Анатолий Рыбаков.
    Дети Арбата

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Дружба народов", 1987, NN 4-6.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 April 2001.
   -----------------------------------------------------------------------


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

   Самый большой дом на Арбате - между Никольским и  Денежным  переулками,
теперь  они  называются  Плотников   переулок   и   улица   Веснина.   Три
восьмиэтажных корпуса тесно стоят один за другим,  фасад  первого  выложен
белой глазурованной плиткой. Висят таблички: "Ажурная строчка",  "Отучение
от заикания",  "Венерические  и  мочеполовые  болезни"...  Низкие  арочные
проезды, обитые по углам листовым железом, соединяют два  глубоких  темных
двора.
   Саша Панкратов вышел из дома и повернул налево - к Смоленской  площади.
У кино "Арбатский Арс" уже прохаживались парами девочки, арбатские девочки
и  дорогомиловские,  и  девочки  с  Плющихи,  воротники  пальто   небрежно
приподняты, накрашены губы, загнуты  ресницы,  глаза  выжидающие,  на  шее
цветная  косынка  -  осенний  арбатский  шик.  Кончился  сеанс,   зрителей
выпускали через двор, толпа выдавливалась на улицу через узкие ворота, где
к тому же весело толкалась стайка подростков  -  извечные  владельцы  этих
мест.
   Арбат кончал свой день.  По  мостовой,  заасфальтированной  в  проезжей
части, но еще булыжной между трамвайными путями,  катили,  обгоняя  старые
пролетки, первые советские автомобили "ГАЗ" и "АМО". Трамваи  выходили  из
парка с одним, а то и двумя  прицепными  вагонами  -  безнадежная  попытка
удовлетворить  транспортные  нужды  великого  города.  А  под  землей  уже
прокладывали первую очередь метро, и  на  Смоленской  площади  над  шахтой
торчала деревянная вышка.
   Катя ждала Сашу на Девичьем поле, у клуба  завода  "Каучук",  скуластая
сероглазая степная девчонка в свитере из толстой  деревенской  шерсти.  От
нее попахивало вином.
   - Выпили с девчатами красного. А тебе праздника нет?
   - Какой праздник?
   - Какой... Покров.
   - А...
   - Вот тебе и "а"...
   - Куда пойдем?
   - Куда... К подруге.
   - Что взять?
   - Закуска там есть. Купи водки.
   По Большому Саввинскому переулку, мимо старых  рабочих  казарм,  откуда
слышались пьяные голоса, нестройное пение,  звуки  гармоники  и  патефона,
потом  по  узкому  проходу  между  деревянными  фабричными  заборами   они
спустились на набережную. Слева - широкие окна фабрик Свердлова и Ливерса,
справа  -  Москва-река,  впереди  -  стены   Новодевичьего   монастыря   и
металлические переплеты моста Окружной железной дороги, за ними  болота  и
дуга, Кочки и Лужники...
   - Ты куда меня ведешь? - спросил Саша.
   - Куда, куда... Иди, нищему деревня не крюк.
   Он обнял ее за плечи, она попыталась сбросить его руку.
   - Потерпишь.
   Саша еще крепче сжал ее плечо.
   - Не бунтуй.
   Четырехэтажный неоштукатуренный дом стоял  на  отшибе.  Они  прошли  по
длинному коридору, слабо освещенному, с бесчисленными дверьми по сторонам.
Перед последней дверью Катя сказала:
   - У Маруси друг... Ты ничего не спрашивай.
   На диване, лицом к стене, спал мужчина, у окна сидели мальчик и девочка
лет по десяти-одиннадцати, они оглянулись на дверь, поздоровались с Катей.
У кухонного  столика  в  углу  комнаты,  рядом  с  рукомойником,  возилась
маленькая женщина, много старше Кати, с миловидным  добрым  лицом.  Это  и
была Маруся.
   - А мы заждались, думали, не придете, - сказала  она,  вытирая  руки  и
снимая фартук, - думали,  загуляли  где...  Вставайте,  Василий  Петрович,
гости пришли.
   Мужчина  поднялся,  худой,  хмурый,  пригладил  редкие  волосы,  провел
ладонью по  лицу,  сгоняя  сон.  Воротничок  его  рубашки  примялся,  узел
галстука был опущен.
   - Пироги засохли, - Маруся сняла полотенце с лежавших на столе  пирогов
из ржаной муки. - Этот с соей, этот с картошкой, а тот с  капустой.  Тома,
подай тарелки.
   Девочка поставила на стол тарелки. Катя сняла жакет, достала из  буфета
ножи и вилки, сразу стала накрывать на стол, знала, где что лежит,  видно,
бывала тут не раз.
   - В комнате убери! - приказала она Марусе.
   - Заспались после обеда, - оправдывалась та, снимай со стульев  одежду,
- и ребята бумагу нарезали, подбери бумагу, Витя.
   Ползая по полу, мальчик собрал обрезки бумаги.
   Василий Петрович умылся под умывальником, подтянул галстук.
   Маруся отрезала ребятам по куску от каждого пирога и поставила на окно.
   - Ешьте.
   Василий Петрович разлил водку.
   - С праздником!
   - Под столом встретимся! - Катя посмотрела на всех, кроме Саши.  Она  в
