Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
Франсуаза Саган.
Поводок
Перевод И.А. Писарева
OCR: BTZ
Посвящается Николь Висняк Грюмбаш
1
Потихоньку я вернулся в сумрак нашей спальни. В этой комнате, такой
женской, со стенами, затянутыми ситцем, как обычно витал изысканно тяжелый
запах духов Лоранс, от которого у меня как обычно немного заболела голова; к
тому же с детства моя жена приучена спать при закрытых окнах и ставнях: на
этом настояла ее мать, когда обнаружилось, что Лоранс предрасположена к
туберкулезу.
Но, распахнув все окна в ванной, я только что надышался упругим и
свежим, словно деревенским, воздухом, какой бывает в Париже лишь на
рассвете, и теперь, склонившись над моей прекрасной спящей Лоранс,
чувствовал себя просто великолепно. Длинные черные пряди волос обрамляли ее
классически правильное лицо, делая его похожим на лик романской девы, что я
отметил еще в первые дни нашего знакомства. Она вздохнула. Я наклонился и
прикоснулся губами к ее шее. И зачем Лоранс постоянно стремилась похудеть -
такая привлекательная, цветущая, с черными ресницами, оттеняющими
нежно-розовую кожу. Я откинул край одеяла, чтоб чуть больше обнажить ее, но
она, словно шокированная этим, натянула его на плечи.
- Ну уж нет! Прошу тебя! Твои причуды... с утра пораньше! Вот еще!
Успокойся!
Как многие женщины, она говорила с отвращением в голосе: "Ты только об
этом и думаешь!" - стоило лишь заикнуться о своем желании, ну а если не
пристаешь к ней, мямлила бесцветным голосом: "Ты меня разлюбил?" Слишком
страстная, чтобы выражаться академически, Лоранс тем не менее о любви
говорила не как проститутка, а как порядочная женщина - по-детски,
безыскусно. Да и кто сегодня умеет говорить о любви? Насколько я знаю,
мужчины ничуть не лучше.
- Вот как, - сказал я, - мы уже и рассердились.
- Я не сержусь, я опечалена.
- Опечалена? Почему? Что мне инкриминируется? - спросил я, уже
смирившись с тем, что провинился.
И вправду, кажется, накануне за обедом я обменялся двусмысленными
фразами с женой какого-то банкира, хотя, по-моему, в нашем разговоре нельзя
было уловить даже намека на смысл.
Оказывается, этот банкир был близким другом моего тестя, жуткого типа,
- мы с ним рассорились семь лет назад, когда он заявил, будто я жалкий
пройдоха и женюсь лишь затем, чтоб ограбить его единственное невинное и
драгоценное дитя. А поскольку ему было более свойственно не тихо
подозревать, а бурно обвинять, то это прямо-таки сразило Лоранс. И теперь
один лишь намек на то, что ему непременно расскажут, как, обчистив его
дочку, я к тому же выставляю ее в смешном свете, был для нее невыносим - все
семь лет нашего брака моя жена тяготилась родительской немилостью.
Мы познакомились с Лоранс через два или три года после того, как я
окончил консерваторию по классу фортепиано, и почти сразу же поженились,
хотя ее отец с большим недоверием отнесся к моей карьере виртуоза. И семь
лет спустя у него все еще были бы основания сомневаться во мне, если бы
случайно меня не попросили написать музыку к одному фильму; фильм имел
настоящий успех, и музыку приняли на ура - с тех пор ее исполняли все певцы
и оркестры Европы, а теперь и Штатов. Я надеялся, что, получив деньги, смогу
вернуть Лоранс хотя бы часть того, что ей задолжал. И вот, совершенно
спокойно пережив годы моей праздности и прозябания, Лоранс, как ни странно,
казалась напуганной этим чудесным везением, она выглядела такой
расстроенной, что я даже сердился и не понимал, отчего ей не хочется
разделить со мной радость удачи.
