Э.М.РЕМАРК
   ЧЕРНЫЙ ОБЕЛИСК.

   ОБЩИЙ ТЕКСТ  TEXTSHARE  http://textshare.da.ru       http://textshare.tsx.org


   Перевод В.Станевич

   Э.М.Ремарк. Черный обелиск.
   М., Аст, 1998

   В квадратных скобках [] номер страницы.
   Номер страницы предшествует странице.

   В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.

   В круглых скобках () номер подстраничных примечаний переводчика.






   I

   Солнце заливает светом контору фирмы по установке надгробий "Генрих Кроль
и сыновья". Сейчас апрель 1923 года, и дела идут хорошо. Весна не подкачала,
мы торгуем блестяще, распродаем себе в убыток, но  что  поделаешь  -  смерть
немилосердна, от нее не ускользнешь, однако человеческое горе никак не может
обойтись без памятников из песчаника или мрамора, а при  повышенном  чувстве
долга или соответствующем наследстве  -  даже  из  отполированного  со  всех
сторон черного шведского гранита. Осень и весна - самый выгодный  сезон  для
торговцев похоронными принадлежностями: людей умирает больше,  чем  летом  и
зимой; осенью - потому, что силы человека иссякают, весною - потому, что они
пробуждаются и пожирают ослабевший  организм,  как  слишком  толстый  фитиль
тощую свечу. Так, по крайней мере, уверяет самый усердный из наших  агентов,
могильщик Либерман с городского кладбища, а уж  ему  ли  не  знать:  старику
восемьдесят лет, он предал земле свыше десяти тысяч трупов, на  комиссионные
по установке надгробий обзавелся собственным домом на  берегу  реки,  садом,
прудом с форелью; профессия могильщика сделала его философствующим пьяницей.
Единственное, что он ненавидит, - это  городской  крематорий.  Крематорий  -
нечестный  конкурент.  Мы  тоже  его  недолюбливаем:  на  урнах  ничего   не
заработаешь.
   Я смотрю на часы. Скоро полдень, и, так как сегодня суббота, я заканчиваю
свой трудовой день.  Нахлобучиваю  жестяной  колпак  на  машинку,  уношу  за
занавеску аппарат  "престо",  на  котором  мы  размножаем  каталоги,  убираю
образцы камней и вынимаю из фиксажа фотоснимки с памятников павшим воинам  и
с  художественных  надгробных  украшений.  Я  бухгалтер   фирмы,   художник,
заведующий рекламой и вообще вот уже целый год состою единственным  служащим
нашей конторы, хотя я отнюдь не специалист.
   Предвкушая  наслаждение,  достаю  из  ящика  стола  сигару.  Это   черная
бразильская.  Представитель  Вюртембергского  завода  металлических  изделий
утром угостил меня этой сигарой,  а  потом  попытался  навязать  мне  партию
бронзовых венков. Следовательно, сигара  хорошая.  Я  ищу  спички,  но,  как
обычно, коробок куда-то засунули.  К  счастью,  в  печке  есть  еще  жар.  Я
скатываю трубочкой бумажку в десять марок, подношу  ее  к  углям  и  от  нее
закуриваю сигару. Топить печку в апреле, пожалуй, уже незачем; это  одно  из
коммерческих изобретений моего работодателя Георга Кроля. Ему  кажется,  что
когда люди скорбят и им еще приходится  выкладывать  деньги,  то  легче  это
сделать в теплой комнате, чем в холодной. Ведь от печали и без  того  знобит
душу, а если к тому же у людей ноги стынут,  трудно  бывает  выжать  хорошую
цену. В тепле все оттаивает - даже кошелек. Поэтому в нашей  конторе  всегда
жарко натоплено, а  нашим  агентам  рекомендуется  зарубить  себе  на  носу:
никогда не пытаться заключать сделки в дождь и в холод на кладбище -  только
в теплой комнате и по возможности после обеда.  При  таких  сделках  скорбь,
