Дэн СИММОНС
    ПЕСНЬ КАЛИ


    ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


Анонс

   Падите, люди Калькутты, ниц, ибо сходит  на  грязные,  многолюдные  улицы
вашего города Тьма. Не Тьма ночи - но Тьма погибели.
   Склонитесь, люди Калькутты, пред силой, страшнее которой нет ни на земле,
ни в небе, ни в пламени ада. Склонитесь пред  грозным  ликом  Кали,  Госпожи
Смерти. Ибо кровь на деснице ее - и кровью обагрены руки тех, кто служит ей,
отнимая чужие жизни.
   Слушайте, люди Калькутты, песнь Кали. Песнь боли. Песнь убийства!.

   ХАРЛАНУ ЭЛЛИСОНУ, который слышал песнь, а также КАРЕН  и  ДЖЕЙН,  которые
являются моими другими голосами.

   ...есть тьма. Она для всех. Лишь некоторые из греков и их  почитателей  в
своем текучем расцвете, где дружба красоты с человеческими  существами  была
идеальной, считали, что они отчетливо отделены от этой тьмы. Но и эти  греки
находились в ней.  Но  все  равно,  завязшее  в  грязи,  терзаемое  голодом,
загнанное в сутолоку  улиц,  ввергнутое  в  войны,  страдающее,  несчастные,
суетящееся,  получающее   удары   в   живот,   несчастное   и   бесхребетное
человечество, продолжает восхищаться ими;  все  его  множество,  кто  из-под
клубов черного дыма хаоса Везувия, кто  -  среди  вздымающейся  калькуттской
полночи, вполне сознавая, где они.
   Сол Беллоу
   Но это Ад; и я не вышел из него
   Кристофер Марлоу

   Есть места, слишком исполненные зла,  чтобы  позволить  им  существовать.
Есть города, слишком безнравственные, чтобы испытывать страдания.  Калькутта
- именно такое место. До Калькутты я бы только посмеялся над такой идеей. До
Калькутты я не верил в зло - во всяком случае, в качестве силы, отдельной от
действий людей. До Калькутты я был глупцом.
   Захватив Карфаген, римляне истребили мужчин, продали в рабство  женщин  и
детей, разрушили громадные сооружения, раздробили камни,  сожгли  развалины,
усыпали солью землю, чтобы ничто более не произрастало  на  том  месте.  Для
Калькутты этого недостаточно. Калькутта должна быть стерта.
   До Калькутты я участвовал в маршах мира против ядерного оружия. Теперь  я
грежу о ядерном  грибе,  поднимающемся  над  неким  городом.  Я  вижу  дома,
превращающиеся в озера расплавленного стекла. Я вижу улицы,  текущие  реками
лавы, и настоящие реки, выкипающие громадными сгустками пара. Я вижу  фигуры
людей,  вытанцовывающих  как  горящие  насекомые,  как  вихляющие  богомолы,
дергающихся и лопающихся на ослепительно красном фоне полного разрушения.
   Город этот - Калькутта. Не могу сказать, чтобы  мне  были  неприятны  эти
видения.
   Есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать.

