Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
Эфраим Севелла.
Мужской разговор в русской бане
Издательство "Панорама" Москва, 1993
OCR: Гершон. г. Хеврон.
---------------------------------------------------------------
"РОМАН"
Протопи ты мне баньку по-белому, Я от белого света отвык, Угорю я, и
мне, угорелому, Пар горячий развяжет язык. Из песни Владимира Высоцкого
Отвергая классовую мораль эксплуататоров, коммунисты противопоставляют
извращенным эгоистическим взглядам и нравам старого мира коммунистическую
мораль - самую справедливую и благородную мораль, выражающую интересы и
идеалы всего трудящегося человечества...
Из Программы
Коммунистической партии
Советского Союза
Раньше здесь останавливались только местные пригородные поезда и стояли
всего одну минуту. Но с тех пор, как в стороне от железной дороги, в глубине
сосновых и еловых лесов была отгорожена большая территория с глубокими
чистыми озерами среди живописных холмов и построен санаторный комплекс,
именуемый в документах "Объект No 2", на этой маленькой станции разрешили
делать остановку поездам дальнего следования со спальными вагонами, и стояли
здесь поезда по пять, а порой и больше минут, нарушая расписание, чтобы дать
высокопоставленным пассажирам и членам их семей возможность спокойно, без
спешки выгрузиться вместе с багажом.
Санаторий был зимний, потому что в этом краю лесных холмов и замерзших
озер, далеко от больших городов, стояла настоящая русская зима,
многоснежная, морозная и при этом ласково-солнечная.
К поездам дальнего следования присылались для транспортировки гостей не
автомобили, а настоящие русские тройки, с бубенцами и колокольчиком под
дугой, запряженные горячими сытыми конями, с расписными легкими санками, и
кучера, как в старые времена, укутывали седоков большой медвежьей шкурой.
Кучера, соответственно принаряженные в русские кафтаны и шапки пирожком,
гнали тройки с ветерком, и у гостей с первого же момента создавалось
радостное праздничное настроение, которое упорно поддерживалось на этом
уровне весь срок отдыха усилиями многочисленного медицинского и
обслуживающего персонала.
Прежние станционные постройки, жалкие и крохотные, как будка путевого
обходчика, снесли и на их месте воздвигли из смолистых рубленых бревен боль-
шой вокзал в славянском стиле, с резными наличниками и куполами без
крестов - абсолютная копия церкви Василия Блаженного. Зимой, покрытый
шапками снега на куполах, вокзал-теремок сразу вводил приезжего в сказку.
. От санатория до станции проложили специальную дорогу, и всю зиму
бульдозеры содержали ее в порядке, превратив в гладкое накатанное ущелье
среди сахарных стен сдвинутого снега.
За триста метров до главного въезда в санаторий дорога была перекрыта
аркой, переплетенной еловыми лапами, и во всю ширину арки развевался на
морозе красный транспарант:
ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ
Здесь был шлагбаум и всем посторонним проезжать дальше категорически
возбранялось. Подтверждая этот строгий запрет, у шлагбаума стоял вооруженный
вахтер в тулупе, а на цепи поскуливал злой сторожевой пес.
От шлагбаума начинались фонари на столбах чугунного фигурного литья,
лес густел, обступая накатанную дорогу сплошной гудящей стеной.
Затем шел второй шлагбаум с вахтером и аркой, на которой было написано:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
От этой арки убегали в лес столбы с колючей проволокой, намертво
отгораживавшей территорию санатория от внешнего мира.
Дальше начиналась сама территория - снежный сказочный городок, без
конца и края, с чисто выметенными дорогами и дорожками среди искрящихся
снежных сугробов, с голубыми елями по краям. И в снежных сугробах под
снежными шапками стояли дома-терема с веселыми крылечками, с коньками на
крыше и кирпичными трубами, откуда в небо уходил дым из печей, растопленных
смолистыми дровами.
Каждой семье отводился отдельный, с тремя спальнями, терем, снаружи
отделанный под русскую сказку, а внутри - полнейший европейский комфорт, от
импортных ковров на полу до туалета и ванной. Даже обои на стенах были
заграничные.