холод и голод - плохие советчики.
   Я бросаю обгоревшую десятимарковую бумажку в печку  и  встаю.  И  тут  же
слышу, как в доме напротив распахивают окно. Мне незачем  смотреть  туда,  я
отлично знаю, что там происходит. Осторожно наклоняюсь  над  столом,  словно
еще  вожусь с пишущей машинкой.  При  этом  искоса  заглядываю  в  ручное
зеркальце, которое пристроил так, чтобы в нем  отражалось  упомянутое  окно.
Как обычно, Лиза, жена мясника Вацека, стоит там в чем мать родила, зевает и
потягивается. Она только сейчас поднялась с постели. Наша уличка  старинная,
узкая, Лизу нам отлично видно, а ей  -  нас,  и  она  это  знает.  Потому  и
становится перед окном. Вдруг ее большой рот растягивается в улыбку, сверкая
зубами, она разражается хохотом и указывает  на  мое  зеркальце.  Ее  зоркие
глаза хищной птицы заметили его. Я злюсь, что пойман с  поличным,  но  делаю
вид, будто ничего не замечаю, и, окружив себя облаком дыма, отхожу  в  глубь
комнаты. Лиза усмехается. Я выглядываю в  окно,  но  не  смотрю  на  нее,  а
притворяюсь, будто киваю кому-то идущему по улице. В довершение посылаю  ему
воздушный поцелуй. Лиза попадается на эту удочку. Она высовывается из  окна,
чтобы посмотреть, с кем же это я здороваюсь. Но никого нет. Теперь усмехаюсь
я. А она сердито стучит себя пальцем по лбу и исчезает.
   Собственно говоря, не известно, зачем я разыгрываю всю эту комедию. Лиза,
что называется, "роскошная женщина", и я знаю многих, кто охотно  платил  бы
по нескольку миллионов  за  то,  чтобы  наслаждаться  каждое  утро  подобным
зрелищем. Я тоже наслаждаюсь, но все же меня злит,  что  эта  ленивая  жаба,
вылезающая из постели только в полдень, так бесстыдно уверена в своих чарах.
Ей и в голову не приходит, что не всякий сто же минуту возжаждет переспать с
ней. Притом ей, в сущности, это довольно безразлично. Лиза продолжает стоять
у окна, у нее черная челка, подстриженная, как  у  пони,  дерзко  вздернутый
нос, и она поводит грудями, словно изваянными из первоклассного  каррарского
мрамора,  точно  какая-нибудь   тетка,   помахивающая   погремушками   перед
младенцем. Будь у нее вместо груди два воздушных шара,  она  так  же  весело
выставила бы их напоказ. Но Лиза голая, и  по  этому  она  выставляет  не
шары, а груди, ей все равно. Просто-напросто  она  радуется,  что  живет  на
свете и что все мужчины непременно должны сходить по ней с ума. Затем она об
этом забывает и набрасывается прожорливым ртом на завтрак.  А  тем  временем
мясник Вацек устало приканчивает несколько старых извозчичьих кляч.
   Лиза появляется снова. Она налепила  себе  усы  и  в  восторге  от  столь
блистательной выдумки. Она по-военному отдает честь, и  я  готов  допустить,
что ее бесстыдство предназначается старику Кнопфу, фельдфебелю  в  отставке,
проживающему поблизости, но потом вспоминаю, что  в  спальне  Кнопфа  только
одно окно и оно выходит во двор. А Лиза достаточно хитра и понимает, что  из
соседних домов ее не видно.
   Вдруг, словно где-то прорвав плотину тишины,  зазвонили  колокола  церкви
Девы Марии. Церковь стоит в  конце  улички,  и  звуки  так  оглушают,  точно
валятся с неба прямо в комнату. В то же время я вижу, как мимо второго  окна
нашей конторы, выходящего во двор, проплывает, словно  фантастическая  дыня,
лысая голова моего работодателя. Лиза делает неприличный жест и  захлопывает
свое окно. Ежедневное искушение Святого Антония еще раз преодолено.


