Эрих Мария Ремарк.
   Время жить и время умирать

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - И.Каринцева, В.Станевич.
   Изд. "Литература Артистикэ", Кишинев, 1979.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 July 2000
   -----------------------------------------------------------------------


        1

   Смерть пахла в России иначе, чем в Африке. В  Африке,  под  непрерывным
огнем англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на  "ничейной  земле"
непогребенными; но солнце работало быстро. Ночами ветер доносил приторный,
удушливый и  тяжелый  запах,  -  мертвецов  раздувало  от  газов;  подобно
призракам, поднимались они при свете чужих звезд, будто снова хотели  идти
в  бой,  молча,  без  надежды,  каждый  в  одиночку;  но  уже  наутро  они
съеживались,  приникали  к  земле,  бесконечно  усталые,  словно  стараясь
уползти в нее - и когда их потом находили, многие были уже совсем  легкими
и усохшими, а от иных через месяц-другой оставались  почти  одни  скелеты,
громыхавшие костями в своих непомерно просторных мундирах. Эта смерть была
сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же  смерть  была  липкая  и
зловонная.


   Дождь шел уже несколько дней. Снег  таял.  А  всего  лишь  месяц  назад
сугробы были выше  человеческого  роста.  Разрушенная  деревня,  казалось,
состоявшая из одних обуглившихся крыш, с каждой ночью  бесшумно  вырастала
по мере того, как оседал снег. Первыми выглянули наличники окон; несколько
ночей спустя - дверные косяки;  потом  ступеньки  крылечек,  которые  вели
прямо в грязно-белое месиво. Снег таял и таял, и  из-под  него  появлялись
трупы.
   То были давние мертвецы. Деревня много раз переходила из рук в руки - в
ноябре, декабре, январе и теперь,  в  апреле.  Ее  занимали  и  оставляли,
оставляли и опять занимали, а  метель  так  заносила  трупы,  что  иногда,
спустя несколько часов, санитары многих уже не находили - и  почти  каждый
день белая пелена заново  покрывала  разрушения,  как  медицинская  сестра
покрывает простыней окровавленную постель.
   Первыми показались январские мертвецы, они лежали наверху  и  выступили
наружу в начале апреля, вскоре после того, как  снег  стал  оседать.  Тела
закаменели от мороза, лица казались вылепленными из серого воска.
   Их бросали в могилу точно бревна. На холме за деревней, где снегу  было
меньше, его расчистили и раздолбили промерзшую  землю.  Это  была  тяжелая
работа.
   У декабрьских мертвецов оказывалось оружие, принадлежавшее январским  -
винтовки и  ручные  гранаты  уходили  в  снег  глубже,  чем  тела;  иногда
вытаскивали  и  стальные  каски.  У  этих  трупов   было   легче   срезать
опознавательные жетоны, надетые под мундирами; от талой воды одежда успела
размокнуть. Вода стояла и в открытых ртах,  будто  это  были  утопленники.
Некоторые трупы частично уже оттаяли. Когда такого мертвеца уносили,  тело
его еще не гнулось, но рука уже свисала и болталась, будто посылая привет,
с ужасающим, почти циничным равнодушием.  У  всех,  кто  лежал  на  солнце
день-другой, первыми оттаивали глаза. Роговица была уже студенистой, а  не
остекленевшей, а лед таял  и  медленно  вытекал  из  глаз.  Казалось,  они
плачут.
   Вдруг на несколько  дней  вернулись  морозы.  Снег  покрылся  коркой  и
обледенел. Он перестал оседать. Но потом снова подул гнилой, парной ветер.
   Сначала на потускневшем снегу появилось серое пятно. Через час это была
уже судорожно вздернутая ладонь.
   - Еще один, - сказал Зауэр.
   - Где? - спросил Иммерман.
   - Да вон, у церкви. Может, попробуем откопать?
   - Зачем? Ветер сам все сделает. Там снегу еще на метр, а то и  на  два.