В каждом тереме - цветной телевизор, а на высокой антенне над
заснеженной крышей, чтоб не нарушить сказочного стиля, посадили резного
золотого петушка.
В каждом тереме - рояль, независимо от того, умеют ли его обитатели
стучать по клавишам. А так как пройти мимо белых и черных клавиш и не
стукнуть по ним - сверх человеческих сил, все рояли в теремах стоят
расстроенные и издают дребезжащие звуки.
Врачей и медицинских сестер в санатории больше, чем отдыхающих, и уж
они отрабатывают свою высокую зарплату и теплые местечки в поте лица своего
и обхаживают каждого попавшего к ним в руки по-царски, докапываясь до самых
застарелых и забытых болезней.
Крытый бассейн с подогретой водой, каток с набором любых коньков и
костюмов, ледяные горки с финскими санями, лыжи. А какой клуб! А кинотеатр!
А биллиардная! А катанье на тройках с бубенцами! А бани с парилками и
комнатами отдыха, с выпивкой и закуской в холодильниках!
К услугам отдыхающих просторная, со стеклянными стенами столовая, где
ешь в тепле и без ветра, а чувствуешь себя среди снегов и на морозе. В
столовой все подавалось к столу официантками, одетыми в русские костюмы, с
кокошниками на головах, в таком изобилии, какого давно уж не увидишь на
полках магазинов, а лишь в ресторанах "Интуриста", для иностранных гостей.
Архангельская семга и байкальский омуль, амурская красная икра и черная
зернистая с Каспия, тамбовские окорока и донские перепелки, вологодское
масло и латвийский сыр. Фрукты и овощи всю зиму. И напитки всех сортов: от
кавказских вин и коньяков до французских "Шартреза" и "Камю".
Все это доставлялось из правительственных фондов в
автомобилях-холодильниках, и они проносились по дорогам на большой скорости
мимо бедных деревень с покосившимися избами и сельских магазинов с пустыми
полками и витринами, где вместо товаров висели лозунги и плакаты,
прославляющие советскую власть и призывающие народ трудиться еще упорней,
чтоб наконец догнать и перегнать капиталистическую Америку.
Вначале на вокзале-тереме был открыт буфет с кипящими самоварами и
скатертями, расшитыми петухами. Но кто-то из хозяйственников перестарался и
забросил в буфет жигулевского пива и свиных сосисок. И тогда из окрестных
деревень на вокзал повалили толпы мужиков и баб за пивом и сосисками, каких
в продаже здесь годами не бывало.
Это нарушило сказку. Деревенский люд был одет в стеганые ватные
телогрейки, в рваные полушубки и лысые плюшевые жакеты, на ногах, что у
мужиков, что у баб, - сбитые кирзовые сапоги. И вся эта орава, потная, с
выпученными глазами, штурмом брала буфет, опрокидывая столы с самоварами и
льняными скатертями, расшитыми петухами.
Продажу пива и сосисок пришлось прекратить. И кое-кому досталось по шее
за головотяпство и притупление политической бдительности. Потому что, кроме
своих партийных вельмож, сюда приезжали подкрепить здоровье на русском
морозе и черной икре иностранные гости: коммунисты и прогрессивные деятели
из сочувствующих.
Один из них, итальянский журналист Умберто Брок-колини, не коммунист,
но прогрессивный, из сочувствующих, проявил нездоровое любопытство при виде
толпы мужиков и баб, осаждающих станционный буфет... А был этот Брокколини
занозистый господин, никогда не знаешь наперед, что он напишет. В своих
статьях в итальянских газетах он то похвалит Советский Союз, то ругнет, и в
зависимости от этого советская пресса реагировала в ответ, называя его то
"известный итальянский прогрессивный журналист Брокколини", то
"небезызвестный борзописец Брокколини" или просто "пресловутый Брокколини".
