Жорж Санд.
        Леоне Леони

   -----------------------------------------------------------------------
   George Sand. Leoni Leoni (1835). Пер. с франц. - А.Энгельке.
   В кн.: "Жорж Санд. Собрание сочинений в десяти томах. Том II".
   СПб., "Славия" - СП "Интербрук", 1993.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 8 November 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        "1"

   Мы были в Венеции. Холод и дождь прогнали прохожих и карнавальные маски
с площади и набережных. Ночь была темной и  молчаливой.  Издали  доносился
лишь монотонный рокот волн Адриатики, бившихся об островки,  да  слышались
оклики  вахтенных  с  фрегата,  стерегущего  вход  в  канал   Сан-Джорджо,
вперемежку с ответными возгласами с борта дозорной шхуны. Во всех  палаццо
и театрах шумел веселый карнавал, но за окнами  все  было  хмуро,  и  свет
фонарей отражался на мокрых плитах;  время  от  времени  раздавались  шаги
какой-нибудь запоздалой маски, закутанной в плащ.
   Нас было только  двое  в  просторной  комнате  прежнего  палаццо  Нази,
расположенного на Словенской набережной и превращенного ныне в  гостиницу,
самую лучшую в Венеции. Несколько одиноких  свечей  на  столах  и  отблеск
камина слабо  освещали  огромную  комнату;  колебания  пламени,  казалось,
приводили в движение аллегорические фигуры божеств на расписанном фресками
потолке. Жюльетте нездоровилось, и она отказалась выйти из дому.  Улегшись
на диван и укутавшись в свое горностаевое манто, она казалось, покоилась в
легком сне, а я бесшумно ходил по ковру, покуривая сигареты "Серральо".
   Нам, в том краю, откуда я родом,  известно  некое  душевное  состояние,
которое, думается мне, характерно именно для  испанцев.  Это  своего  рода
невозмутимое спокойствие, которое  отнюдь  не  исключает,  как  скажем,  у
представителей германских народов или завсегдатаев восточных кафе,  работу
мысли. Наш разум вовсе не притупляется и при том  состоянии  отрешенности,
которое, казалось, целиком завладевает нами.  Когда  мы,  куря  сигару  за
сигарой, целыми часами  размеренно  шагаем  по  одним  и  тем  же  плиткам
мозаичного пола, ни на дюйм не отступая в  сторону,  именно  в  это  время
происходит у нас то, что можно было бы назвать умственным пищеварением;  в
такие минуты возникают важные решения, и  пробудившиеся  страсти  утихают,
порождая энергические поступки. Никогда испанец не бывает  более  спокоен,
чем в то время, когда он вынашивает благородный  или  злодейский  замысел.
Что до меня, то я обдумывал тогда свое намерение; но в намерении  этом  не
было ничего героического и ничего ужасного. Когда  я  обошел  комнату  раз
шестьдесят и выкурил с дюжину сигарет, решение мое созрело. Я  остановился
подле дивана и, не смущаясь тем, что моя молодая подруга спит, обратился к
ней:
   - Жюльетта, хотите ли вы быть моей женой?
   Она открыла глаза и молча  взглянула  на  меня.  Полагая,  что  она  не
расслышала моего вопроса, я повторил его.
   - Я все прекрасно слышала, - ответила она безучастно и снова умолкла.
   Я решил, что предложение мое ей не понравилось,  и  ощутил  страшнейший
приступ гнева и боли, но из уважения к испанской степенности я ничем  себя
не выдал и снова зашагал по комнате.
   Когда я делал седьмой круг, Жюльетта остановила меня и спросила:
   - К чему это?
   Я сделал еще три круга по комнате; затем бросил сигару, подвинул стул и
сел возле молодой женщины.
   - Ваше положение в свете, - сказал я ей, - должно быть, терзает вас?
   - Я знаю, - ответила она, поднимая чудесную головку  и  глядя  на  меня
своими голубыми глазами, во взоре которых, казалось, равнодушие стремилось
побороть грусть, - да, я знаю, дорогой Алео, что  моя  репутация  в  свете
непоправимо запятнана я содержанка.
   - Мы все это перечеркнем, Жюльетта, мое имя снимет пятно с вашего.
   - Гордость грандов! -  молвила  она  со  вздохом.  Затем  она  внезапно
повернулась ко мне; схватив мою руку и, вопреки моей воле,  поднеся  ее  к
своим губам, она добавила: - Так это правда? Вы готовы  на  мне  жениться,
Бустаменте? Боже мой! Боже  мой!  К  какому  сравнению  вы  меня  невольно
принуждаете!
