Франсуаза Саган.
        Синяки на душе

---------------------------------------------------------------
     1971-1972
     Перевод А. Борисовой
     OCRил и spellcheck: Кравченко Виталий
---------------------------------------------------------------


     Март 71-го.
     Мне хочется  написать: "Себастьян поднимался по лестнице,  ступенька за
ступенькой, то и дело с  трудом переводя  дух". За-нятно обратиться сейчас к
персонажам десятилетней давности:
     Себастьяну  и его сестре  Элеоноре,  людям,  конечно, из  театраль-ного
спектакля, но театр этот-веселый,  мой,  постановки тут вечно проваливаются,
но они всегда  бесшабашны,  бесстыдны  и  целомудренны, и  напрасно пытаются
"подделаться"  под  Мориса  Саша  в   нашем  безнадежно  уставшем  от  своей
обыденности  Па-риже. К  несчастью,  обыденность  Парижа,  а  может,  и  моя
соб-ственная,  подавила  во мне  безрассудные желания, и теперь я с  усилием
пытаюсь  вспомнить,  когда  и  как "это"  началось.  "Это"-значит  отказ  от
желаний,  скука,  размытые  очертания жизни - все  то,  что  привело  меня к
существованию,  по  сей  день  и  по  весьма  веским  причинам  всегда  меня
привлекавшему.  Более  того.  Это, я  думаю,  началось в  69-м, а из событий
68-го, из  всех этих порывов и  провалов  вряд  ли, увы, вышел  какой-нибудь
толк. И дело не в возрасте: мне тридцать пять, зубы у меня в порядке, И если
мне кто-то нравится, обычно все удается. Просто  я  больше ничего не хочу. Я
бы хотела полюбить и даже страдать, и даже трепетать у телефона. Или ставить
десять раз подряд одну и  ту же пластинку, вдыхая  воздух  разбудившего меня
утра,  воздух,  Несущий  естественное  благословение  природы,   такой   мне
знако-мый. "Я перестал чувствовать вкус воды, а потом вкус победы". Кажется,
так поет Брель. Так или иначе, больше этого нет, я  даже не знаю, понесу эти
записки  издателю или  нет.  Это  ведь  не лите-ратура  и не исповедь души -
просто  некая  особа  стучит  на машинке,  потому что  боится  самой себя  и
машинки, рассветов и  ве-черов и пр. И других. Это плохо, когда  есть страх,
даже стыдно, и раньше я его не знала. Вот и все. И то, что это "все"-ужасно.
     И такова сейчас не только я,  весной  71-го, в Париже. Я только и вижу,
только и слышу  вокруг себя людей нерешительных, пере-пуганных.  Быть может,
смерть бродит вокруг  нас, и мы улавли-ваем ее и чувствуем себя несчастными,
неизвестно почему. Ибо в конце концов, не в этом  дело. Смерть-я не говорю о
физиче-ской  смерти - представляется мне в черном бархате, в перчат-ках, и в
любом  случае  чем-то  непоправимым,  окончательным.  Порой  окончательность
уходит, как  было в пятнадцать лет.  К  не-счастью, я хорошо знаю, какая это
радость  -  жить,   и  потому  ощущение  окончательности  возникает  во  мне
мимоходом, как  минутная слабость, и я буквально  надрываюсь, чтобы захотеть
этой мимолетности. Из гордости, может быть,  да еще от  страха.  Собственная
смерть есть наименьшее зло.
     Но  что повергает  в  ужас:  бесконечное насилие повсюду, непо-нимание,
злоба, часто оправданная, одиночество, ощущение стре-мительно  надвигающейся
беды. Молодые люди, которые ни на секунду не потерпят даже мысли  - если она
вообще придет  им в голову -  потерять хоть один день своей  юности, и  люди
"зре-лые",  которые  изо всех сил стараются оттянуть старость, отби-ваясь от
нее уже  после тридцати.  Женщины, которые хотят быть  наравне с  мужчинами,
убедительные доводы и добрая воля одних, безжалостный комизм других-все  это
свойственно людям, но подчинено  Богу, которого  они  хотят  отринуть, и имя
которому- Время. Но кто читает Пруста?
     И новый язык, и неспособность понять друг друга, и молоко  человеческой
нежности, возникающей порой. Редко. А иногда чье-нибудь восхитительное лицо.