Успех этой мелодии был настолько ошеломительным, что все бросились
искать автора. В ужасе Лоранс тотчас уволокла меня на какие-то острова в
Балтийском море, чтобы скрыться, как она выражалась с гримаской презрения,
от "этих вульгарных журналистов". Не найдя меня, они накинулись на режиссера
и актеров, и, когда мы вернулись в Париж, никто здесь уже не интересовался
моей персоной. И все-таки раздражение, ярость и недоверие Лоранс ко мне не
исчезли, словно и я был в чем-то виноват.
С другой стороны, я не просто пенял ей за отношение к моему успеху, но
и пытался понять ее. Лоранс выходила или хотела выйти замуж за известного
пианиста, виртуоза, хотя я так и не стал им (правда, этим она меня никогда
не попрекала). Однако и стала она женой не какого-нибудь сочинителя
поп-музычки, ведь не ради какого-то шлягерника порвала она с семьей,
пренебрегла волей отца и его угрозами лишить ее наследства, навязывала целых
семь лет своим друзьям, снобам и меломанам, в качестве своего мужа и
музыканта общество человека, которого они величали жиголо, впрочем, на мой
взгляд, совершенно безосновательно - мы с Лоранс одного возраста, она
по-настоящему красива и обожает музыку.
Во всяком случае, перед свадьбой Лоранс заявила, что искусство важнее
денег, принцип абсурдный в глазах ее родных (но я надеялся доказать его
правильность всеми доступными и небесприятными, по ее словам, средствами).
Ей пришлось бороться за то, чтобы меня приняли в этом кругу снобов, плутов и
лицемеров, которые были, впрочем, ничуть не хуже других; они-то и дали моему
тестю добро на право презирать меня. Бедняга, ему пришлось смириться с тем,
что его жена, умирая, завещала нам все свое состояние (все-таки мать Лоранс
была единственной симпатичной личностью в этой семейке. В ней еще оставалось
нечто привлекательное, и, должен признаться, не скончайся она так вовремя, я
был бы весьма огорчен ее смертью).
Итак, я, конечно, понимал, что мне надо подбодрить Лоранс.
- Дорогая, я не обманываю тебя, и ты это знаешь! Да-да, - настаивал я,
- и ты это знаешь! Я сам, сам это выбрал. Уже то, что ты мне даешь приют,
еду, одежду, карманные деньги, сигареты, машину, страховки...
- Замолчи!- выпалила она.
Лоранс не выносила, когда я принимался перечислять ее благодеяния, или,
вернее, она не выносила, когда это делал именно я, в этом она видела что-то
настораживающе-мазохистское, как будто напоминание о великодушии, с которым
она оберегала меня от нищеты, не служило лишней причиной, чтоб любить ее.
- Хватит! - крикнула она, наклоняясь ко мне. - Хватит! - И обвила
руками мою шею. - Хватит! - Прижалась своей щекой к моей.
- Успокойся, успокойся, - повторял я, укачивая ее. - Ты же сама видела
эту бедняжку, костлявую, с соломенными волосами и нос торчком. Помнишь?
- Не знаю. Может, и так...
- Не хочешь же ты сказать, что она в моем вкусе? - Я и сам расхохотался
от такой нелепицы. - Пожалуйста, посмотри на себя.
Она кивнула, пробормотав: "Да, наверно..." (как будто в чередовании
контрастов не было своей прелести. Но если женщине и нужна логика, то лишь
для того, чтобы чувствовать себя счастливой). Ну уж в следующий раз я
постараюсь держаться подальше от этой особы.
Я встал.
- Ладно! Пойду-ка ограблю Ни-гроша, - сказал, как отрезал, стараясь,
чтоб мой смех над этой избитой шуткой прозвучал как можно громче; я все-таки
надеялся развеселить Лоранс, а самому тем временем ретироваться из комнаты,
пока игривое выражение ее лица не сменилось на раздосадованное, ну а мое
лицо не вытянулось в виноватую мину; Лоранс терпеть не могла, когда я уходил
из дома, даже если и не говорила мне об этом, - трудно сказать, характер ли
такой или это нервы. Во всяком случае, по-моему, замечательная реакция после
семи лет замужества, и ее стоит занести в актив моей благоверной.
