисовывается темная черта, клин. Вершина
его приближается к луне, перерезает красный диск, - ясно видны черные
тени, угол, образуемый множеством крыльев, целый караван, летящий с диким
гортанным призывным клекотом, мало-помалу теряющимся вдали.
- Улетают... - ворчит Вилли. - Эх, черт! Вот если бы нам так можно
было: два крыла, и - фьють!
Генрих Веслинг следит за полетом гусей.
- Значит, зима скоро, - медленно говорит он. Веслинг - крестьянин, он
знает всякие такие вещи.
Людвиг Брайер, ослабевший и грустный, прислонился к насыпи и чуть
слышно бормочет:
- В первый раз вижу...
Но больше всех вдруг оживляется Козоле. Он просит Веслинга в двух
словах сообщить ему все, что тому известно о диких гусях, и главным
образом интересуется их размером: такие ли они крупные, как откормленные
домашние гуси.
- Примерно, - отвечает Веслинг.
- Ах ты черт! - у Козоле от возбуждения трясутся челюсти. - Значит,
сейчас по воздуху летят пятнадцать - двадцать великолепных жарких!
Снова низко над нашими головами хлопают крылья, снова хриплый гортанный
клекот, точно ястреб ударяет нас в самое темя, - и вот уж всплески крыльев
сливаются с протяжным криком птиц и порывами крепчающего ветра, рождая
одну неотступную мысль - о воле, о жизни.
Щелкает затвор. Козоле опускает винтовку и напряженно всматривается в
небо. Он целился в самую середину летящего клина. Рядом с Козоле стоит
Тьяден, готовый, как гончая, сорваться с места, если упадет гусь. Но стая
не разомкнувшись летит дальше.
- Жаль, - говорит Адольф Бетке. - Это был бы первый путный выстрел за
всю эту вшивую войну.
Козоле с досадой швыряет винтовку:
- Эх, иметь бы хоть немного дроби!
Он погружается в меланхолические мечты о том, что было бы тогда, и
машинально жует.
- Да, да, - говорит Юпп, глядя на него, - с яблочным муссом и жареной
картошечкой... Неплохо, а?
Козоле смотрит на него с ненавистью:
- Заткнись ты, чернильная душа!
- А зря ты в летчики не пошел, Козоле. Ты бы их теперь сеткой половил,
- зубоскалит Юпп.
- Идиот! - обрывает его Козоле и бросается наземь, опять собираясь
соснуть.
Это и вправду самое лучшее. Дождь усиливается. Мы садимся спиной к
спине и покрываемся плащ-палатками. Точно темные кучи земли, торчим мы в
нашем окопе. Земля, шинель, и под ней - тлеющий огонек жизни.
Резкий шепот будит меня:
- Живей, живей!..
- Что случилось? - спрашиваю я спросонок.
- Нас посылают на передовые, - ворчит Козоле, поспешно собирая свои
вещи.
- Но ведь мы только что оттуда, - удивленно говорю я.
- А черт их разберет, - ругается Веслинг. - Война ведь как будто
кончена.
- Вперед! Вперед!
Сам Хеель, командир роты, подгоняет нас. Нетерпеливо носится он по
окопу. Людвиг Брайер уже на ногах.
- Ничего не поделаешь, надо идти... - говорит он покорно и запасается
ручными гранатами.
Адольф Бетке смотрит на него.
- Оставайся-ка здесь, Людвиг, - говорит он. - Нельзя с таким поносом на
передовую.
Брайер мотает головой.
Ремни поскрипывают, винтовки щелкают, и от земли опять вдруг
поднимается гнилостный запах смерти. Нам казалось, что мы навсегда
избавились от него: высоко взвившейся ракетой засияла мысль о мире, и хотя
мы еще не успели поверить в нее, освоить ее, но и одной надежды было
достаточно, чтобы немногие минуты, которые потребовались рассказчику,
принесшему добрую весть, потрясли нас больше, чем предыдущие двадцать
месяцев. Один год войны наслаивался на другой, один год безнадежности
присоединялся к другому, и когда мы подсчитывали эти месяцы и годы, мы не
знали, чему больше изумляться: тому ли, что уже столько или что
всего-навсего столько времени прошло. А с тех пор как мы знаем, что мир не
за горами, каждый час кажется в тысячу раз тяжелее, и каждая минута в огне
тянется едва ли не мучительнее и дольше, чем вся война.
Ветер мяукает в остатках бруствера, и облака торопливо бегут, то пряча,
то открывая луну. Свет и сумрак непрестанно сменяются. Мы вплотную идем
друг за другом, кучка теней, жалкий второй взвод, в котором уцелело всего
несколько человек. Да и вся-то рота едва равна по численности нормальному
взводу, но эти несколько человек прошли сквозь огонь и воду. Среди нас
есть даже три старых солдата, призыва четырнадцатого года: Бетке, Веслинг
и Козоле. Они все испытали. Когда они рассказывают иногда о первых месяцах
маневренной войны, кажется, что они говорят о временах древних германцев.