Глава 1


   Сегодня в Калькутте бывает все что угодно...
   Кого мне винить ?
   Санкха Гош

   - Не езжай, Бобби, - сказал мой друг. - Не стоит оно того.
   Шел июнь 1977 года, когда я приехал из  Нью-Хемпшира  в  Нью-Йорк,  чтобы
обговорить с моим редактором из "Харперс" последние детали  моей  поездки  в
Калькутту. После этого я решил заскочить к своему  другу,  Эйбу  Бронштейну.
Скромное конторское здание на окраине, приютившее наш маленький литературный
журнальчик  "Другие  голоса",   выглядело   весьма   непритязательно   после
нескольких часов созерцания Мэдисон-авеню с разреженных  высот  апартаментов
издательства "Харперс".
   Эйб в одиночестве сидел в своем  захламленном  кабинете  и  трудился  над
осенним номером "Голосов". Несмотря на открытые окна, воздух в  комнате  был
таким же вонючим и сырым, как и потухшая сигара, которую жевал Эйб.
   - Не езжай в  Калькутту,  Бобби,  -  повторил  Эйб.  -  Пусть  это  будет
кто-нибудь другой.
   - Эйб, все уже решено, - ответил я. - Мы вылетаем на следующей неделе.
   После некоторых колебаний я добавил:
   - Платят очень хорошо и берут на себя все расходы.
   - Гм, - молвил Эйб,  передвинув  сигару  в  другой  уголок  рта  и  хмуро
уставившись в наваленную перед ним кучу рукописей. Глядя на  этого  потного,
всклокоченного человечка - больше, чем кто  бы  то  ни  было,  напоминавшего
заезженного букмекера, - никто бы и подумать не мог, что он возглавляет один
из наиболее уважаемых "малых журналов" страны. В 1977 году  "Другие  голоса"
не затмевал старый "Кэньон-Ревью" и не вызывал необоснованного  беспокойства
по поводу конкуренции у "Хадсон-Ревью", но мы  рассылали  нашим  подписчикам
ежеквартальные номера журнала; пять повестей из тех, что впервые опубликовал
наш журнал, были отобраны для антологий на премию О'Тенри; а  в  посвященный
десятилетней годовщине юбилейный номер пожертвовала повесть сама Джойс Кэрол
Оутс. В разное время я перебывал в "Других  голосах"  помощником  редактора,
редактором отдела поэзии и корректором без жалованья. Теперь же, после  того
как я в течение года предавался раздумьям  среди  нью-хемпширских  холмов  и
только что выпустил книгу стихов, я был лишь одним из уважаемых авторов.  Но
я по-прежнему считал "Новые голоса" нашим  журналом,  а  Эйба  Бронштейна  -
близким другом.
   - Но какого черта, Бобби, они посылают именно  тебя?  -  спросил  Эйб.  -
Почему "Харперс" не отправит туда кого-нибудь из своих боссов,  раз  уж  это
настолько важно, что они даже расходы берут на себя?
   Эйб попал в точку. Мало кто слышал о Робертс С. Лузаке в 1977 году, даром
что "Зимние духи" удостоились половины колонки обозрения "Тайме". И  все  же
во мне теплилась надежда на то, что люди - во всяком  случае,  те  несколько
сотен, чье  мнение  чего-то  стоит,  -  слышали  обо  мне  и  слышали  нечто
многообещающее.
   - "Харперс" вспомнил обо мне из-за моей прошлогодней статьи в  "Голосах",
- сказал я. - Помнишь, та, о бенгальской поэзии. Ты еще сказал тогда, что  я
слишком много времени убил на Рабиндраната Тагора.
   - Как же, помню, - откликнулся Эйб. - Удивительно еще, что эти клоуны  из
"Харперс" знают, кто такой Тагор.
   - Мне позвонил Чет Морроу.  Он  сказал,  что  статья  произвела  на  него
глубокое впечатление. - Я решил опустить тот  факт,  что  Морроу  забыл  имя
Тагора.
   - Чет Морроу? - проворчал Эйб. - Он разве  уже  не  пишет  кинороманы  по
телесериалам?