У меня как раз хватило времени на то, чтобы выскользнуть в дверь и
спуститься по лестнице. Ни-гроша, к которому я направился, было прозвищем
владельца издательства "Дельта Блюз Продакшнз", где вышла моя композиция
"Ливни". Несмотря на все эти американизмы и непрестанные поездки в Нью-Йорк,
фамилия Палассу не менее, чем эксцентричные костюмы и двуцветные ботинки,
выдавала его южное происхождение. Фердинан Палассу2[] имел
отвратительную репутацию скупого и бессовестного издателя, однако способного
подкормить своих несушек, если те давали ему хоть какой-нибудь доход - что
как раз я и сделал - и если они Достаточно бурно требовали свои гонорары -
что я собирался сделать с помощью моего лучшего друга Кориолана Латло.
У нас было общее прошлое и одинаковый возраст. Мы родились в одном и
том же году на одной и той же улице одного и того же округа. Учились в одном
и том же лицее, служили в одной и той же казарме, кадрили одних и тех же
девчонок, сидели на одной и той же мели, пока не появилась Лоранс. С самого
первого дня они невзлюбили друг друга, и я бы к этому привык, если бы каждый
не старался продемонстрировать свою антипатию при любом удобном случае: она
говорила, что он всего лишь изображает из себя гуляку, а он называл ее
мещанкой, да к тому же явно переигрывающей свою роль, - со временем шутка
переросла в упрек.
Как обычно, мы условились о встрече перед кафе "Льон де Бельфор" -
нашей "штаб-квартирой". Автомастерская Кориолана находилась в конце улицы
Дагерр, а его букмекерская контора - на улице Фру-адво, всего лишь в двух
минутах ходьбы от нашей квартиры.
Из всей недвижимости, принадлежавшей матери Лоранс, мы выбрали квартиру
на шестом этаже дома, возвышавшегося над бульваром Распай, сразу за
Монпарнасом; благодаря этому я жил в трехстах метрах не только от Кориолана,
но и неподалеку от квартала моего детства, что тщательно скрывал от Лоранс.
Если б она узнала об этом раньше, то из всех квартир, принадлежавших ее
семье, наверняка бы выбрала что-нибудь подальше от квартала, который я знал
как свои пять пальцев. Лоранс захотелось бы пересадить меня на новую почву и
- помимо новой жизни, новой любви и нового уюта - предложить мне новый
округ. Ей так и не удалось полностью умыкнуть своего музыканта из его
прошлой жизни, а те несколько попыток переехать в другое место, которые она
последовательно и методично предпринимала, разбились о мою инертность.
Конечно же, ни за что на свете я бы не стал противиться ее решениям,
разрушать ее счастье - в конце концов, речь шла и о моем, - и я, безусловно,
старался ей не перечить. К тому же эти размолвки почти всегда заканчивались
для меня приступами какой-то почти дамской мигрени, долгими периодами упадка
сил, тягостного молчания; все это настолько обескураживало Лоранс, что и она
старалась особенно не давить на меня... короче, мы там и остались - то есть
на бульваре Распай.
Итак, я отправился на встречу с Кориоланом и, хотя надо было пройти
всего пару шагов, воспользовался своим роскошным двухместным автомобилем,
который Лоранс подарила мне три года назад на день рождения; он был похож на
черного зверя, прекрасного, мощного, грациозного, как музыка Равеля; его
бока блестели под лучами выглянувшего из-за туч утреннего солнца. Париж был
пуст, и я прокатился в свое удовольствие под мурлыканье мотора, сделав круг
- вдоль бульваров Распай и Монпарнас, затем по авеню Обсерватуар. То
дождило, а то вдруг проглядывало солнце, и прохожим надоело надевать и
снимать плащи, в конце концов все попрятались под крыши. Пустынные мокрые
улицы, сверкая, ныряли под капот моей машины, как гигантские гладкие тюлени.
Воздух трепетал, и мне казалось, будто я бесшумно и без малейшего усилия
скольжу внутри одной из этих капелек, сотканных из солнца и дождя, воздуха и
облаков, ветра и пространства, - чудесное мгновение, которое ни один
метеоролог не смог бы описать, - случайный, редкий дар изменчивого неба.