Ведь эта чертова деревня лежит в низине.  Или  опять  охота  ледяной  воды
набрать в сапоги?
   - Нет уж, спасибо! - Зауэр покосился в сторону кухни. - Не знаешь, чего
дадут пожрать?
   - Капусту. Капусту  со  свининой  и  картошку  на  воде.  Свинина  там,
конечно, и не ночевала.
   - Капуста! Опять! Третий раз на этой неделе.
   Зауэр расстегнул брюки и начал мочиться.
   - Еще год назад я мочился этакой залихватской струей, как из шланга,  -
сказал он горько. - По-военному. Чувствовал себя отлично. Жратва классная!
Шпарили вперед без оглядки,  каждый  день  столько-то  километров!  Думал,
скоро и по домам. А теперь мочусь, как дохлый шпак, безо всякого  вкуса  и
настроения.
   Иммерман сунул руку за пазуху и с наслаждением стал чесаться.
   - А по-моему, все равно, как мочиться, лишь бы опять заделаться шпаком.
   - И по-моему. Только похоже, мы так навек и останемся солдатами.
   - Ясно. Ходи в героях, пока не  сдохнешь.  Одним  эсэсовцам  можно  еще
мочиться, как людям.
   Зауэр застегнул брюки.
   - Еще бы. Всю дерьмовую работу делаем мы, а им  вся  честь.  Мы  бьемся
две, три недели за какой-нибудь поганый  городишко,  а  в  последний  день
являются эсэсовцы и вступают в него победителями раньше нас. Посмотри, как
с ними нянчатся. Шинели всегда самые теплые, сапоги самые крепкие и  самый
большой кусок мяса!
   Иммерман усмехнулся.
   - Теперь и эсэсовцы уже не берут городов. Теперь  и  они  отступают.  В
точности, как мы.
   - Нет, не так. Мы не сжигаем и не расстреливаем все, что  попадется  на
пути.
   Иммерман перестал чесаться.
   - Что это на тебя нашло сегодня? - спросил он удивленно. - Ни с того ни
с сего какие-то человеческие нотки! Смотри, Штейнбреннер услышит - живо  в
штрафную угодишь. А снег перед церковью продолжает оседать!  Руку  уже  до
локтя видно.
   Зауэр взглянул в сторону церкви.
   - Если так  будет  таять,  завтра  покойник  повиснет  на  каком-нибудь
кресте. Подходящее местечко, выбрал! Как раз над кладбищем.
   - Разве там кладбище?
   - Конечно. Или забыл?  Мы  ведь  тут  уже  были.  Во  время  последнего
наступления. В конце октября.
   Зауэр схватил свой котелок.
   - Вот и кухня! Живей, а то достанутся одни помои!
   Рука росла и росла. Казалось, это уже не  снег  тает,  а  она  медленно
поднимается из земли -  как  смутная  угроза,  как  окаменевшая  мольба  о
помощи.
   Командир роты остановился.
   - Что это там?
   - Какой-то мужик, господин лейтенант.
   Раз вгляделся. Он рассмотрел полинявший рукав.
   - Это не русский, - сказал он.
   Фельдфебель Мюкке пошевелил пальцами ног в сапогах. Он терпеть  не  мог
ротного командира. Правда, он и сейчас стоял перед  ним  руки  по  швам  -
дисциплина выше всяких личных чувств, - но чтобы выразить свое  презрение,
незаметно шевелил пальцами ног. "Дурак безмозглый, - думал он. - Трепло!"
   - Прикажите вытащить его, - сказал Раз.
   - Слушаюсь!
   - Сейчас же пошлите туда людей. Зрелище не из приятных!
   "Эх ты, тряпка, - думал  Мюкке.  -  Трусливый  пачкун!  Зрелище  не  из
приятных! Будто нам впервой видеть мертвеца!"
   - Это немецкий солдат, - добавил Раэ.
   - Слушаюсь, господин лейтенант! Последние четыре дня мы находили только
русских.
   - Прикажите вытащить его. Тогда увидим, кто он.