первый раз привела его к своим знакомым, пила здесь водку, а  с  ним  пила
только красное вино.
   - Какого черноглазого себе  отхватила!  -  весело  проговорила  Маруся,
кивая на Сашу.
   - Черноглазого и кудрявого, - усмехнулась Катя.
   - В молодости волосы вьются, в  старости  секутся,  -  объявил  Василий
Петрович и снова взялся за бутылку. Теперь он не казался  Саше  хмурым,  в
его разговорчивости было желание поддержать знакомство. И  Маруся  глядела
на них ласково, понимающе.
   Саше было  приятно  Марусино  покровительство,  нравился  этот  дом  на
окраине, песня и гармошка за стеной.
   - Что же вы но едите? - спросила Маруся.
   - Ем, спасибо, вкусные пироги.
   - Было бы и-з чего, не такие бы испекла - дрожжей и тех  не  достанешь.
Спасибо, Василий Петрович принес.
   Василий Петрович сказал что-то серьезное но поводу дрожжей.
   Ребята попросили еще пирога.
   Маруся снова отрезала им по куску.
   -  Думаете,  для  вас  одних  наготовлено?!  Кончилась  ваша   гулянка,
умывайтесь!
   Она собрала их постели и понесла из комнаты, к соседке.
   Дети ушла спать. Потом собрался и Василий Петрович.  Маруся  пошла  его
провожать. Уходя, сказала Кате:
   - Чистую простыню в шкафу возьми.
   - Зачем он ей нужен? - спросил Саша, когда за Марусей закрылась дверь.
   - Муж бегает от алиментов, ищи его, жить-то надо.
   - При детях?
   - Голодными лучше сидеть?
   - Старый он.
   - И она не молодая.
   - Что же не женится?
   Она исподлобья посмотрела на него.
   - А ты на мне чего не женишься?
   - Тебе замуж хочется?
   - Хочется... Ладно! Давай спать ложиться.
   И это было необычно. Каждый раз  ему  приходилось  добиваться  ее  так,
будто они встречаются впервые, а сегодня сама стелит постель, раздевается.
Только сказала:
   - Свет потуши.
   Потом перебирала пальцами его волосы...
   - Сильный ты, любят тебя, наверно, девки, только  неосторожный,  -  она
наклонилась над ним, заглянула в глава, - рожу тебе  черноглазенького,  не
боишься?
   Рано или поздно это должно было случиться. Ну  что  ж,  сделает  аборт,
ребенок не нужен ни ему, ни ей.
   - Ты беременна?
   Она уткнулась головой в его  плечо,  прижалась  к  нему,  будто  искала
защиты от несчастий и невзгод своей жизни.
   Что он знает о ней? Где она живет? У тетки? В общежитии? Снимает  угол?
Аборт! Что скажет она дома, какой бюллетень предъявит на работе?  А  вдруг
пропустила сроки? Куда денется с ребенком?
   - Если попалась, рожай, поженимся.
   Не поднимая головы, она спросила:
   - А как малого назовем?
   - Решим, времени много.
   Она опять засмеялась, отодвинулась от него.
   - Не женишься ты, да и не пойду я за тебя. Тебе сколько? Двадцать  два?
Я и то старше тебя. Ты образованный, а я? Шесть классов...  Выйду,  только
не за тебя.
   - За кого же? Интересно.
   - Интересно... Парень один, наш деревенский.
   - Где он?
   - Где, где... На Урале, приедет и заберет меня.
   - Кто он?
   - Кто... Механик.
   - Ты давно его знаешь?
   - Сказала ведь, с одной деревни.
   - Что же он до сих пор на тебе не женился?
   - Не перебесился, вот и не женился.
   - А теперь перебесился?
   - Теперь ему уже тридцать. У него, знаешь, какие барыньки были...
   - Ты его любишь?
   - Ну, люблю...
   - А почему со мной встречаешься?
   - Почему да  почему...  Мне  тоже  жить  хочется.  Допрашивает,  как  в
милиции, ну тебя!
   - Когда же он приезжает?
   - Завтра.
   - И мы с тобой больше не увидимся?
   - На свадьбу позвать?.. Он здоровый, стукнет, и нет тебя.
   - Это еще посмотрим.
   - Ох, ох...
   - Но ведь ты беременна.
   - Кто сказал?
   - Ты сказала.
   - Ничего я тебе не говорила. Сам придумал.
   В дверь тихонько постучали. Катя открыла Марусе, снова легла.
   - Проводила, - Маруся зажгла свет, - чай пить будете?
   Саша потянулся за брюками.
   - Чего вы? - сказала Маруся. - Не беспокойтесь.
   - Он стеснительный, - усмехнулась Катя, - стесняется  гулять  со  мной,
жениться хочет.
   - Жениться недолго, - сказала Маруся, - и развестись недолго.
   Саша налил в стакан остатки водки,  закусил  пирогом.  В  общем-то,  он
должен быть благодарен Кате за то, что  все  так  благополучно  кончилось.
Механик этот, наверно, и вправду есть, но не в нем, в сущности, дело. Дело
в том, что она опять дразнит его, а он раскис, дурачок. Саша поднялся.
   - Ты куда? - спросила Катя.
   - Домой.
   - Что вы, честное  слово,  -  забеспокоилась  Маруся,  -  спите,  утром
поедете, а я у соседей переночую, никому не мешаете.
   - Надо идти.
   Катя смотрела хмуро.
   - Дорогу найдешь?
   - Не заблужусь.
   Она притянула его к себе.
   - Останься.
   - Пойду. Счастливо тебе.