На позициях каждый из нас забивается в какой-нибудь угол, в
какую-нибудь яму. Пока что довольно тихо. Сигнальные ракеты, пулеметы,
крысы. Нацелившись, Вилли ловким ударом ноги высоко подбрасывает крысу и
лопатой рассекает ее в воздухе.
Одиночные выстрелы. Справа доносится отдаленный грохот рвущихся ручных
гранат.
- Хоть бы здесь-то тихо было... - говорит Веслинг.
- Не хватает только напоследок получить пулю в мозговые клетки, -
покачивает головой Вилли.
- Кому не везет, тот, и в носу ковыряя, сломает палец, - бормочет
Валентин.
Людвиг лежит на плащ-палатке. Ему действительно не следовало двигаться.
Макс Вайль дает ему несколько таблеток. Валентин уговаривает его выпить
водки. Леддерхозе пытается рассказать смачный анекдот. Никто не слушает.
Мы лежим и лежим. Время идет.
Я вдруг вздрагиваю и приподнимаюсь. Бетке тоже вскочил. Даже Тьяден
ожил. Многолетний инстинкт предупреждает нас о чем-то, - еще никто не
знает о чем, но все уверены - случилось чрезвычайное. Осторожно вытягиваем
шеи, слушаем, щуримся так, что глаза становятся узкими щелками,
вглядываемся в мрак. Никто уже не спит, все наши чувства напряжены до
крайности, всеми своими мускулами мы готовы встретить неизвестное,
грядущее, в котором видим только одно - опасность. Тихо шуршат ручные
гранаты; это Вилли, наш лучший гранатометчик, пробирается вперед. Мы, как
кошки, всем телом припали к земле. Рядом со мной - Людвиг Брайер. В
напряженных чертах его лица нет и следа болезни. То же застывшее,
безжизненное лицо, как и у всех здесь, - лицо окопа. Сумасшедшее
напряжение сковало всех, - так необычайно впечатление, подсознательно
полученное нами задолго до того, как чувства могут его определить.
Туман колышется и дышит нам в лицо. И вдруг я сознаю, что бросило нас
во власть величайшей тревоги: стало тихо. Совсем тихо.
Ни пулеметов, ни пальбы, ни разрывов, ни посвиста снарядов, - ничего,
как есть ничего, ни одного выстрела, ни одного крика. Тихо, просто тихо.
Мы смотрим друг на друга, мы ничего не понимаем. С тех пор как мы на
фронте, в первый раз так тихо. Мы беспокойно озираемся, мы хотим знать,
что же это значит. Может быть, газ ползет? Но ветер дует в другую сторону,
- он отогнал бы его. Готовится атака? Но тогда тишина только
преждевременно выдала бы ее. Что же случилось? Граната в моей руке
становится мокрой - я вспотел от тревоги. Кажется, нервы не выдержат,
лопнут. Пять минут, десять минут...
- Уже четверть часа! - восклицает Валентин Лагер. В тумане голос его
звучит точно из могилы. И все еще ничего - ни атаки, ни возникающих из
мглы, прыгающих теней.
Пальцы разжимаются и сжимаются еще сильнее. Нет, этого не вынести
больше! Мы так привыкли к гулу фронта, что теперь, когда он не давит на
нас, ощущение такое, точно мы сейчас взорвемся, взлетим на воздух, как
воздушные шары...
- Да ведь это мир, ребята! - говорит Вилли, и слова его - как взрыв
бомбы.
Лица разглаживаются, движения становятся бесцельными и неуверенными.
Мир? Не веря себе, мы смотрим друг на друга. Мир? Я выпускаю из рук
гранату. Мир? Людвиг опять медленно ложится на свою плащ-палатку. Мир? У
Бетке такие глаза, точно лицо его сейчас расколется. Мир? Веслинг стоит
неподвижно, как дерево, и когда он поворачивает к нам голову, кажется, что
он сейчас шагнет и будет безостановочно идти и идти, пока не придет домой.
И вдруг - мы едва заметили это в своем смятении - тишины как не бывало:
снова глухо громыхают орудия, и вот опять вдали строчит пулемет, точно
дятел постукивает по дереву. Мы успокаиваемся: мы почти рады этим
привычным звукам смерти.
День проходит спокойно. Ночью мы должны отойти назад, как бывало уже не
раз. Но враг не просто следует за нами, - он нападает. Мы не успеваем
оглянуться, как оказываемся под сильным огнем. В темноте за нами бушуют
красные фонтаны. У нас пока еще тихо. Вилли и Тьяден находят банку мясных
консервов и тут же все съедают. Остальные лежат и ждут. Долгие месяцы
войны притупили их чувства, и когда не нужно защищаться, они пребывают в
состоянии почти полного равнодушия.