Пригласили его отдохнуть с семьей в тот недолгий период, когда в СССР
его величали "известный и прогрессивный". И надо же! Выходит Умберто с
семьей из спального вагона, жмурится на слепящий снег, на горячую тройку,
звенящую бубенцами и от нетерпения приплясывающую в ожидании иностранных
седоков, а когда глаза его привыкли к блеску снега, узрел Умберто Брокколини
жаждущих пива и сосисок обитателей этой страны - строителей коммунизма. И
спросил с дотошностью западного борзописца, отчего, мол, эти люди одеты в
живописные лохмотья, кто они та-
кие и почему здесь толпятся? И достал блокнотик с
карандашом-фломастером.
Кое у кого из встречавших гостя запершило в горле и засосало под
ложечкой в предчувствии большой беды. Но выручил переводчик, лихой малый,
прикрепленный к Умберто:
- А это, - сказал он, не моргнув, - фольклорный ансамбль песни и
пляски. В старинных костюмах, отображающих, как жили крестьяне до революции.
Собрались они здесь для репетиции. Скоро фестиваль. Наша страна любовно
сохраняет старинный фольклор.
Умберто Брокколини был растроган до слез и обменялся рукопожатиями с
некоторыми участниками ансамбля. А вскоре в итальянской прессе появилась
статья Умберто Брокколини о талантливости русского народа, трогательно
сохраняющего старинные обычаи и обряды. Брокколини увез в Рим несколько
редких русских икон, подаренных ему перед отъездом.
Переводчик за смекалку и находчивость получил поощрение от своего
начальства и на три года укатил работать за границу.
В той же статье Умберто Брокколини воздал должное заботе советского
государства о здоровье трудящихся, живописно обрисовав изобильное питание и
условия жизни в закрытом санатории "Объект No 2", где он со своей семьей
бесплатно блаженствовал три недели.
Заканчивалась статья "известного итальянского прогрессивного
журналиста" Умберто Брокколини так:
"Здесь, в этой стране, наяву осуществляется мечта всего угнетенного
человечества. Не только ракеты и спутники создала советская держава, но и
нового человека, с новой моралью, с крепкой семьей и чистыми чувствами. Этот
человек, не знающий порнографии и проституции, продажности и коррупции,
сексуальной грязи, в которой потонул разлагающийся Запад, строит на своей
земле царство свободы и духовной красоты".
Рано-рано утром, когда солнце еще не поднялось из-за холмов и
припорошенные снегом леса стоят заиндевелые в морозном дыму, к арке с
красным транспарантом "ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ" из разных концов леса
по заметенным тропкам и про-
селкам, проваливаясь по пояс в снег и нещадно матерясь, выбираются
деревенские бабы в ватниках и сапогах, в платках, натянутых по самые брови,
и каждая несет в руке порожнее, чисто вымытое ведро. Эти бабы считаются в
округе счастливицами, им здорово повезло, и им отчаянно завидуют, а потому и
злословят их подруги, чей удел гнуть спину в колхозе, получая за это лишь
пустые трудодни. Эти бабы работают на "Объекте No 2" обслугой: официантками,
уборщицами, дворниками и нянечками в лечебных корпусах. Им платят деньгами,
как рабочим, они едят вволю, сколько влезет, самых вкусных, невиданных в
деревне кушаний, и еще им позволяется уносить с собой объедки из столовой и
кухонные помои, чтобы подкормить дома оголодавшую скотину, для чего они
предусмотрительно прихватывают из дому ведра.
Эти бабы проводят день среди довольства, богатства и сытости, а на ночь
возвращаются в убогие деревни, откуда сбежали в города почти все мужчины, в
холодные пустые избы, бегают за водой полкилометра к обледенелому колодцу, а
по нужде ходят на огороды, в дощатую, продуваемую всеми ветрами будку над
выгребной ямой. И не ропщут, а, наоборот, нарадоваться не могут, что им так
повезло, и поэтому трудолюбивы и старательны без приказа, а также покорны и
послушны начальству.