   Раэ пошел к себе на квартиру. "Осел надутый, - думал Мюкке.  -  У  него
печь, у него теплый дом и Железный крест на шее. А у меня нет даже  креста
первой степени. Хоть  я  и  заслужил  его  не  меньше,  чем  этот  -  свой
иконостас".
   - Зауэр! - крикнул он. - Иммерман! Сюда!  Прихватите  лопаты!  Кто  там
еще? Гребер! Гиршман! Бернинг! Штейнбреннер, примите командование!  Видите
руку? Откопать и похоронить, если немец! Хотя пари держу,  никакой  он  не
немец.
   Подошел Штейнбреннер.
   - Пари? - спросил он. У него был звонкий мальчишеский  голос,  которому
он безуспешно старался придать солидность. - На сколько?
   Мюкке заколебался.
   - На три рубля, - сказал он, подумав. - Три оккупационных рубля.
   - Пять. Меньше чем на пять я не иду.
   - Ладно, пять. Но только платить.
   Штейнбреннер рассмеялся. Его зубы блеснули в лучах бледного солнца. Это
был девятнадцатилетний белокурый юноша с лицом готического ангела.
   - Ну, конечно, платить! Как же иначе, Мюкке!
   Мюкке недолюбливал Штейнбреннера, но боялся его  и  держал  с  ним  ухо
востро. Было известно, что тот нацист "на все двести".
   - Ладно, ладно, -  Мюкке  достал  из  кармана  черешневый  портсигар  с
выжженными на крышке цветами. - Сигарету?
   - Ну что ж!
   - А ведь фюрер не  курит,  Штейнбреннер,  -  как  бы  мимоходом  уронил
Иммерман.
   - Заткнись!
   - Сам заткнись!
   - Ты, видно, тут зажрался! -  Штейнбреннер  покосился  на  него  сквозь
пушистые ресницы. - Уже позабыл кое-что, а?
   Иммерман рассмеялся.
   - Я не легко забываю. И мне понятно, на что ты намекаешь, Макс. Но и ты
не забудь, что  сказал  я:  фюрер  не  курит.  Вот  и  все.  Здесь  четыре
свидетеля. А что фюрер не курит, это знает каждый.
   - Хватит трепаться! - сказал Мюкке. - Начинайте копать. Приказ  ротного
командира.
   - Ну что же, пошли! - Штейнбреннер закурил сигарету,  которую  ему  дал
Мюкке.
   - С каких это пор в наряде курят? - спросил Иммерман.
   - Мы не в наряде, - раздраженно отозвался Мюкке. - Довольно болтать,  и
за дело! Гиршман, вы тоже. Идите откапывать русского.
   - Это не русский, - сказал Гребер.
   Только он и подтащил к убитому несколько досок и начал разгребать  снег
вокруг руки и плеч. Теперь стал отчетливо виден намокший мундир.
   - Не русский? - Штейнбреннер быстро и уверенно, как  танцовщик,  прошел
по шатающимся доскам и присел на корточки  рядом  с  Гребером.  -  А  ведь
верно! Форма-то немецкая. - Он обернулся.  -  Мюкке!  Это  не  русский!  Я
выиграл!
   Тяжело ступая, подошел Мюкке. Он уставился в яму, куда медленно стекала
с краев вода.
   - Не понимаю, - буркнул он. - Вот уж почти неделя как мы находим  одних
русских. Видно, он из декабрьских, только провалился глубже.
   - Может, и из октябрьских, - сказал Гребер. - Тогда наш  полк  проходил
здесь.
   - Ври больше! Из тех никто не мог остаться.
   - Нет, мог. У  нас  был  тут  ночной  бой.  Русские  отступили,  а  нам
приказали сразу же двигаться дальше.
   - Верно, - подтвердил Зауэр.
   - Ври больше! Наша тыловая служба наверняка подобрала и похоронила всех
убитых. Наверняка!
   - Ну, поручиться трудно. В конце октября  выпал  глубокий  снег.  А  мы
тогда еще продвигались очень быстро.