И  безумная  жизнь. Она всегда виделась  мне  неистовым зверем,  обезумевшей
матерью. Как Блоди Мама или Джокаст  и  Леа,  и, конечно,  и прежде всего  -
Медея. Мы брошены сюда, на  эту планету,  которая не  претен-дует даже -  о,
какое оскорбление  - на исключительность;  когда я  говорю  "оскорбление", я
имею в виду именно это, потому что единственное место, где может быть жизнь,
мысль, музыка,  исто-рия - у  нас, и только  у нас. Разве это  может быть  у
других? Разве  у нашей  общей матери-жизни, этой лживой любовницы, были  еще
дети?  Когда человек,  люди  с  корабля "Аполлон",  на-пример,  бросаются  в
космическое  пространство,  то вовсе  не  для  того, чтобы найти  братьев по
разуму,  я убеждена в этом. Ему нужно удостовериться в том, что их нет,  что
эти несчастные семь-десят  лет жизни (или сколько  ему дано) принадлежат ему
од-ному.  Он  страдает от  предполагаемого  первенства  марсиан.  А  по-чему
считается, что марсиане безобразны и малы ростом? Потому что мы ревнивы. Или
еще: "Ведь правда,  что на Луне нет травы? " "Нет, трава есть только у нас".
И вся эта славная земля,. полная национализма и страха, одинаково радостно и
успокаива-ется и терзает себя и когда зарастает травой, и когда ее зали-вают
кровью, и в том и в другом случае повинуясь нелепости  су-ществования. И все
эти кретины, которые  заботятся  о "народе", трогательно  неловкие  в  своих
левацких сюртуках, уже давно из-расходовавшие все, что им было дано, говорят
нам  о  "народе",  нам,  которые  ненавидят правых  и  защищаются от  левых,
ста-раясь не  допустить, чтобы злой безумец (или тихий) не превра-тил бы тот
самый свой  жалкий сюртук и вовсе в лохмотья, непри-годные для употребления.
Народ.
     Не  дано понять,  что  это слово даже оскорбительно,  что есть какой-то
человек  и еще человек, есть женщина,  ребенок и еще  какой-то человек,  что
каждый не  похож на  другого и понятен во  всех своих  притязаниях  и что  в
большинстве случаев, вопреки  расхожему  представлению, этот каждый не может
ни  понять дру-гого, ни увидеть его,  ни прочесть. Сартр, вскарабкавшись  на
бочку, быть  может, понимал это, хотя был честен и  неловок. А Диоген,  сидя
внутри  нее, говорил с каждым.  Оба  -  тонко чув-ствующие люди,  наделенные
умом, на первый  взгляд, высмеива-ющие все  и вся.  Они смеются и над собой.
Это здорово -  в наше  время быть смешным, "осмеянным"  чьим-то острым умом.
Здорово и беспокойно - потому что здорово. Ни Стендаль, ни Бальзак такого бы
не  потерпели. (В своих произведениях, ко-нечно.  ) Единственным  пророком в
этом смысле был Достоевский, по крайней мере, для меня.
     Я рассуждаю  о  жизни  вместо  того, чтобы говорить  о Себа-стьяне  Ван
Милеме,  шведском аристократе, очень  веселом и очень несчастном.  Но  что я
знаю  об этом? Когда он появится снова, я расскажу о  нем подробнее. Это моя
задача, я пишу, я люблю это  и хорошо  свою задачу вижу. Мне кажется,  жизнь
похожа  на мать-самку, которая берет своих детей за шиворот,  чтобы вы-вести
их  на  прогулку, как  делают  догадливые и заботливые  кошки (такая позиция
обеспечит вам довольно удобное существо-вание). Или поперек  спины.  Или  за
лапу. Именно  в этом неустой-чивом  положении, желая падения  как передышки,
находится из-рядное число  наших  современников. И  забудем безумства любви,
жизненные  ловушки,  великие  страдания  и  кое-каких  поэтов.  За-будем их.
Конечно, это верх  глупости,  но я  никогда не  забуду поэзию; я никогда  не
любила ее так, как сейчас, и никогда не умела писать стихи.
     Я запросто могла  бы вызвать в памяти запах травы и бросить корзинку из
пахучей соломы в этот роман, откровенно  петляя какой-нибудь главой.  Теперь
для меня  самое  важное - назвать. Как  только я  погружаюсь  в запах травы,
опускаю  в него лицо, я тут же обязана назвать его: г-н запах травы. А море,
сумасшед-шее   море,  я  тоже  должна  познакомить   его  с  собой,  вернее,
пред-ставить своему телу: это  твой большой друг - море. Оно  узнало его, но
не  бросилось  навстречу. Я - нежная мать,  прогуливаю-щая в Виши  капризное
дитя - собственное тело. "Поздоровайся с мадам Дюпон, которая была так добра
с тобой  в прошлом году (или десять лет назад), когда ты  болела". А ребенок
упирается. Отказывается он порой и от аромата любви, и от ее колдовских чар.