   - Пока он работает временным помощником редактора "Харперс", - ответил я.
- Он хочет получить статью о Калькутте к октябрьскому номеру.
   Эйб покачал головой.
   - А как насчет Амриты и крошки Элизабет Регины...
   - Виктории, - закончил я за него. Эйб знал, как зовут мою малышку.  Когда
я впервые сообщил, ему,  как  мы  назвали  девочку,  Эйб  заметил,  что  имя
довольно удачное для потомства индийской принцессы и  чикагского  полячишки.
Этот человек был воплощением чуткости. Хоть Эйбу и было далеко за пятьдесят,
он так и жил вместе со своей матушкой в Бронксвилле. Он  с  головой  ушел  в
издание журнала и казался безразличным ко всему,  что  напрямую  с  этим  не
связано. Как-то зимой у него в конторе сломалось отопление, и большую  часть
января он  проработал  там,  закутавшись  в  шерстяное  пальто,  прежде  чем
пошевелил пальцем, чтобы сделали ремонт. В то время Эйб общался с  людьми  в
основном по телефону или по почте, но его язык от этого не становился  менее
язвительным. Я начал понимать, почему никто не занял мое место ни  на  посту
помощника редактора, ни редактора отдела поэзии.
   - Ее зовут Виктория, - повторил я.
   - Не важно. А как Амрита отреагировала на то, что ты собираешься  сбежать
и бросить ее одну с ребенком? Кстати, сколько девочке? Месяца два?
   - Семь месяцев.
   - Не рано ли уезжать в Индию и оставлять их одних.
   - Амрита тоже едет. И Виктория. Я убедил Морроу в том, что  Амрита  может
переводить мне с бенгальского.  -  Это  не  совсем  соответствовало  истине.
Именно Морроу предложил мне взять с собой  Амриту.  По  правде  говоря,  эту
работу я получил благодаря имени Амриты. До звонка мне "Харперс" обращался к
трем авторитетам в области бенгальской  литературы,  двое  из  которых  были
индийскими писателями, живущими в Штатах. Все трое отвергли предложение,  но
последний из  тех,  с  кем  они  связывались,  упомянул  Амриту  -  хоть  ее
специальностью и была математика,  а  не  литература,  -  и  Морроу  за  это
уцепился. "Она ведь говорит по-бенгальски?" - спросил  Морроу  по  телефону.
"Конечно", - ответил я. На  самом  же  деле  Амрита  знала  хинди,  маратхи,
тамильский и немного пенджаби, а  также  говорила  по-немецки,  по-русски  и
по-английски, но только не по-бенгальски. "Один черт", - подумал я.
   - А Амрита хочет ехать? - спросил Эйб.
   - Ждет не дождется, - ответил я. В Индии она не была с тех  пор,  как  ее
отец перевез семью в Англию, когда ей было семь  лет.  Да  и  в  Лондоне  по
дороге в Индию она  хочет  немного  побыть,  чтобы  ее  родители  посмотрели
Викторию. - Насчет последнего  я  уже  не  покривил  душой.  В  Калькутту  с
ребенком Амрита ехать не хотела, пока я не убедил ее в том, что эта  поездка
исключительно важна для моей карьеры. Остановка  в  Лондоне  стала  для  нее
решающим фактором.
   - Ладно, - буркнул Эйб. - Валяй, езжай в свою Калькутту.
   Его тон, однако, отчетливо выражал, что он думает по поводу этой затеи.
   - Объясни, почему ты против этой поездки, - потребовал я.
   - После. Для начала расскажи-ка про этого самого Даса, о котором  болтает
Морроу. Еще я хотел бы знать, почему  ты  хочешь,  чтобы  я  забил  половину
весеннего номера "Голосов" для очередной писанины  этого  Даса.  Терпеть  не
могу перепечатки, а среди его стихов не найдется и десяти строчек, чтобы  не
печатались и не перепечатывались до тошноты.
   - Верно, речь о Дасе, - сказал я. - Но не перепечатки. Новые вещи.
   - Рассказывай. И я стал рассказывать.