   - Я это от тебя уже второй  раз  слышу.  -  Штейнбреннер  посмотрел  на
Гребера.
   - Если нравится, можешь  услышать  и  в  третий.  Мы  тогда  перешли  в
контрнаступление и продвинулись больше чем на сто километров.
   - А теперь мы отступаем, да?
   - Теперь мы опять вернулись на то же место.
   - Значит, отступаем? Да или нет?
   Иммерман предостерегающе толкнул Гребера.
   - А что? Может, мы идем вперед? - спросил Гребер.
   - Мы сокращаем линию фронта, - сказал Иммерман и  насмешливо  посмотрел
на Штейнбреннера. - Вот уже целый год. Это  стратегическая  необходимость,
чтобы выиграть войну. Каждый знает.
   - У него кольцо на пальце, - вдруг сказал Гиршман.
   Он продолжал копать и выпростал вторую руку мертвеца. Мюкке нагнулся.
   - Верно, - подтвердил он. - И даже золотое. Обручальное.
   Все посмотрели на кольцо.
   - Осторожнее, - шепнул Иммерман Греберу. - Этот  мерзавец  еще  нагадит
тебе с отпуском. Донесет, что ты паникер. Ему только того и нужно.
   - Он просто задается. Смотри, сам не  оплошай.  Ты  у  него  больше  на
примете, чем я.
   - А плевать я на него хотел. Мне отпуска не дадут.
   - На нем знаки нашего полка, - сказал Гиршман, расчищая снег руками.
   - Значит,  определенно  не  русский,  да?  -  Штейнбреннер  с  ухмылкой
посмотрел на Мюкке.
   - Нет, не русский, - сердито отозвался Мюкке.
   - Пять рублей! Жаль, что не поспорили на десять. Выкладывай денежки!
   - У меня нет с собой.
   - А где же они? В государственном банке? Нечего, выкладывай!
   Мюкке злобно посмотрел "на Штейнбреннера. Потом вытащил  из  нагрудного
кармана кошелек и отсчитал деньги.
   - Сегодня мне до черта не везет!
   Штейнбреннер спрятал деньги.
   - По-моему, это Рейке, - сказал Гребер.
   - Что?
   - Лейтенант Рейке из нашей роты. Это его погоны. На правом указательном
пальце не хватает одного сустава.
   - Вздор. Рейке был ранен, и его эвакуировали в тыл, Нам потом говорили.
   - А все-таки это Рейке.
   - Освободите голову.
   Гребер и Гиршман продолжали копать.
   - Осторожно! - крикнул Мюкке. - Голову заденете.
   Из сугроба, наконец,  показалось  лицо.  Оно  было  мокрое,  в  глазных
впадинах еще лежал снег, и это производило странное впечатление, как будто
скульптор, лепивший маску, недоделал ее и  оставил  слепой.  Между  синими
губами блеснул золотой зуб.
   - Яне узнаю его, - сказал Мюкке.
   - А должен быть он. Других потерь среди офицеров у нас не было.
   - Вытрите ему глаза:
   Мгновение Гребер колебался. Потом заботливо стер снег перчаткой.
   - Конечно, Рейке, - сказал он.
   Мюкке  заволновался.  Теперь  он  сам  принял  командование.  Раз  дело
касается офицера, решил он, распоряжаться должен старший чин.
   - Поднять! Гиршман и Зауэр - берите за ноги. Штейнбреннер и  Бернинг  -
за руки. Гребер, осторожнее с головой. Ну,  дружно,  вместе  -  раз,  два,
взяли!
   Тело слегка сдвинулось.
   - Еще взяли! Раз, два, взяли!
   Труп сдвинулся еще немного. Из снежной ямы, когда туда  хлынул  воздух,
донесся глухой вздох.
   - Господин фельдфебель, нога отваливается, - крикнул Гиршман.
   Это был только сапог. Он еще держался. От талой  воды  ноги  в  сапогах
сгнили и мясо расползалось.