   Хорошая все-таки девчонка! Жаль, конечно. И, если она не позвонит,  они
никогда больше не увидятся: адреса он не  знает,  не  дает  она  адреса  -
"Тетка заругает", даже не говорит, на какой фабрике  работает.  -  "Будешь
возле проходной отсвечивать".
   Раньше она изредка звонила ему из автомата, они шли в кино или в  парк,
потом уходили в глубину Нескучного  сада.  Белели  под  луной  парусиновые
шезлонги, Катя отворачивалась. "Чего придумал... Вот  пристал  тоже..."  А
потом приникала к нему,  губы  сухие,  обветренные,  перебирала  шершавыми
руками его волосы.
   - Я тебя первый раз за  цыгана  приняла.  Возле  нашей  деревни  цыгане
стояли, такие же черные. Только кожа у тебя гладкая.
   Летом, когда мама была у сестры на даче, она приходила  к  нему,  глаза
сердитые, стеснялась сидевших у подъезда женщин. "Пялят  зенки.  Больше  в
жизни не приду".
   Позвонив, обычно молчала, потом вешала трубку, звонила опять...
   - Катя, ты?
   - Ну, я...
   - Что же не отвечала?
   - И не звонила даже...
   - Встретимся?
   - Где это мы встретимся?..
   - Возле парка?
   - Придумал... На Девичку приезжай.
   - В шесть, в семь?
   - Побегу я в шесть...
   Все это Саша вспоминал теперь, ждал ее звонка.  На  следующий  день  он
хотел побыстрее вернуться из института домой - вдруг позвонит. Но  остался
делать стенную газету к октябрьским праздникам. А  потом  его  вызвали  на
заседание партбюро.