И я в испуге отворачиваюсь от разноцветных реклам в газе-тах, где прозрачное
море  омывает красноватые утесы,  где прости-раются безукоризненные пляжи за
тысячу  триста  пятьдесят фран-ков в оба  конца. "О, пусть они едут туда,  -
вздыхает мое зача-рованное тело, - пусть они все туда едут, пусть загорают и
развле-каются в тех местах, которые  так часто были для меня  смыслом жизни,
моей   любовью,  моей   добычей.  Пусть  они  берегут  их.  Да   здравствуют
Средиземноморские клубы. К черту море с тем же названием! Пусть оно резвится
с юными  завсегдатаями или  со старыми, с туристами-бедное, безумное море! Я
больше  не  буду  его  воспевать, я  его  забуду; впрочем, нет,  однажды,  в
какой-ни-будь  подходящий день, в апреле  например,  я случайно поеду  туда,
рассеянно окуну в него ногу или руку, зябко поеживаясь.  Оно и  я, как много
раз прежде... " Наверное, грустно стареть: больше не узнавать своих. И что я
скажу  об  этих многочислен-ных телах,  которые шагают  рядом с  моим, через
пятнадцать лет,  с которыми  засыпаю или время от  времени  оживляюсь  и  от
ко-торых теперь  бегу, как  будто я стала воплощением того,  о  чем  говорит
Элюар: "Худое,  рвущееся ввысь тело, зверь,  любимый в детстве,  - это  тело
растерянной птицы"?


     Себастьян поднимался  по  лестнице ступенька за ступенькой, то и дело с
трудом  переводя  дух. Шестой  этаж был  для  него все-таки высоковат. И  не
потому,  что  ему  мешал слишком боль-шой  вес,  дело было в  десяти тысячах
сигарет,  выкуренных  давно и  недавно,  и десяти  тысячах  стаканов  всяких
напитков - их раз-нообразие  и сейчас заставило  его улыбнуться. И правда, в
по-следние годы  завелась привычка вспоминать напитки, а не жен-щин, как это
было раньше. Был год коктейля "Негрони",  соответ-ствующий году  Недды,  год
сухого "Мартини", соответствующий  году Мариэллы  Деллы, хоть это  и длилось
больше года. Год рома, в Бразилии, с Анной Марией. Как все  это было весело,
бог ты  мой! В конечном счете, он  не был ни ходоком, ни  любителем вы-пить,
просто его восхищало соединение вина и женщин. В любом случае господствующей
величиной существования была его сестра Элеонора, она и только она, без вина
и вместе со всем вином в мире. Во все  времена жизнь без нее,  вино без  нее
были все равно что пресная  вода. В самом  деле, куда удобнее,  когда кто-то
смотрит за тобой,  даже если  этот кто-то-что бы она  там ни говорила -  еще
больший раб, чем ты сам. Время от времени она взбадривалась, выходила замуж,
исчезала,  и  через  несколько  пу-ганых  месяцев и  многочисленных ссор,  о
которых  она рассказы-вала  не иначе, как  по прошествии  долгого  времени и
всегда ве-село смеясь, она возвращалась. Богатая или бедная, изнуренная  или
пышущая   здоровьем,  грустная  или   веселая,   но  всегда   сума-сбродная,
несравненная, прекрасная Элеонора, его сестра, возвра-щалась к нему.
     В  этот  раз  они  вместе  вернулись после  длительного  пребыва-ния  в
Скандинавии, у мужа Элеоноры, и ситуация  их  была пла-чевной. Просто  чудо,
что старый друг Себастьяна оставил им две комнаты на улице Флери. У них было
не  так уж много де-нег -  ив банке, и  в  карманах. Элеонора  отдала  брату
несколько своих прекрасных украшений - для продажи, поскольку совер-шенно не
дорожила ими, на что они еще годны? Зато для какой-нибудь другой женщины они
могут стать козырем.
     Себастьян позвонил, и она тут же открыла ему. На ней был халат.
     -  О-о,  бедный  мальчик,  - сказала  она,  помогая  ему  добраться  до
расшатанного  кресла,  -  бедный  мальчик,  он  так  пыхтел,  взби-раясь  по
лестнице, в его-то возрасте...  Я слышала, как  ты под-нимался, боялась, что
не дотянешь.
     Он держался за сердце, вид был измученный.
     - Постарел я, - сказал он.