Ротный лезет в нашу воронку.
- Всем обеспечены? - старается он перекричать шум.
- Патронов маловато! - кричит в ответ Бетке. Хеель пожимает плечами и
сует Бетке сигарету. Бетке, не оглядываясь, кивком благодарит его.
- Надо как-нибудь справиться! - кричит Хеель и прыгает в соседнюю
воронку.
Он знает, что справятся. Каждый из этих старых солдат с таким же
успехом мог бы командовать ротой, как и он сам.
Темнеет. Огонь нащупал нас. Нам не хватает прикрытия. Руками и лопатами
роем в воронках углубления для головы. Так, вплотную прижавшись к земле,
лежим мы, - Альберт Троске по одну сторону от меня, Адольф Бетке - по
другую. В двадцати метрах разрывается снаряд. Когда с тонким посвистом
налетает эта бестия, мы мгновенно широко раскрываем рты, чтобы спасти
барабанную перепонку, но все равно мы уже наполовину оглохли, земля и
грязь брызжут нам в глаза, и от проклятого порохового и сернистого дыма
першит в глотке. Осколки сыплются дождем. В кого-то наверняка попало: в
нашу воронку у самой головы Бетке падает вместе с раскаленным осколком
кисть чьей-то руки.
Хеель прыгает к нам. При вспышках разрывов видно из-под шлема его
побелевшее от ярости лицо.
- Брандт... - задыхается он. - Прямое попадание. В клочки!
Снова бурлит, трещит, ревет, беснуется буря из грязи и железа, воздух
грохочет, земля гудит. Но вот завеса поднимается, скользит назад, и в тот
же миг из земли вырастают люди, опаленные, черные, с гранатами в руках,
настороже, наготове.
- Медленно отступать! - кричит Хеель.
Атака - слева от нас. Борьба разгорается вокруг одной нашей огневой
точки в воронке. Лает пулемет. Вспыхивают молнии рвущихся гранат. Вдруг
пулемет замолкает: заело. Огневую точку сразу же атакуют с фланга. Еще
несколько минут - и она будет отрезана. Хеель это видит.
- Черт! - Он прыгает через насыпь. - Вперед!
Боевые припасы летят вслед; в один миг Вилли, Бетке и Хеель ложатся на
расстоянии броска и мечут гранаты; вот Хеель опять вскакивает, - в такие
минуты он точно теряет рассудок, это сущий дьявол. Дело, однако, удается.
Те, кто залег в воронке, смелеют, пулемет снова строчит, связь
восстанавливается, и мы все вместе бежим назад, стремясь добраться до
бетонного блиндажа. Все произошло так быстро, что американцы и не
заметили, как опустела воронка. Над бывшей огневой точкой все еще
вспыхивают зарницы.
Становится тише. Я беспокоюсь о Людвиге. Но он здесь. Подползает Бетке.
- Веслинг?
- Что с Веслингом? Где Веслинг?
И в воздухе под глухие раскаты дальнобойных орудий повисает зов:
"Веслинг!.. Веслинг!.."
Вынырнул Хеель:
- Что случилось?
- Веслинга нет.
Он лежал рядом с Тьяденом, но после отступления Тьяден его уже не
видел.
- Где? - спрашивает Козоле.
Тьяден показывает.
- Проклятие! - Козоле смотрит на Бетке, Бетке - на Козоле. Оба знают,
что это, вероятно, наш последний бой. Ни минуты не колеблются.
- Будь что будет! - рычит Бетке.
- Пошли! - фыркает Козоле.
Они исчезают в темноте. Хеель прыгает за ними.
Людвиг приводит оставшихся в боевую готовность: если тех атакуют, мы
сразу же бросимся на помощь. Пока все спокойно. Вдруг сверкнули молнии
рвущихся гранат. Между взрывами - револьверные выстрелы. Мы тотчас
бросаемся в тьму. Людвиг впереди. Но вот навстречу нам выплывают потные
лица: Бетке и Козоле волокут кого-то на плащ-палатке.
Хеель? Это Веслинг стонет. Хеель? Стойте, он стрелял. Хеель вскоре
возвращается.
- Со всей бандой в воронке покончено! - кричит он. - Да двух еще -
револьвером.
Он пристально смотрит на Веслинга:
- Ты что это?
Веслинг не отвечает.
Его живот разворочен, как туша в мясной. Разглядеть, как глубока рана,
невозможно. Мы перевязываем его на скорую руку. Веслинг стонет, просит
воды. Ему не дают. Раненн