   Свободных мест у двери  не  было.  Саша  протиснулся  между  сдвинутыми
рядами стульев, задевая тесно сидящих  людей,  вызвав  недовольный  взгляд
Баулина, секретаря партбюро, русоволосого  крепыша  с  округлым,  простым,
упрямым  лицом,  с  широкой  грудью,  выпирающей   под   синей   сатиновой
косовороткой,  застегнутой  на  короткой  шее  двумя  белыми  пуговичками.
Проследив, как Саша уселся в углу, Баулин снова повернулся к Криворучко.
   - Это вы,  Криворучко,  сорвали  строительство  общежитии.  Объективные
причины никого не интересуют! Фонды переброшены  на  ударные  стройки?  Вы
отвечаете не за Магнитку, а за институт. Почему не предупредили, что сроки
нереальны? Ах, сроки реальны... Почему не выполнены?  Вы  двадцать  лег  в
партии?.. За прошлые заслуги в ножка поклонимся, а за ошибки будем бить.
   Баулинский тон удивил Сашу. Заместителя директора  Криворучко  студенты
побаивались. В институте поговаривали о его знаменитой военной  биографии:
до сих пор носит гимнастерку, галифе и сапоги. Этот сутулый  человек  с  с
длинным унылым носом, с мешками под глазами никогда ни с кем не вступал  в
разговоры, даже на приветствия обычно отвечал только кивком головы.
   Криворучко опирался рукой на спинку стула, Саша  видел,  как  дрожат  у
него пальцы. Слабость в человеке, всегда таком грозном, выглядела  жалкой.
Но материалов для стройки действительно не давали. А сейчас никто ее хочет
об этом думать. Только  Янсон,  декан  Сашиного  факультета,  невозмутимый
латыш, обращаясь к директору института Глинской, примирительно сказал:
   - Может быть, дать еще срок?
   - Какой?! - со зловещим добродушием спросил Баулин.
   Глинская молчала. Сидела с обиженным видом человека, которого наградили
таким  негодным  заместителем.  Поднялся   аспирант   Лозгачев,   высокий,
вальяжный, театрально воздел руки.
   - Неужели и лопаты отправили на Магнитку?  Студенты  пальцами  ковыряли
мерзлую землю? Вот сидит комсорг группы, пусть скажет, как они  без  лопат
работали.
   Баулин с любопытством посмотрел на Сашу. Саша встал.
   - Мы без лопат не работали. Как-то  раз  кладовая  оказалась  закрытой.
Потом вернулся кладовщик и выдал лопаты.
   - Вы долго ждали? - не поднимая головы, спросил Криворучко.
   - Минут десять.
   Лозгачев, неудачно призвавший Сашу  в  свидетели,  укоризненно  покачал
головой, как будто оплошность совершил не он, а Саша.
   - Все обошлось? - усмехнулся Баулин.
   - Обошлось, - ответил Саша.
   - А сколько времени вы работали, сколько стояли?
   - Материалов-то ведь не было.
   - Откуда ты знаешь об этом?
   - Это все знают.
   - Напрасно адвокатствуешь, Панкратов, -  сурово  проговорил  Баулин,  -
неуместно!
   Стараясь  не  глядеть  на  Криворучко,  члены  бюро  проголосовали   за
исключение его из партии. Воздержался один Янсон.
   Еще больше ссутулившись, Криворучко вышел из комнаты.
   - Поступило заявление доцента Азизяна, - объявил Баулин и посмотрел  на
Сашу, как бы спрашивая: что ты _теперь_ скажешь, Панкратов?!
   Азизян читал в Сашиной группе основы  социалистического  учета.  Однако
говорил не об учете,  даже  не  об  основах,  а  о  тех,  кто  эти  основы
извращает. Саша сказал впрямую, что по мешало бы дать им  представление  о
бухгалтерии как таковой. Азизян, курчавенький, лукавый пройдоха, посмеялся
тогда. А теперь обвинял Сашу в том, что тот выступил против  марксистского
обоснования науки об учете.
   - Было? - Баулин смотрел на Сашу холодными голубыми глазами.
   - Я не говорил, что теории не надо. Я сказал, что знаний по бухгалтерии
мы не получили.
   - Партийность науки тебя не интересует?
   - Интересует. Конкретные знания тоже.
   - Между партийностью и конкретностью есть разница?
   Опять поднялся Лозгачев.
   - Ну, товарищи... Когда открыто проповедуют  аполитичность  науки...  И
потом: Панкратов пытался навязать партийному бюро свое _особое_  мнение  о
Криворучко, разыгрывал представителя широких студенческих масс. А Кого вы,
Панкратов, здесь представляете, собственно говоря?
   Янсон сидел мрачный,  барабанил  толстыми  пальцами  по  туго  набитому
портфелю.
   - Вступать в  спор  с  преподавателем  не  годится.  Но  "аполитичность
науки..."
   Глинская повернулась к Баулину.
   - Может, передадим в комсомольскую организацию...
   В ее голосе звучала сановная  усталость:  мелок  вопрос,  незначительна
фигура студента. Лозгачев взглянул  на  Баулина,  ему  казалось,  что  тот
должен быть недоволен предложением Глинской.
   - Партийное бюро не должно уклоняться...
   Это неосторожное слово все решило.
   - Никто не уклоняется, - нахмурился Баулин, - но  есть  порядок.  Пусть
комсомол обсудит. Посмотрим, какова его политическая зрелость.