В санатории у каждой в шкафчике хранится казенная рабочая одежда,
красивая до невозможности, которую строго возбраняется выносить за
территорию. В этой сказочной униформе щеголяют они весь день. В теплых
бархатных душегрейках, отороченных мехом, в шитых бисером кокошниках на
голове выглядят они словно оперные боярыни. А на ногах - черные
валенки-чесанки, мягкие-мягкие, теплые-теплые. Когда настает оттепель,
выдают со склада галоши и непромокаемые плащи с капюшоном.
Бабы идут на работу пешком, порой за три, а то и за все пять
километров. Без дороги, по тропкам, заметенным за ночь сугробами. А обратно
еще надо переть полное ведро объедков и - Боже упаси упасть и не разлить.
Вахтер у арки ленится поднять шлагбаум - деревенским, мол, бабам не
привыкать, и они, сгибаясь в три погибели, пробираются под шлагбаумом и
снова раз-
гибаются на той стороне за транспарантом "ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К
КОММУНИЗМУ".
Снег, сыпучий и сухой, искрился на солнце и слепил, отчего все три
лыжника жмурились. Они стояли на лыжах, опершись на бамбуковые палки, и за
ними извилисто змеились три парных следа. Сзади, за снежным полем, тянулись
ряды голубых елей, а за ними сказочные домики-терема с нахлобученными
шапками снега и уютными столбами дыма из печных труб, уходившими прямиком в
морозное небо.
Лыжники были немолоды и, хоть одеты были в щегольские спортивные
одежды: одинаковые пестрые свитера, синие, в обтяжку, штаны, шерстяные
вязаные шапочки,- имели далеко не спортивный вид. Каждому подвалило уже под
шестьдесят. Выглядели они по-разному. Сергей Николаевич Астахов, выше всех и
стройней, с благообразной сединой, с лицом красивого баловня и барскими
замашками, стоял и на лыжах ловчей остальных. Виктор Иванович Зуев, ниже
всех и наиболее раскисший и обрюзгший, с круглым крестьянским лицом и
толстым коротким носом, имел вид простоватый, но себе на уме. Из-под лыжной
шапочки был заметен край обширной лысины, обрамленной редкими кольцами
бесцветных волос. Большие оттопыренные уши пылали на морозе. Александр
Дмитриевич Лунин, блондин с пшеничными усами и голубыми глазами, тоже не
сохранил фигуры и был тяжеловат и приземист.
Некогда, четверть века назад, были они неразлучными друзьями. Они
тогда, вскоре после второй мировой войны, учились в Москве, в Высшей
партийной школе, а потом жизнь раскидала их в разные концы огромной страны.
Каждый строил свою карьеру, поднимаясь со ступеньки на ступеньку по шаткой
иерархической лестнице руководящей партийной работы. И каждый достиг
немалого. Их пути иногда пересекались. Но так, чтобы встретиться втроем и
свободно, ни на что не отвлекаясь, провести несколько недель вместе,
упиваясь разговорами, воспоминаниями, такое случилось впервые. И повинен был
в этом коротенький, лысый Виктор Иванович Зуев, дольше других сохранивший
молодость духа. Он списался с Астахо-
вым и Луниным, сам организовал все путевки в этот правительственный
санаторий, а им только оставалось получить отпуск в указанный Зуевым срок и
согласие жен.
Теперь они стояли на лыжах раскрасневшиеся от мороза и смотрели на
неровный снежный холмик, высившийся перед ними. Зуев, хитро поблескивая
глазами, показал бамбуковой палкой на холмик:
- Предлагаю концерт-загадку. Что сей холмик скрывает? Победитель
получает право первым выбрать себе березовый веник в бане, а мы обязуемся
хорошенько попарить его.
- По-моему, куст,- не раздумывая, сказал Астахов.
- Мимо. Ваша очередь, Александр Дмитриевич. Лунин прищурился на холмик,
словно пытаясь что-то увидеть под снежной толщей, и Зуев рассмеялся:
- Ты, Саша, своим проницательным взглядом напомнил мне анекдоты тех
времен, когда в нашей богоспасаемой стране стремились доказать, что мы самый
великий народ в мире и все лучшее на земле сотворили русские руки и русские
мозги:
"Выступает в Москве ученый на научной сессии Академии наук СССР и, не
моргнув, заявляет:
- До сих пор считалось, что рентгеновские лучи открыл немецкий ученый
Рентген. Усилиями советских ученых этот миф нынче опровергнут и разоблачен.