   - Отпускай! Клади! - заорал Мюкке.
   Но было уже поздно. Тело выскользнуло из рук солдат, и сапог остался  у
Гиршмана в руках.
   - Нога-то там? - спросил Иммерман.
   - Поставьте сапог в сторонку и разгребайте дальше, -  прикрикнул  Мюкке
на Гиршмана. - Кто мог знать, что тело уже разваливается. А вы,  Иммерман,
помолчите. Надо уважать смерть!
   Иммерман удивленно взглянул на Мюкке,  но  промолчал.  Через  несколько
минут весь снег отгребли от тела. В мокром мундире обнаружили  бумажник  с
документами. Буквы расплылись, но кое-что еще можно было прочесть.  Гребер
не ошибся; это был лейтенант Рейке, который осенью командовал взводом в их
роте.
   - Надо немедленно доложить, - заявил  Мюкке.  -  Оставайтесь  здесь!  Я
сейчас вернусь.
   Он направился к дому, где помещался командир роты. Это был единственный
более или менее уцелевший дом.  До  революции  он,  вероятно,  принадлежал
священнику. Раз сидел в большой комнате. Мюкке с ненавистью  посмотрел  на
широкую  русскую  печь,  в  которой  пылал  огонь.   На   лежанке   спала,
растянувшись, овчарка. Мюкке доложил  о  происшествии,  и  Раэ  отправился
вместе с ним. Подойдя к мертвому телу,  Раэ  несколько  минут  смотрел  на
него.
   - Закройте ему глаза, - сказал он наконец.
   - Невозможно, господин лейтенант, -  ответил  Гребер.  -  Веки  слишком
размякли, как бы не оторвать.
   Раэ взглянул на разрушенную церковь.
   - Перенесите его пока туда. Гроб найдется?
   - Гробы пришлось оставить, - доложил Мюкке. - У нас было несколько  про
запас. Теперь они попали к русским. Надеюсь, они им пригодятся.
   Штейнбреннер захохотал. Раэ не смеялся.
   - А можно сколотить гроб?
   - Скоро его не сделаешь, господин лейтенант, - отозвался  Гребер.  -  А
тело уже совсем раскисло. Да и вряд ли  мы  найдем  в  деревне  подходящий
материал.
   Раэ кивнул.
   - Заверните его в плащ-палатку. Так в ней и похороним. Выкопайте могилу
и сбейте крест.
   Гребер, Зауэр, Иммерман и Бернинг перенесли  обвисающее  тело  к  самой
церкви. Гиршман нерешительно следовал  за  ними,  неся  сапог,  в  котором
застряли куски ноги.
   - Фельдфебель Мюкке! - окликнул Раэ.
   - Господин лейтенант!
   - Сегодня сюда будут доставлены четверо русских партизан. Завтра же  на
рассвете их надо расстрелять. Поручено нашей роте. Найдите в вашем  взводе
охотников. В противном случае назначьте людей сами.
   - Слушаюсь, господин лейтенант!
   -  Одному  богу  известно,  почему  именно  мы.  Ну,  да   при   этакой
неразберихе...
   - Я вызываюсь добровольно, - заявил Штейнбреннер.
   - Хорошо.
   Лицо Раэ ничего не выразило. Он, как на ходулях, зашагал по расчищенной
дорожке к дому. "Пошел к своей печке, - подумал Мюкке. -  Тряпка!  Большое
дело - расстрелять несколько партизан!  Как  будто  они  не  расстреливают
наших сотнями!"
   - Если русских приведут вовремя, пусть выкопают могилу и для  Рейке,  -
сказал Штейнбреннер. - Нам не надо будет трудиться. Заодно! Как по-вашему,
господин фельдфебель?
   - Не возражаю!
   На сердце у Мюкке кошки скребли. "Эх, ты, чернильная  твоя  душонка!  -
думал он. - Тощий, как жердь, долговязый, в роговых очках. Лейтенант еще с
первой мировой войны. И ни одного повышения! Храбрый? Ну, а кто  нынче  не
храбр? Нет в нем фюрерской закваски!"