   ***

   Георгу Кролю ровно сорок лет, но его лысая голова уже блестит, точно  шар
на кегельбане в саду пивной Боля. Она блестит с тех пор, как я его  знаю,  а
познакомился я с ним пять лет назад. Лысина эта так блестит, что,  когда  мы
сидели в окопах - а мы были в одном полку, - командир отдал  особый  приказ,
чтобы Георг, даже при полном затишье на фронте, не снимал каски, ибо слишком
силен был соблазн для самого благодушного  противника  проверить  с  помощью
выстрела, не огромный ли это биллиардный шар.
   Я щелкаю каблуками и докладываю:
   - Главный штаб фирмы "Кроль и сыновья"! Пункт  наблюдения  за  действиями
врага. В районе мясника Вацека подозрительное передвижение войск.
   - Ага, - отвечает Георг. - Лиза делает утреннюю зарядку. Вольно, ефрейтор
Бодмер! Почему не надеваете по утрам шоры,  как  у  лошади  в  кавалерийском
оркестре, и не оберегаете таким  способом  свою  добродетель?  Разве  вы  не
знаете, каковы три самые большие драгоценности нашей жизни?
   - Откуда же я могу знать, господин обер-прокурор, если я и самой жизни-то
не видел?
   - Добродетель, юность и наивность! - безапелляционно  заявляет  Георг.  -
Если  их  утратишь,  то  уж  безвозвратно!  А  что  на   свете   безнадежнее
многоопытности, старости и холодного рассудка?
   - Бедность, болезнь и одиночество, - отзываюсь я и становлюсь вольно.
   - Это только другие названия для опыта, старости и заблуждений ума.
   Георг вынимает у  меня  изо  рта  сигару,  мгновение  смотрит  на  нее  и
определяет, как опытный коллекционер бабочку:
   - Добыча взята на фабрике металлических изделий.
   Он извлекает из кармана чудесно  осмугленный  дымом  золотисто-коричневый
мундштук из морской  пенки,  вставляет  в  него  мою  бразильскую  сигару  и
продолжает ее курить.
   - Ничего не имею против конфискации сигары,  -  заявляю  я.  -  Хотя  это
грубое насилие, но ты, как бывший унтер-офицер, ничего другого  в  жизни  не
знаешь. Все же зачем тебе мундштук? Я не сифилитик.
   - А я не гомосексуалист.
   - Георг, - продолжаю я, - на войне ты моей  ложкой  бобовый  суп  хлебал,
когда мне удавалось выкрасть его из кухни. А  ложку  я  прятал  за  голенище
грязного сапога и никогда не мыл.
   Георг смотрит на пепел сигары. Пепел бел как снег.
   - После войны прошло четыре с половиной года,  -  наставительно  отвечает
он. - Тогда безмерное несчастье сделало  нас  людьми.  А  теперь  бесстыдная
погоня  за  собственностью  снова  превратила  в  разбойников.   Чтобы   это
замаскировать, нам опять нужен лак хороших манер. Ergo! (1) Нет  ли  у  тебя
еще одной сигары? Эта фабрика никогда не позволит  себе  подкупать  служащих
одной сигарой.
   Я вынимаю из ящика стола вторую сигару и отдаю ему.
   - Ум, опытность и старость все же иногда идут на пользу, - замечаю я.
   Он усмехается и  вручает  мне  взамен  сигар  пачку  сигарет,  в  которой
недостает шести штук.
   - А что произошло еще? - осведомляется он.
   - Ничего.  Клиентов  не  было.  Но  я  вынужден  настоятельно  просить  о
повышении моего оклада.
   - Опять? Ведь тебе только вчера повысили!
   - Не вчера. Сегодня утром в  девять  часов.  Какие-то  несчастные  восемь
тысяч марок! И все-таки в девять утра это было еще кое-что. А потом объявили
новый курс доллара, и я теперь уже не  могу  на  них  купить  даже  галстук,
только бутылку дешевого вина. А мне необходим именно галстук.
   - Сколько же стоит доллар сейчас?
   - Сегодня в полдень он стоил тридцать шесть тысяч марок!  А  утром  всего
тридцать тысяч!
   Георг Кроль рассматривает свою сигару.
   - Уже тридцать шесть тысяч! Дело идет быстрее кошачьего романа!  Чем  все
это кончится?
   - Всеобщим банкротством, господин фельдмаршал, - отвечаю я. - А пока надо