Зато на бульварах вся проезжая часть от кромки тротуара до белой полосы была
усыпана листьями, которые прошлой ночью бездумно и яростно сорвала с
деревьев буря, не пощадив ни простодушных и наивных побегов, ни старых,
порыжелых листьев. Машинально включив дворники, я увидел, как эти листья,
скапливаясь, сползают по ветровому стеклу, перемешиваются с изломанными
струйками дождя. Пока усердный механизм разделял их на две отары, чтобы тут
же сбросить в сточную канаву, на последний выгон, листья, мне казалось,
цепляются за стылые стекла, заглядывают мне в лицо и умоляют сделать для них
что-то - но что именно мой холодный рассудок горожанина не мог понять.
Для меня приступы подобной чувствительности в общем-то неудивительны,
хотя я и считаюсь человеком уравновешенным. Люди совершенно не разбираются в
некоторых вещах, не представляют, даже вообразить себе не могут, что все, к
чему мы можем прикоснуться и уничтожить, обладает нервами, способно
страдать, стонать, кричать, а я понял, что скрывается за этой беззащитностью
и безмолвием - безмолвием ужаса, - и эта догадка порой сводила меня с ума.
Как музыкант, я знал, что собаки восприимчивее к звукам, чем люди, наше ухо
не улавливает и сотой доли того, что звучит вокруг, а звуки, издаваемые
травой, когда на нее наступают, не воспроизведет ни один, даже самый
совершенный, синтезатор. - Наконец-то!
Дверца отворилась, и Кориолан просунул голову в машину. У него был вид
вечно оскорбленного испанца, хотя сейчас лицо моего друга расплывалось в
улыбке. Порой некоторое несоответствие между внешним видом и характером
может привести в замешательство, но в случае Кориолана это просто
ошеломляло. Внешне он воплощал собой настолько совершенную аллегорию
испанского дворянина, получившего смертельное оскорбление, что даже его
лучшие друзья, хотя и любили нежно Кориолана, предпочитали видеть его
грустным. И мало кто из женщин, уступив уговорам благородного идальго, не
был потрясен, проснувшись в одной постели с разбитным малым; из-за этого на
вечеринках, где ему хотелось бы повеселиться, Кориолан зачастую был вынужден
сохранять на лице меланхолическую мину, чтобы не потерять благорасположения
своей подружки. Будучи серьезным, он производил впечатление и располагал к
себе, как может нравиться и привлекать идальго; в смешливом же настроении
смущал и разочаровывал, как разочаровывает и смущает выдающий себя за
дворянина проходимец. Может, такая несправедливость судьбы кого-нибудь и
угнетала, но не Кориолана, поскольку у него не только на лице было написано,
что он гордый, храбрый и честолюбивый малый, но это и соответствовало
действительности, даже если кто-то, поневоле введенный в заблуждение, и
принимал эти достоинства за бездумность, упрямство и спесь. Во всяком
случае, это был мой друг, мой лучший друг, а после женитьбы - мой
единственный друг, поскольку наши с Лоранс взгляды на дружбу не совпадали.
- Куда едем? - спросил он, вытянувшись на переднем сиденье с довольным
видом, который у него был всегда, когда он смотрел на меня, и я почувствовал
к нему прилив благодарности. Более верного, внимательного товарища трудно
себе представить; краем глаза я отметил, как он был одет, - значит, снова
денежные дела идут из рук вон плохо; но от Лоранс он бы не взял ни одного
су, а у меня" последние семь лет других денег не водилось.
- Надо обязательно вырвать деньги у Ни-гроша, - сказал я как можно
убедительнее. - Повсюду играют "Ливни", а он заявляет, что
SACEM4[] ему ничего не выплатило.
- Вот ворюга! - благодушно изрек Кориолан. - Всегда одно и то же!
Каждый раз, когда ты зарабатываешь хотя бы десять франков, этот тип
прикарманивает себе полтора только потому, что ему присылают квитанцию и он
делает расчеты, представляешь! И еще не хочет тебе платить. Это уж чересчур!
Откуда он, собственно, взялся?
- Ну, по-моему, он из Ниццы или Тулона, точно не знаю. Голова у него
варит, хотя он и жаждет, чтобы его принимали за коренного ньюйоркца.