   На вешалке висело коричневое кожаное пальто... Дядя Марк!
   - Погуливаешь?..
   Саша поцеловал Марка в гладко выбритую щеку.  Пахло  от  Марка  хорошим
трубочным  табаком,  мягким  одеколоном,  "уютный  холостяцкий  дух",  как
говорила мама. Марк выглядел старше своих  тридцати  пяти  лет  -  полный,
веселый, лысеющий дядька. И только острые глаза  за  желтоватыми  стеклами
очков  выдавали  железную  волю  этого  человека,  одного  из  командармов
промышленности, почти легендарного, как легендарна его гигантская  стройка
на Востоке - новая металлургическая  база  Советского  Союза,  недоступная
авиации врага, стратегический тыл пролетарской державы.
   - Думал, не дождусь тебя, заночевал, думаю...
   - Саша всегда ночует дома, - сказала мама.
   На столе портвейн,  розовая  любительская  колбаса,  шпроты,  "турецкие
хлебцы" - лакомства, которые всегда привозил Марк. Тут же  и  традиционный
мамин пирог, который она пекла в "чуде". Видно, Марк успел предупредить  о
своем приходе.
   - Надолго приехал? - спросил Саша.
   - Сегодня приехал, завтра уезжаю.
   - Его Сталин вызвал, - сказала мама.
   Она гордилась братом, гордилась сыном, больше ей нечем было гордиться -
одинокая женщина, брошенная мужем, маленькая, полная, с еще красивым белым
лицом и густыми вьющимися седыми волосами.
   Марк протянул руку к лежащему на диване свертку.
   - Разверни.
   Софья Александровна попыталась распутать узел.
   - Дай-ка!
   Саша ножом разрезал шпагат.  Сестре  Марк  привез  отрез  на  пальто  и
пуховый платок. Саше - костюм из темно-синего  бостона.  Немного  примятый
пиджак сидел отлично.
   - Как влитой, - одобрила Софья  Александровна,  -  спасибо,  Марк,  ему
совсем не в чем ходить.
   Саша с удовольствием разглядывал себя  в  зеркале.  Марк  всегда  дарит
именно то, что надо. В детстве он повел его к сапожнику, и тот  сшил  Саше
высокие хромовые сапоги, таких ни у кого не было, ни во дворе, ни в школе,
тогда он очень гордился сапогами и до сих пор помнил их  запах,  помнил  и
острый запах кожи и дегтя в каморке сапожника.
   Несколько раз в этот вечер Марка вызывали к телефону. Низким,  властным
голосом он отдавал приказания о фондах,  лимитах,  эшелонах,  предупредил,
что заночует на Арбате, и велел прислать машину к восьми утра.  Вернувшись
в комнату, Марк покосился на бутылку.
   - Ого!
   - Пей, товарищ, покуда пьется, горе жизни заливай, - запел Саша любимую
песню Марка. От него и услышал ее давно, мальчишкой еще.
   - Тише, о тише, все заботы прочь в эту ночь, - подтянул Марк, - так?
   - Именно! - Саша запел снова:

   Завтра, может, в эту пору
   Здесь появится Чека,
   И, быть может, в эту пору
   Расстреляем Колчака...

   Голос и слух он унаследовал от матери, когда-то ее приглашали  петь  на
радио, но отец не пустил.

   Завтра, может, в эту пору
   К нам товарищи придут,
   А быть может, в ту же пору
   На расстрел нас поведут.

   - Хорошая песня, - сказал Марк.
   - Только поете вы ее плохо, - заметила Софья Александровна, -  как  хор
слепцов.
   - Дуэт слепцов, - рассмеялся Марк.
   Ему постелили на диване, Саша лег на парусиновой дачке.
   Марк снял пиджак, подтяжки, сорочку  и,  оставшись  в  нижней  рубашке,
обшитой по вороту и на  рукавах  узорной  голубой  тесьмой,  отправился  в
ванную.
   Ожидая его, Саша лежал, закинув руки за голову...
   После заседания, сбегая по лестнице, Янсон похлопал его по плечу.  Этот
единственный добрый и ободряющий жест только подчеркнул  пустоту,  которую
ощутил Саша. Другие делали вид, что торопятся, кто домой, кто в  столовую.
По дороге к  трамвайной  остановке,  на  грязной  мостовой  развороченного
пригорода, его обогнала черная легковая машина. Глинская  сидела  впереди,
повернув  голову,  что-то  говорила  сидевшим  сзади.  И   то,   как   они
разговаривали и промчались мимо, не  заметив  в  не  думая  о  нем,  опять
вызвало ощущение пустоты, несправедливой отверженности.
   Глинскую Саша знал еще по  школе,  видел  на  заседаниях  родительского
комитета, ее сын Ян учился с ним в одном классе - мрачный, неразговорчивый
малый, интересовавшийся  только  альпинизмом.  Она  была  женой  работника
Коминтерна, польский акцент придавал ее категоричным высказываниям оттенок
неестественности. И все же казалось, что Глинская не смолчит на  бюро,  за
общежития она отвечает не меньше Криворучко. А она промолчала.
   Вернулся Марк, умытый, свежий