жить. Ты денег принес?
   - Только маленький чемоданчик с запасом на сегодня и завтра.  Тысячные  и
стотысячные билеты
   (1) Следовательно (лат.).  и даже несколько  пачек  с  милыми  старыми
сотенными. Около двух с  половиной  кило  бумажных  денег.  Инфляция  растет
такими темпами, что  государственный  банк  не  успевает  печатать  денежные
знаки. Новые банкноты в сто тысяч выпущены всего две недели назад, а  теперь
скоро выпустят бумажки в миллион. Когда мы будем считать на миллиарды?
   - Если так пойдет дальше, то всего через несколько месяцев.
   - Боже мой! - вздыхает Георг. - Где прекрасные спокойные дни  1922  года?
Доллар поднялся в тот год с двухсот пятидесяти марок всего до десяти  тысяч.
Уже не  говоря  о  1921-м  -  тогда  это  были  какие-то  несчастные  триста
процентов.
   Я выглядываю на улицу. Лиза стоит у окна, теперь она в  шелковом  халате,
на  котором  изображены  попугаи.  Зеркало  она  повесила  на  шпингалет   и
приглаживает щеткой свою гриву.
   - Взгляни на это создание, - с горечью восклицаю я. -  Оно  не  сеет,  не
жнет, но Отец Небесный все же питает его. Вчера у нее этого  халата  еще  не
было. Шелк! Несколько метров! А я не могу наскрести какие-то жалкие гроши на
один несчастный галстук.
   Георг улыбается.
   - Что ж, ты скромная жертва эпохи. А  Лиза  на  всех  парусах  плывет  по
волнам немецкой инфляции. Она - прекрасная  Елена  спекулянтов.  На  продаже
могильных камней не разживешься, сын мой. Почему ты не перейдешь  на  сельди
или на торговлю акциями, как твой дружок Вилли?
   - Оттого что я сентиментальный философ и сохраняю верность надгробиям. Ну
так как насчет повышения жалованья?  Ведь  и  философам  все  же  приходится
одеваться.
   - Неужели ты не можешь купить галстук завтра?
   - Завтра воскресенье. И он мне нужен именно завтра.
   Георг приносит из прихожей свой чемодан.  Открыв  его,  бросает  мне  две
пачки денег.
   - Хватит?
   Я вижу, что в них главным образом сотни.
   - Добавь еще полкило этих обоев, - говорю я. - Здесь самое  большее  пять
тысяч. Спекулянты-католики по воскресеньям, во время обедни, кладут  столько
на тарелочку да еще стыдятся своей скупости.
   Георг скребет себе голый затылок  -  атавистический  жест,  утративший  в
данном случае всякий смысл. Затем дает мне третью пачку.
   - Слава Богу, что завтра воскресенье, - говорит  он.  -  Никакого  нового
курса  на  доллар  не  будет.  Единственный  день  недели,  когда   инфляция
приостанавливается. Конечно, Господь  Бог  не  это  имел  в  виду,  создавая
воскресенье.
   - А как мы? - осведомился я. - Уже банкроты или наши дела идут блестяще?
   Георг делает длинную затяжку из своего мундштука:
   - Мне кажется, никто сейчас в Германии ничего на этот  счет  о  себе  уже
сказать не может. Даже божественный Стиннес. Скопидомы разорены.  Рабочие  и
люди, живущие на жалованье, - тоже. Большинство мелких коммерсантов -  тоже,
хотя они об этом еще не догадываются. Блестяще наживаются только те, у  кого
есть векселя, акции или крупные реальные ценности. Следовательно, не мы.  Ну
как? Уразумел?
   - Реальные ценности! - Я смотрю в сад, где стоит наша продукция. - У  нас
в самом деле не  бог  весть  что  осталось.  Главным  образом  надгробия  из
песчаника и чугуна. Но мрамора и гранита маловато. А то немногое, что  есть,
твой брат распродаст с убытком. Может быть, самое лучшее  совсем  ничего  не
продавать, а?
   Георгу незачем отвечать. На  улице  звенит  велосипедный  звонок.  Слышны
шаги, кто-то поднимается по дряхлым ступенькам.  По-хозяйски  откашливается.
Это Генрих Кроль-младший, совладелец  фирмы - виновник наших  постоянных
забот и треволнений.