   - Что вы хотите этим сказать, дорогое дитя мое? - спросил я.
   Она мне не ответила и залилась слезами.
   Эти слезы, причину которых я слишком  хорошо  понимал,  глубоко  задели
меня. Но я тут же подавил вспышку бешенства, которую они во  мне  вызвали,
и, приблизившись, сел возле Жюльетты.
   - Бедняжка, - молвил я, - так эта рана все еще не затянулась?
   - Вы разрешили мне плакать, - отвечала она,  -  это  было  первое  наше
условие.
   - Поплачь, моя бедная, обиженная девочка! - сказал  я  ей.  -  А  потом
выслушай меня и ответь.
   Она вытерла слезы и вложила свою руку в мою.
   - Жюльетта, - продолжал я, - когда вы называете  себя  содержанкой,  вы
просто не в своем уме. Какое вам дело до мнения и грубой болтовни каких-то
глупцов? Вы моя спутница, моя подруга, моя возлюбленная.
   - О да, увы! - откликнулась она. - Я твоя любовница,  Алео,  и  в  этом
весь мой позор; мне  следовало  бы  скорее  умереть,  чем  вверять  такому
благородному сердцу, как твое, обладание сердцем, в котором все уже  почти
угасло.
   - Мы постепенно оживим тлеющий  в  нем  пепел,  дорогая  моя  Жюльетта;
позволь мне надеяться, что там таится хотя бы одна еще  искорка  и  что  я
смогу ее отыскать.
   - Да, да, я тоже надеюсь, я этого хочу! - живо отозвалась она. -  Итак,
я буду твоей женой? Но для чего? Разве я стану больше любить  тебя?  Разве
ты станешь более уверен во мне?
   - Я буду знать, что ты стала счастливее, и  от  этого  буду  счастливее
сам.
   - Счастливее? Вы ошибаетесь: с вами я  счастлива  настолько,  насколько
вообще можно ею быть. Каким образом титул доньи Бустаменте смог бы сделать
меня еще счастливее?
   - Он защитил бы вас от наглого презрения света.
   - Света! - воскликнула она. - Вы хотите сказать - ваших друзей? Да  что
такое свет? Я никогда этого не понимала. Я уже многое повидала в  жизни  и
много поездила по земле, но так и  не  заметила  того,  что  вы  называете
светом.
   - Я знаю, что  ты  до  сих  пор  жила,  как  зачарованная  девушка  под
хрустальным колпаком, и все же я видел, как ты горько  плакала  над  своей
тогдашней горестной судьбой. Я дал себе слово, что предложу тебе мой титул
и мое имя, как только буду уверен в твоей привязанности.
   - Вы меня не поняли, дон Алео, если подумали, что плакала я  от  стыда.
Для стыда не было места в  моем  сердце.  В  нем  было  достаточно  других
горестей, которые  переполняли  его  и  делали  нечувствительным  ко  всем
проявлениям внешнего мира. Люби он меня по-прежнему, я была бы  счастлива,
даже будучи опозоренной в глазах того, что вы зовете светом.
   Я был не в состоянии побороть приступ гнева, от которого весь задрожал.
Я встал, чтобы снова зашагать по комнате. Жюльетта удержала меня.
   - Прости, - промолвила она растроганно, - прости мне  ту  боль,  что  я
тебе причиняю. Не говорить об этом - свыше моих сил.
   - Так говори, Жюльетта, - ответил я, подавляя горестный вздох, - говори
же, если это способно тебя утешить! Но неужто  ты  так  и  не  можешь  его
забыть, когда все, что тебя окружает, направлено к тому,  чтобы  приобщить
тебя к иной жизни, иному счастью, иной любви!
   - Все, что меня окружает! - воскликнула  Жюльетта  взволнованно.  -  Да
разве мы не в Венеции?
   Она встала и подошла к окну. Ее юбка из белой  тафты  ложилась  тысячью
складок вокруг ее хрупкой талии.  Ее  темные  волосы,  выскользнув  из-под
больших  булавок  чеканного  золота,  которые  их  почти  не   удерживали,
ниспадали ей на  спину  пахучей  шелковистой  волною.  Ее  щеки,  тронутые
бледным румянцем, ее нежная и в то же время  грустная  улыбка  делали  эту
женщину такой прекрасной, что я позабыл обо  всем,  что  она  говорила,  и
подошел к ней, чтобы сжать ее в своих объятиях. Но она  отдернула  оконные
шторы и, глядя сквозь стекла,  на  которых  заблестел  влажный  луч  луны,
воскликнула:
   - О Венеция! Как ты изменилась! Какой прекрасной я тебя видела когда-то
и какой пустынной и унылой кажешься ты мне сегодня!