     - И я, - она засмеялась, - когда спускаюсь по лестнице, чув-ствую  себя
Исидорой  Дункан,  просто  порхаю.  Когда  поднимаюсь,  я   -  Фате  Домино.
Кого-нибудь встретил?
     Кого-нибудь - значит,  кого-то  из не  очень постоянных знако-мых, кто,
ценя  их  очарование, чудачества и их везение, приходил  иногда провести - с
ними время. Недостатка в подобных случаях ее было, и обычно именно Себастьян
кого-нибудь и приводил,  Элеонора же,  если  к тому был  повод, предпочитала
куда-нибудь пойти.
     - Никого,  - сказал  Себастьян. - Артуро в Аргентине, чета  Вильявер  в
отпуске; что касается Никола - хочешь верь, хочешь нет - он работает.
     В глазах Элеоноры мелькнуло  выражение растерянности и лег-кого  ужаса.
(Работа никогда не была сильным местом Ван Милемов).
     -  Что за город!  Кстати, у меня хорошая новость-здесь  можно одеваться
как  угодно.  К  черту  великих  портных:  какая-ни-будь  занавеска,  брюки,
парадные украшения  -  сойдет  все,  что хочешь. Я посмотрела на улице.  При
условии, что  я не забываю о  своих тридцати девяти  годах,  я еще вполне...
Похоже, я не останусь одна...
     - Тем лучше, - сказал Себастьян. - Я никогда и не сомне-вался.
     Он был  прав: худощавая,  с  невероятно  длинными  ногами  и  прекрасно
вычерченным лицом - высокие скулы, светлые, чуть вытянутые  к вискам глаза -
Элеонора была великолепна. А на его лице, такого же рисунка, как у Элеоноры,
всегда сохраня-лось выражение мягкого  скептицизма. Нет, что  ни говори, они
прекрасно дополняли друг друга. Он вытянулся в кресле.
     -  Скука  -  это когда  рядом нет  людей, которые тебе  нужны.  Надо бы
довольствоваться  обществом собственной  персоны,  мо-жет быть, даже больше,
чем твоим.
     - Прекрасно, - сказала она. - И как ты до этого дошел?
     -  Благодаря Никола.  Ему  кажется, что множество  пресы-щенных  мужчин
занимаются  любовью  друг  с другом,  а воющие женщины  рыскают по  городу в
поисках добычи. А когда они  мол-чат,  их заменяют  студенты. Да, паразитизм
есть паразитизм.
     - Давай без громких слов. Посмотри лучше, как прекрасен Париж.
     Он облокотился о подоконник рядом с ней. Стену напротив освещал розовый
свет,  а  на  крышах  соседних  домов  сверкали  блики.  Запах свежей  земли
доносился  из  Люксембургского  сада,  заглушая  бензиновые  испарения.   Он
засмеялся:
     - Если ты оденешься в занавеску, может, мне отрастить во-лосы?
     -  Советую  поторопиться. Скоро  их  не останется совсем.  Он  легонько
шлепнул ее по ноге. У него никого не было, кроме нее.







     Может быть, я все-таки должна  рассказать историю моих ге-роев? А то не
похоже  на начало романа.  Может,  следует-как  это говорится? -  обрисовать
характеры персонажей, декорации.  Последние  особенно  скудны.  Но декорации
убивают меня, кроме
     тех  случаев, когда авторы, описывая их так  скрупулезно,  так  вкусно,
получают от этого такое удовольствие, что я готова улыб-нуться от радости за
них.  Перечитываю  написанное:  шесть  эта-жей,  расшатанное  кресло,  крыши
(понятно, если шестой этаж), м-да, маловато. Но мне кажется,  что скромность
и  ненадежность существования моих героев достаточно показана  именно  этими
шестью  этажами. Я всегда  ненавидела высокие  этажи;  когда я поднимаюсь, у
меня срывается дыхание, а когда спускаюсь, то кружится голова. (Я порвала  с
одним человеком из-за пятого  этажа. Он так об этом и не узнал). Предоставив
моим Ван Милемам то,  что я терпеть не могу сама, я еще  оставила им пу-стую
квартиру -  куда уж хуже.  Но они веселы - это и есть лучшая  декорация. Тем
более, что теперь нужно найти кого-ни-будь,  кто бы их содержал и чтобы этот
кто-то  не был  слишком условным - иначе будет смешно. Понятия не имею,  где
мне  его  найти:  богатые  всегда  кричат,  что  у них нет денег, бедные  не
кри-чат, а только  тихо жалуются: вы же знаете, налоги и  т. д.  Нужно найти
какого-нибудь иностранца. Вот до чего дошла Франция К 1971 году. Заботясь  о