В Новгородской летописи обнаружена интереснейшая информация, проливающая
подлинный свет на происхождение этого открытия. В 1194 году нашей эры,
пребывая на постоялом дворе, русский купец Иван Петров сказал своей законной
жене Евдокии такие слова:
- Дунька, ты - блядь, я тебя вижу насквозь.
Это дает нам повод утверждать, что уже тогда в России, задолго до
Германии, были известны рентгеновские лучи".
И выждав, пока утихнет смех, довольный Зуев снова спросил:
- Так что скрывает сей холм? ,
- Не томи,- отмахнулся Астахов.- Мы не угадаем.
- Ладно, тупые головы,-вздохнул Зуев.-У вас фантазии не хватит. Я-то
знаю, видал это чудо летом,
без снега. Вот сейчас давайте дружно разгребем снежок, и вашему взору
предстанет удивительный монумент, который я бы назвал "Борьба с культом
личности".
Астахов, Лунин и Зуев принялись дружно разгребать снег лыжными палками,
поднимая искрящуюся пыль. Сначала открылась укутанная по шею в снег гипсовая
голова Ленина, затем понемногу обозначилось все остальное.
Это была довольно известная в свое время скульптура, размноженная в
тысячах копий и установленная по всему Советскому Союзу, где надо и где не
надо, под названием "Ленин и Сталин в Горках", изображающая обоих вождей
революции сидящими на парковой скамье и мирно беседующими и долженствующая
олицетворять преемственность власти, естественно перешедшей от гениального
учителя к не менее гениальному ученику. Ленин даже трогательно обнимал
Сталина, положив руку на спинку скамьи.
Когда Хрущев, придя к власти, раскрыл миру, что король, то есть Сталин,
голый, и назвал период его жестокого правления мрачным периодом "нарушения
социалистической законности и культа личности", бесчисленные изображения
Сталина на полотне, в гипсе и бронзе стали исчезать с людских глаз. Портреты
уносили в подвалы и ставили лицом к стенке, бронзу ломали и отправляли на
переплавку, гипс раскалывали в серую крошку.
А вот тут, в правительственном санатории, чей-то хозяйственный ум
сотворил чудо: сорвал Сталина со скамьи, оставив в ней дыру, из которой
торчали вверх три ржавых прута арматуры, и остался возле дырки гипсовый
Ленин, обнимавший теперь не Сталина, а эти три прута. Таким образом,
скульптура сохранилась и приняла политически выдержанный вид.
Астахов и Лунин лишь переглянулись, но не рассмеялись.
- Здесь мы одни,-ободряюще сказал приятелям Зуев.- Никто не
подслушивает, а уж мы друг на друга писать доносы не станем.
- Кто знает, - усмехнулся Лунин.
- Я доверяю вам обоим, как себе,- сказал Астахов.- Но тем не менее
предпочитаю не распускать
язык. Береженого Бог бережет. Впереди персональная пенсия и
обеспеченная старость, этим не рискуют.
- А когда-то и вы были рысаками, - покачал головой Зуев.- Кровь кипела
и руки чесались что-нибудь сотворить. Рано скисли, братцы, а я не сдаюсь.
- Анекдоты собираешь? - прищурился на него Лунин.- Ходишь с кукишем в
кармане?
Ну, уж лучше так, чем проглотив язык. Кстати, ты, провинциал, послушай
свеженький анекдотец. Может быть, он тебя надоумит, что и в России пахнет
переменами.
- Валяй рассказывай,- сказал Астахов.
- Сидят, значит, наши руководители, Брежнев и Косыгин, и беседуют, -
начал Зуев и все же из предосторожности оглянулся по сторонам, вызвав улыбки
у Астахова и Лунина.- Слушай, говорит Брежнев