   - Что вы говорите, Жюльетта? - воскликнул, в свою очередь, я.  -  Разве
вы уже бывали в Венеции? Почему же вы мне об этом не говорили?
   - Я заметила, что вы горите желанием увидеть этот прекрасный  город,  и
знала, что одного моего слова достаточно, чтобы  помешать  вашему  приезду
сюда. Зачем мне было  принуждать  вас  к  тому,  чтобы  вы  изменили  свое
решение?
   - Да, я бы его изменил, - вскричал я, топнув ногой. - Да если бы мы уже
въезжали в этот проклятый город, я заставил бы повернуть лодку и  пристать
к иному берегу, который не осквернен подобным воспоминанием; я  домчал  бы
вас туда, я доставил бы вас туда  вплавь,  приведись  мне  выбирать  между
подобной переправой и этим вот домом, где вы, быть может, на  каждом  шагу
ощущаете жгучий след его присутствия! Скажите же, наконец, Жюльетта, где я
с вами мог бы укрыться от  прошлого?  Назовите  мне  город,  укажите  хоть
какой-нибудь уголок Италии, куда бы этот проходимец не таскал вас с собою!
   Я побледнел и задрожал от гнева. Жюльетта медленно повернулась, холодно
взглянула на меня и снова отвела глаза к окну.
   - Венеция, - проронила она, - мы любили тебя когда-то, и даже теперь  я
не могу глядеть  на  тебя  без  волнения:  ведь  он  тебя  боготворил,  он
вспоминал о тебе всюду, куда бы ни приезжал; он называл тебя своей дорогой
отчизной, ибо ты была колыбелью его знатного рода и один из твоих  дворцов
еще поныне носит то же имя, что носил он.
   - Клянусь смертью и вечным блаженством, - процедил я, понизив голос,  -
завтра же мы расстанемся с этой дорогой отчизной!
   - Вы можете завтра расстаться и с Венецией и с  Жюльеттой,  -  ответила
она мне с ледяным хладнокровием. - Что же до меня,  я  не  желаю  получать
приказаний  от  кого  бы  то  ни  было  и  покину   Венецию,   когда   мне
заблагорассудится.
   - Я, кажется, вас понимаю, сударыня, - возмущенно возразил я, - Леони в
Венеции.
   Жюльетта вздрогнула, точно ее поразил электрический ток.
   - Что ты говоришь? Леони в Венеции? - вскричала она в  каком-то  бреду,
бросаясь ко мне на грудь. - Повтори, что ты сказал, повтори его  имя!  Дай
мне хотя бы еще раз услышать его! - Тут она залилась слезами и,  задыхаясь
от рыданий, почти потеряла сознание. Я отнес ее на  диван  и,  не  подумав
помочь ей  еще  как-то  иначе,  стал  снова  расхаживать  по  краю  ковра.
Постепенно гнев мой  утих,  как  утихает  море,  когда  уляжется  сирокко.
Внезапное  раздражение  сменилось  острой  и  мучительной   болью,   и   я
разрыдался, как женщина.



        "2"

   Все еще погруженный в свои терзания, я остановился в  нескольких  шагах
от Жюльетты и взглянул на нее. Она лежала, отвернувшись к стене, но  трюмо
высотою в пятнадцать  футов,  занимавшее  весь  простенок,  позволяло  мне
видеть ее лицо. Она была мертвенно-бледна; глаза ее  были  закрыты,  точно
она спала. Выражение ее  лица  говорило  скорее  об  усталости,  нежели  о
страдании, и  полностью  передавало  то,  что  творилось  у  нее  в  душе:
изнеможение и  безучастность  начинали  брать  верх  над  недавней  бурной
вспышкой чувств. Ко мне вернулась надежда.
   Я тихо назвал  ее  по  имени,  и  она  взглянула  на  меня  с  каким-то
изумлением, словно память ее утратила способность хранить в себе  слова  и
поступки, а душе уже недоставало сил таить горечь обиды.
   - Что тебе? - промолвила она. - Почему ты меня разбудил?
   - Жюльетта, - прошептал я, - прости меня, я  тебя  оскорбил,  я  уязвил
твое сердечное чувство...