Увидишь.
- Я им займусь, - заявил Кориолан, потирая руки.
Потом он принялся распевать во все горло квартет Шуберта, от которого,
по его словам, вот уже месяц никак не мог отвязаться. Дело в том, что этот
автомеханик и букмекер был одним из наиболее авторитетных музыкальных
экспертов, сотрудничать с которым стремились крупные европейские журналы, к
мнению которого прислушивались исполнители мировой величины, настолько его
память, культура, интуиция во всех областях музыки ошеломляли; но он не
хотел заниматься этим ради заработка, уж не знаю, из романтических или каких
других ностальгических переживаний.
Кориолан перестал петь и повернулся ко мне:
- Ну а твоя жена? Она потихоньку привыкает к твоему успеху?
Уж не знаю, кто его оповестил о наших с ней размолвках. Суховато и
раздраженно я ответил:
- И да и нет... Ты же знаешь, что она хотела бы видеть меня великим
пианистом...
Кориолан рассмеялся:
-Ну-ну-ну! Да она и сама в это ни секунды не верит. Даже она! Ты не
упражнялся уже целых три года... Чем ты занимаешься в своей знаменитой
студии? Небось, читаешь детективы? Да ты сегодня не справился бы и с этюдами
Черни; уж это понять у нее ума хватит! Какой ты теперь виртуоз? Для этого,
старик, нужно работать, и сам знаешь как!
- Ну и чего же, по-твоему, она от меня хочет? И вообще, чего ей надо от
меня?
- Чего ей от тебя надо? Чего она хочет? Да ничего, старик, ничего. Хотя
нет: всего! Она хочет, чтобы ты был рядом и ничем не занимался. А ты еще не
понял? Она хочет тебя - и точка! Вот единственная романтическая черточка в
твоем вампире.
Тут зазвонил телефон, и Кориолан подавленно замолчал: больше всего в
моей машине его завораживала эта штуковина. Я снял трубку и, естественно,
ничего не услышал: тишина. Только Лоранс знала номер, и просто так она бы
меня не побеспокоила. Значит, ошибка на линии. Однако мы уже подъезжали к
конторе моего издателя.
Бюро Палассу - просто шарж на другие офисы Елисейских полей. По
зачуханной лестнице надо было подняться на третий этаж к грязноватой двери,
рядом с которой все-таки висела табличка "Дельта Блюз" - серебряными буквами
по черному мрамору.
- А почему "Дельта Блюз"? - усмехнулся Кориолан. - Почему не "Тулонский
таракан"? - предложил он, вышагивая за мной по слишком ворсистому паласу в
приемной. Эффектная секретарша поведала нам, что издатель совещается по
телефону с другим набобом, чем он и вправду занимался в довольно запальчивом
тоне. Но, увидев нас, он заторопился, скроил измученную физиономию, хотя и
не прервал разговора; впрочем, ему так и не пришло в голову извиниться,
когда он положил трубку. Лично я привык к медвежьим манерам деловых людей:
все друзья Лоранс занимают посты, с высоты которых мою вынужденную
праздность можно только презирать, что они и делают, даже если втайне
завидуют моему положению. -Но такое отношение со стороны Палассу, который в
некотором роде кормится и за мой счет - и, говорят, неплохо, - кажется мне
немного неуместным.
- Как поживает ваша очаровательная супруга? - осведомился он светским,
как ему казалось, тоном.
- Хорошо, хорошо. Вы знакомы с Кориоланом?
- Ах, здравствуйте, месье! Вы пришли со своим испанским другом, мой
дорогой Венсан? Вы никогда не ходите один?
Он еще и шутил! Я взорвался:
- Кориолан - мой импресарио! Он пришел по моей просьбе, чтобы
объясниться с вами по поводу ваших задержек с выплатой.
- Ну уж! - хохотнул Кориолан, но, перехватив мой взгляд, замолчал.
Ни-гроша, казалось, опешил.
- Импресарио? Но вы же понимаете, мой дорогой друг, это профессия...
простите, не знаю вашего имени... обычно в своем кругу мы все знакомы друг с
другом... тут нужен опыт, подход, хватка, ну и умение пом