достоверности,  я  вынуждена  разбавить  моих   очаровательных  Ван  Милемов
каким-нибудь  иностранцем.  Предпочтительно  проживающим  в  Швейцарии.  Это
весьма не-приятно  для моей национальной  гордости.  С другой  стороны, я не
могу  заставить Элеонору работать  в  фирме  "Мари-Мартен" или  где-нибудь в
ломбарде. Так же как бросить Себастьяна в финан-совые дела или на биржу. Они
умрут там оба. Вопреки тому, что  обычно думают, безделье - такой же сильный
наркотик, как труд. Если великого труженика лишить работы,  окажется, что он
начи-нает чахнуть, худеть, впадать в депрессию и т. д. Но лентяй, под-линный
лентяй, проработав несколько недель, оказывается в со-стоянии прострации. Он
чахнет, худеет, впадает в  депрессию я т.  д. Я  не хочу, чтобы  Себастьян и
Элеонора умирали от работы. Меня  достаточно упрекали  за мой маленький мир,
праздный и пресыщенный, мир  шутов  гороховых;  но  это  не  причина,  чтобы
приносить на  жертвенный  алтарь  критики пару моих усталых  шведов.  Позже,
вместе со всем прочим, я рассмотрю этот вопрос в другой книге (если  Господь
бог и мой  издатель продлят мне  жизнь).  Когда-нибудь  я  расскажу о списке
расходов,  о машине и телевизоре в кредит,  об обычных людях. Если они есть.
Со всем тем, что они тянут на себе. Я знала людей, машины которых по-хожи на
маленькие  металлические  коробочки  и  для  которых пробка  посреди  старых
добрых,  милых  сердцу  выхлопных  газов  -  тайная  радость.  У   них  есть
час-полтора между конторой и домом- и они рады. Потому что хотя бы час такой
человек один в  своей "маленькой коробочке. Никто не пристанет к нему, никто
с ним не заговорит, он не станет "жертвой агрессии", как говорят пси-хиатры.
Заставьте признаться  в  этом  любого  мужчину  или  любую женщину,  которые
работают... Машина-кров, машина-хижина, машина-материнская грудь и т. д. Так
что, с моей точки зрения,  это не инструмент для несчастных случаев, который
хозяева протирают специальной тряпочкой по воскресеньям - это их одиночество
и их единственный светлый луч.
     Радоваться надо осторожно. Я не доверяю сладкой эйфории" которая  после
сильного начала захватывает писателя через две-три главы и заставляет цедить
сквозь зубы что-нибудь вроде: "Ну вот,  все пошло отлично! ", "Так, а теперь
еще  лучше!  "  Фразы,  конечно,  механические  и  убогие,  а  иногда  более
развернутые: "Но ведь  не должен же я наступать на горло собственной песне".
Звучит более лирически, и порой искренне. Вот так  художник мо-жет сбиться с
пути-несоответствие тона, вот что может увести его от товарищей  по ремеслу,
от  других людей.  Эта  эйфория  опасна,  поскольку  подкрепляется  верой  в
"незыблемые основы"  (всегда со ссылками на конкретные дела), так почему бы,
после  всех высказанных опасений, не пойти  немного  погулять? Особенно если
рядом пустынный и залитый косыми лучами светлого мар-товского солнца Довиль.
Глядя позавчера на одинокие здания  на фоне сверкающего неба, на море, очень
кстати всеми покину-тое (с Ла-Маншем у меня никогда не было взаимной страсти
из-за его температуры),  я поняла, почему молодые режиссеры  тащат туда свои
камеры  и  своих героев зимой. И тут  же я поду-мала,  что  не  могу  больше
выносить на экране зрелища бегущих по пляжу  мужчины и женщины, так же, как,
впрочем, вида двоих людей (или дюжины), независимо от их пола, в  постели, с
обна-женным торсом, под более или менее  сползшим одеялом. Сооб-щаю, кстати,
любителям шалостей: ни  в  малейшей степени, ни-чего подобного в этом романе
не будет. Максимум: "Элеонора в этот вечер домой не пошла". Заверяю вас, так
и будет! Что они сделали с безумием ночей, шепотом в темноте, с "таинством",
великим  таинством  физической  любви?  Неистовая  сила,  красота,  гордость
обладания -  что от них  осталось? Мы видим некую даму  в постели,  которая,
закрыв  глаза, поводит туда-сюда головой,  затем профиль и мускулистую спину
какого-то бедного парня, которая ритмично двигается, а ты тихо ждешь в своем
кресле, когда же это ко