   - Нет, - ответила она, поднося  одну  руку  ко  лбу  и  протягивая  мне
другую, - ты уязвил лишь мою гордость. Прошу тебя, Алео, помни, что у меня
нет ровно ничего, что я живу тем, что даешь  мне  ты,  что  мысль  о  моей
зависимости для меня унизительна. Я знаю, ты был добр, ты был щедр ко мне;
ты окружаешь меня заботами, осыпаешь драгоценностями, ты  подавляешь  меня
всей роскошью и великолепием, которые  тебе  привычны;  не  будь  тебя,  я
умерла бы в какой-нибудь  больнице  для  бедных  или  меня  бы  заперли  в
сумасшедший дом. Мне это хорошо известно. Но вспомни, Бустаменте, что  все
это ты сделал помимо моей воли, что ты взял  меня  к  себе  полумертвой  и
оказал мне помощь и поддержку, когда у меня не было ни  малейшего  желания
их принимать. Вспомни, как я хотела умереть, а ты просиживал ночи напролет
у моего изголовья, держа меня за руки,  чтобы  помешать  мне  покончить  с
собою. Вспомни, что я долгое время отказывалась от твоего  покровительства
и твоих благодеяний и что если я принимаю их теперь, то делаю это  отчасти
по собственной слабости и потому, что мне  опостылела  жизнь,  отчасти  из
чувства привязанности и признательности к тебе, умоляющему меня на коленях
не отвергать твоей поддержки. Ты ведешь себя самым достойным образом, друг
мой, я это прекрасно понимаю. Но  разве  я  виновата,  что  ты  так  добр?
Неужели меня можно серьезно упрекать в том,  что  я  унижаю  себя,  когда,
одинокая, в полном отчаянии, я доверяюсь  самому  благородному  сердцу  на
свете?
   - Любимая, -  прошептал  я,  прижимая  ее  к  груди,  -  твои  слова  -
великолепный  ответ  на  подлые  оскорбления  негодяев,  которые  тебя  не
признали.  Но  к  чему  ты  все  это  мне  говоришь?  Неужто  ты  считаешь
необходимым оправдываться перед Бустаменте за счастье, которое он познал в
своей жизни? Оправдываться нужно мне, если только это возможно, ибо из нас
двоих неправ я. Мне ли не знать, как упорно  восставала  твоя  гордость  и
твое отчаяние в ответ на мои предложения, мне никогда не  подобало  бы  об
этом забывать. Когда я пытаюсь заговорить с тобою властным тоном, я просто
сумасшедший, которого надо прощать, ибо страсть к тебе помутила мой  разум
и лишила меня последних сил. Прости  меня,  Жюльетта,  забудь  о  минутной
вспышке гнева. Увы! Я не способен внушить к себе любовь; в моем  характере
есть какая-то резкость, которая тебе неприятна. Я  оскорбляю  тебя  в  тот
момент, когда уже начал тебя излечивать, и нередко за какой-нибудь  час  я
разрушаю то, что создавал в течение долгих дней.
   - Нет, нет, забудем эту ссору, - прервала Жюльетта, целуя меня. -  Если
ты мне причиняешь подчас какую-то боль, то я ведь причиняю тебе в сто  раз
большую. Ты бываешь порою властен, я в своем горе всегда жестока. И все же
не думай, что горе это неизлечимо. Твоя доброта  и  твоя  любовь  в  конце
концов восторжествуют над ним. Я была бы поистине  неблагодарна,  если  бы
отвергла ту надежду, которую ты  мне  сулишь.  Поговорим  о  замужестве  в
другой раз. Быть может, тебе удастся меня убедить. Тем не менее  я  должна
признаться, что боюсь такого рода зависимости, освященной всеми законами и
всеми предрассудками: она почетна, но она ненарушима...
   - Еще одно жестокое слово, Жюльетта! Неужто ты боишься  стать  навсегда
моей?
   - Нет, конечно нет! Я сделаю все, что ты захочешь. Но  оставим  это  на
сегодня.
   - Так окажи мне тогда другую милость вместо этой: давай уедем завтра из
Венеции.
   - С радостью! Что мне Венеция,  да,  и  все  остальное?  Не  верь  мне,
слышишь, когда иной раз я сожалею о прошлом: во мне  говорит  лишь  досада
или безумие! Прошлое! Боже правый! Неужто ты не  знаешь,  сколько  у  меня
причин, чтобы его ненавидеть? Пойми, это прошлое меня совершенно  сломило!
Да разве я в силах удержать его, даже если бы оно ко мне вернулось?
   Я поцеловал Жюльетте руку в знак признательности за то усилие,  которое
она делала над собою, говоря это; но убедить она меня не  смогла  внятного
ответа я так и не получил. Я опять стал уныло шагать по комнате.