   - Какого вы мнения о Раэ? - спросил он Штейнбреннера.
   Тот взглянул на него с недоумением.
   - Ведь он наш ротный, верно?
   - Ясно. Ну, а вообще?
   - Вообще? Что вообще?
   - Ничего, - недовольно буркнул Мюкке.


   - Так достаточно глубоко? - спросил старший из русских.
   Это был старик лет семидесяти с грязно-белой бородой и ясными  голубыми
глазами; он говорил на ломаном немецком языке.
   - Заткни глотку и жди пока спросят, - крикнул Штейнбреннер.
   Он заметно повеселел. Среди партизан оказалась  женщина,  и  глаза  его
неотступно следили за ней. Она была молодая и здоровая.
   - Надо глубже, - сказал Гребер. Вместе с Штейнбреннером  и  Зауэром  он
наблюдал за работой пленных.
   - Для нас? - спросил русский.
   Штейнбреннер одним прыжком подскочил к нему и наотмашь ударил по лицу.
   - Я же сказал, дед, чтобы ты помалкивал. Тут тебе не ярмарка, понял?
   Штейнбреннер улыбнулся. На лице его не  было  злобы,  только  выражение
удовольствия, как у ребенка, когда он отрывает мухе ножки.
   - Нет, эта могила не для вас, - сказал Гребер.
   Русский не шевельнулся. Он стоял неподвижно и смотрел на Штейнбреннера.
А тот уставился на него. Что-то изменилось в лице Штейнбреннера.  Он  весь
подобрался, очевидно, решив, что русский вот-вот на него бросится, и  ждал
только первого движения.  Что  ж,  он  пристрелит  его  на  месте!  Велика
важность! Старик  все  равно  приговорен  к  смерти;  и  никто  не  станет
доискиваться, убил ли он по  необходимости,  защищаясь,  или  просто  так.
Однако самому Штейнбреннеру это было не все равно. Гребер не  мог  понять,
задирает ли Штейнбреннер русского из чисто спортивного интереса, чтобы тот
на минуту  потерял  самообладание,  или  у  него  еще  не  выветрился  тот
своеобразный  педантизм,  при  котором  человек,  даже  убивая,  старается
доказать  себе,  что  он  прав.  Бывало  и  то,  и  другое.  Причем   даже
одновременно. Гребер видел это не раз.
   Русский не шевельнулся. Кровь из  разбитого  носа  стекала  на  бороду.
Гребер спрашивал себя, как поступил бы он сам в таком положении - бросился
бы на противника, рискуя быть тут же убитым,  или  все  вытерпел  бы  ради
нескольких лишних часов, ради одной ночи жизни? Но так и не нашел ответа.
   Русский медленно нагнулся и поднял кирку. Штейнбреннер отступил на шаг.
Он был готов стрелять. Но русский не выпрямился. Он продолжал долбить  дно
ямы. Штейнбреннер усмехнулся.
   - Ложись на дно! - скомандовал он.
   Русский отставил кирку и лег в  яму.  Он  лежал  неподвижно.  Несколько
комочков снега упали на него, когда Штейнбреннер перешагнул могилу.
   - Длина достаточная? - спросил он Гребера.
   - Да. Рейке был невысок.
   Русский смотрел вверх. Глаза его были широко раскрыты. Казалось, в  них
отражается  небесная  голубизна.  Мягкие  волосы  бороды  возле  рта  чуть
шевелились от дыхания. Штейнбреннер выждал некоторое время, потом крикнул:
   - Вылезай!
   Русский с трудом вылез из ямы. Мокрая земля прилипла к его одежде.
   - Так, - сказал Штейнбреннер и посмотрел на женщину. - А теперь  пойдем
копать ваши могилы. Не обязательно рыть их так же глубоко. Наплевать, если
вас летом сожрут лисы.


   Было раннее утро.  Тускло-красная