   ***

   Генрих - невысокий, плотный мужчина с соломенного  цвета  усами;  на  нем
полосатые пропыленные брюки, стянутые у щиколотки велосипедными зажимами. Он
окидывает  меня  и  Георга   быстрым   неодобрительным   взглядом.   В   его
представлении мы - ленивые жеребцы,  весь  день  лодырничаем,  а  вот  он  -
человек дела, поддерживающий внешние связи фирмы, к  тому  же  несокрушимого
здоровья. Ежедневно, едва рассветет, Кроль-младший отправляется на вокзал  и
потом мчится на велосипеде в самые отдаленные деревни, если  наши  агенты  -
могильщики или учителя  сельских  школ  -  заявят  о  чьей-либо  смерти.  Он
довольно обходителен, а его дородность вызывает к нему доверие; поэтому он с
помощью  двух  кружек  пива,  неизменно  вкушаемых  утром   и   под   вечер,
поддерживает  себя  на  должном  уровне.  Крестьяне  предпочитают  низеньких
толстяков изголодавшимся верзилам. И костюм у него  соответствующий.  Он  не
носит ни черного сюртука, как его конкурент - агент Штейнмейера,  ни  синего
костюма, как разъездные агенты фирмы "Хольман и  Клотц",  -  сюртук  слишком
напоминает о трауре, синюю пару все носят. Генрих Кроль обычно появляется  в
выходном костюме - полосатые брюки, черно-серый пиджак, старомодный  стоячий
воротничок с уголками и галстук матовых колеров,  с  преобладанием  черного.
Два года назад, именно когда он  заказывал  этот  костюм,  у  него  возникло
минутное колебание и он задал себе вопрос - не уместнее ли будет визитка, но
тут же отверг эту мысль, ибо был слишком мал ростом. Такой отказ  он  считал
для себя даже лестным; ведь и Наполеон был бы смешон, надень он  фрак.  А  в
этой одежде Генрих Кроль поистине выглядит  скромным  уполномо    ченным
Господа Бога - как оно и должно быть. Велосипедные зажимы придают его облику
что-то домашнее и вместе с тем спортивное: в наш  век  автомобилей  кажется,
что у таких людей можно купить дешевле.
   Генрих снимает шляпу и вытирает лоб платком. На улице довольно прохладно,
и он отнюдь не вспотел: он делает это, только желая подчеркнуть, что вот  он
- чернорабочий, обремененный тяжелым трудом, мы же - канцелярские крысы.
   - А я наш мраморный крест продал, - заявляет он с притворной скромностью,
за которой чувствуется безмолвный рев торжества.
   - Какой? Тот маленький? - осведомляюсь я тоном, полным надежды.
   - Нет, большой, - ответствует Генрих с еще большей скромностью и  смотрит
на меня в упор.
   - Что? Большой крест из шведского гранита с двойным цоколем и  бронзовыми
цепями?
   - Вот именно. А разве у нас есть еще другие?
   Генрих наслаждается  своим  глупым  вопросом,  он  считает  его  вершиной
саркастического юмора.
   - Нет, - отвечаю я. - Других у пас уже нет. В том-то  и  беда!  Этот  был
последним. Гибралтарская скала.
   - За сколько же ты продал? - осведомляется Георг Кроль.
   Генрих потягивается.
   - За три четверти миллиона, без надписи, без доставки и без  ограды.  Это
все - дополнительно.
   - Господи! - восклицаем мы с Георгом одновременно.
   Генрих смотрит на нас вызывающе - у  дохлой  пикши  бывает  иногда  такое
выражение.
   - Да, бой был нелегким, - говорит он и почему-то опять надевает шляпу.
   - Лучше бы вы проиграли его, - отвечаю я.
   - Что?
   - Проиграли бы этот бой.
   - Что? - сердито повторяет Генрих. Я легко вызываю его раздражение.
   - Он жалеет, что ты продал крест, - поясняет Георг Кроль.
   - Жалеет? Как прикажешь это понимать? Черт бы  вас  побрал!  Мотаешься  с
утра до ночи, продаешь блестяще, и тебя же в  этой  лавчонке  еще  встречают
упреками! Поездите-ка сами по деревням и попробуйте...
   - Генрих, - кротко прерывает его Георг. - Мы же знаем, что ты из кожи вон
лезешь, но мы живем сейчас в такое время, когда продажи разоряют.  В  стране
уже давно инфляция. С тех пор как кончилась война. Но в этом  году  инфляция
усиливается и развивается, как скоротечная чахотка.  Поэтому  цифры  уже  не
имеют никакого значения.
   - Это я и без тебя знаю. Я же не идиот. Ни  один  из  нас  не  возражает.
Только идиоты утверждают, что они не идиоты. Противоречить им бесполезно.  Я
знаю это на основании тех  воскресений,  которые  провожу  в  лечебнице  для
душевнобольных. Генрих вытаскивает из кармана записную книжку.
   - При покупке памятник с  крестом  обошелся  нам  в  пятьдесят  тысяч.  А
продали мы его за три четверти миллиона - кажется, прибыль неплохая.
   Он снова барахтается в мелководье тупых сарказмом.  Генрих  считает,  что
должен воспользоваться случаем и поддеть меня - ведь я когда-то был школьным
учителем. Вскоре после войны я в течение девяти месяцев учил ребят в  глухой
степной деревне, пока не бежал оттуда, преследуемый  по  пятам  воющим  псом
зимнего одиночества.
   - Еще выгоднее было бы, если бы вы  вместо  нашего  великолепного  креста
продали вон тот чертов обелиск, который торчит перед окном, -  говорю  я.  -
Судя по рассказам, ваш покойный папаша шестьдесят лет назад,  при  основании
фирмы, приобрел его еще дешевле - за какие-нибудь пятьдесят марок.
   - Обелиск? Какое отношение обелиск имеет к нашему делу?  Обелиск  продать
нельзя, это понятно каждому младенцу.
   - Именно поэтому его было бы и не жаль, - настаиваю я. -  А  крест  жаль.
Нам придется за большие деньги выкупить его обратно.
   Генрих Кроль отрывисто сопит. В его толстом  носу  сидят  полипы,  и  нос
легко распухает.
   - Может быть, вы вздумаете уверять меня, что сейчас можно выкупить  такой
крест за три четверти миллиона?
   - Это мы скоро  узнаем,  -  замечает  Георг  Кроль.  -  Завтра  приезжает
Ризенфельд.  Нам  придется  делать  новый  заказ  Оденв