   Подул сирокко и мгновенно высушил мостовые. И город снова, как  обычно,
весь зазвенел, и до нас донесся многоголосый шум праздника:  то  слышалось
хриплое пение подвыпивших гондольеров, то резкие крики масок, выходящих из
кафе и пристающих к прохожим, то всплеск весел на канале. Пушка с  фрегата
послала прощальный салют дальним отголоскам лагуны, и те гулко отозвались,
словно раскатами орудийного залпа. С пушечным громом слились грубая  дробь
австрийского барабана и мрачный звон колокола собора святого Марка.
   Мною овладел приступ отчаянной тоски.  Догоравшие  свечи  опаляли  края
зеленых бумажных розеток, бросая мертвенно-бледный свет на  все  предметы.
Воображение мое населяло  все  вокруг  какими-то  причудливыми  формами  и
звуками. Жюльетта, распростертая на диване и укутанная в шелк и горностай,
представлялась  мне  мертвой,  запеленутой  в  саван.  В  пении  и  смехе,
доносившихся с канала, мне чудились крики  о  помощи,  и  каждая  гондола,
скользившая под сводами мраморного моста, внизу, у  моего  окна,  наводила
меня на мысль об утопленнике, борющемся в волнах  со  смертью.  Словом,  я
видел перед собой лишь безнадежность и роковой конец и  не  мог  стряхнуть
гнета, камнем лежавшего у меня на сердце.
   Но мало-помалу я успокоился, и мысли  мои  стали  менее  сумбурными.  Я
пришел к выводу, что исцеление Жюльетты происходит слишком медленно и что,
невзирая на все  самозабвенные  поступки,  совершаемые  ею  ради  меня  из
чувства признательности, сердце у нее болит так же, как в первые дни нашей
встречи. Эти столь долгие и столь горестные сожаления  о  любви,  отданной
недостойному существу, казались мне необъяснимыми, и я попытался  отыскать
причину их в бесплодности моего собственного чувства. Должно быть, подумал
я,  в  характере  моем  есть  нечто  такое,  что  внушает  ей   неодолимое
отвращение, в котором она не смеет признаться. Быть может, мой образ жизни
ненавистен ей, а между тем я как будто стараюсь сообразовать свои привычки
с ее склонностями. Леони постоянно возил ее из города в город; я, вот  уже
два года, стараюсь  тоже,  чтобы  она  путешествовала,  нигде  подолгу  не
задерживаясь и тотчас же покидая любое место, лишь только замечаю малейшие
признаки скуки на ее лице. И тем не менее она грустит. Сомнения нет: ничто
ее не развлекает; а если она порой и улыбнется, то  лишь  из  преданности.
Даже все, что так нравится женщинам, не может победить  ее  скорбь.  Скалу
эту не поколеблешь, алмаз этот никак не потускнеет. Бедная Жюльетта! Какая
сила заложена в твоей слабости! Какое удручающее упорство в твоей апатии!
   Незаметно для самого себя я  стал  выражать  вслух  все  то,  что  меня
терзало. Жюльетта приподнялась на локте; опершись о подушки и наклонившись
вперед, она с грустью внимала моим словам.
   - Послушай, Жюльетта,  -  сказал  я,  подходя  к  ней.  -  Я  по-новому
представил себе причину твоего горя. Я слишком подавлял  твою  скорбь,  ты
старалась  запрятать  ее  поглубже  в  своем  сердце;  я  трусливо  боялся
взглянуть на эту рану, вид которой причинял мне страдание, ты  великодушно
скрывала ее от меня. Лишенная ухода и позабытая, рана твоя  воспалялась  с
каждым днем, тогда как мне надлежало постоянно лечить и смягчать ее. Я был
неправ, Жюльетта, тебе надо открыть свое горе, выплакать  его  у  меня  на
груди. Нужно,  чтобы  ты  поведала  мне  о  своих  минувших  злоключениях,
рассказала мне свою жизнь день за днем, назвала мне моего врага.  Да,  так
нужно. Только что ты мне сказала слова, которых я не  забуду;  ты  умоляла
меня позволить тебе хотя бы услышать его имя. Так произнесем же вместе это
проклятое имя, что жжет тебе язык и сердце! Поговорим о Леони.
   Глаза Жюльетты зажглись невольным блеском. Я почувствовал, как  у  меня
защемило сердце, но  тут  же  пересилил  свою  боль  и  спросил  Жюльетту,
одобряет ли она мой план.
   - Да, - ответила она серьезно, - полагаю, что ты прав. Знаешь,  рыдания
часто подступают мне к горлу, но, боясь огорчить тебя, я не даю им воли  и
таю свою боль в груди как некое сокровище. Если б я могла  раскрыть  перед
тобою душу, мне кажется, я бы не так страдала.  Мое  горе  -  нечто  вроде
аромата,  который