***

   - В Калькутту я собираюсь, чтобы разыскать там поэта М. Даса, - сказал я.
- Разыскать, поговорить с ним и привезти кое-что  из  его  новых  работ  для
публикации.
   Эйб уставился на меня.
   - Угу, - произнес он. - Не получится. М.  Дас  умер.  Преставился  годков
эдак шесть-семь тому назад. Кажется, в 1970-м.
   - В июле 1969 года, - уточнил я, не  сумев  удержаться  от  самодовольной
нотки в голосе. - Он исчез в июле 1969 года, когда возвращался после похорон
- точнее, кремации - своего отца в одной деревне  в  Восточном  Пакистане  -
сейчас это Бангладеш, - и все решили, что его убили.
   - Ага, припоминаю, - сказал Эйб. - Я тогда останавливался на пару дней  у
вас с Амритой, на вашей бостонской квартире, когда Союз поэтов Новой  Англии
проводил мемориальные чтения в его честь. Ты еще читал что-то  из  Тагора  и
отрывки из эпических поэм Даса про.., как ее.., эту монахиню - мать Терезу.
   - А еще ему были посвящены две вещи из моего чикагского цикла, -  добавил
я. - Но, кажется, мы немного поторопились. Дас, судя по всему, снова  всплыл
в Калькутте, во всяком случае, появились его новые стихи и письма. "Харперс"
заполучил кое-какие образчики через одно тамошнее агентство, с  которым  они
работают, и те, кто знал Даса,  утверждают,  что  эти  новые  вещи  написаны
наверняка им. Но никто не видел его самого. Так вот, "Харперс" хочет,  чтобы
я попробовал раздобыть что-нибудь из его  новых  работ,  но  основной  смысл
статьи будет что-то вроде "В поисках М. Даса".  А  теперь  хорошая  новость.
"Харперс" имеет право первого выбора из тех стихов, которые я  заполучу,  но
все остальное мы можем тиснуть в "Других голосах".
   - Паршивые объедки, - буркнул Эйб, принявшись жевать сигару. К  подобному
изъявлению глубокой благодарности я  привык  за  годы  совместной  работы  с
Бронштейном. Я промолчал, и в конце концов он заговорил сам:
   - И где же, Бобби, этот самый Дас пропадал восемь лет?
   Я пожал плечами и сунул ему фотокопию, полученную от Морроу.  Эйб  изучил
ее, повертел на вытянутых руках, повернул боком, как журнальный разворот,  и
швырнул обратно.
   - Сдаюсь, - сказал он. - Что это за хреновина?
   - Это кусок новой  поэмы,  которую,  как  предполагают,  Дас  написал  за
последние годы.
   - Это на хинди?
   - Нет, в основном санскрит и бенгали. А вот английский перевод.
   Я подал ему другую копию.
   По мере того как Эйб читал, его потный лоб покрывался все более глубокими
морщинами.
   - Боже праведный, Бобби, и для этого я должен оставить весенний чомер? Да
здесь  про  какую-то  дамочку,  которая  трахается  на   собачий   манер   и
одновременно пьет кровь из безголового мужика. Или я чего-то не понял?
   - Все точно. Именно про это.  Правда,  в  этом  отрывке  всего  несколько
строф. И перевод довольно приблизительный.
   - Я думал, что поэзия Даса лирична и сентиментальна. Вроде того,  как  ты
описываешь в своей статье стихи Тагора.
   - Он таким был. И есть. Но не сентиментальный,  а  оптимистичный.  -  Эту
фразу я использовал неоднократно для защиты Тагора. Черт возьми, да этой  же
фразой я обычно отстаивал и свои собственные труды.
   - Угу, - согласился Эйб. - Оптимистичен. Особенно мне нравится  вот  этот
оптимистический кусочек:
   "Kama Rati kame/viparita kare rati".  Судя  по  переводу,  это  означает:
"Обезумевшие от похоти, Кама и Рати сношаются как собаки". Мило,  ничего  не
скажешь. Да, Бобби,  здесь  явно  заметна  эдакая  игривость.  Что-то  вроде
раннего Роберта Фроста.
   - Это отрывок из  бенгальской  народной  песни,  -  сказал  я.  -  Обрати
внимание, как Дас вплел ее ритм во весь пассаж. Он переходит от классической
ведической формы к народной бенгальской и снова возвращается  к  ведической.
Даже  с  учетом  того,  что  это  перевод,  здесь  чувствуется   усложненный
стилистический подход.
   Я заткнулся. Я просто повторил то, что услышал от Морроу,  а  он  говорил
мне то, что ему сказал кто-то из его "консультантов". В маленькой комнатушке
было очень жарко. В открытое окно врывался монотонный гул машин и  почему-то
успокаивающий, далекий звук сирены.
   - Ты прав, - заговорил я. - Это  совершенно  не  похоже  на  Даса.  Почти
невероятно, что эти  строки  принадлежат  перу  того  же  человека,  который
написал поэму о матери Терезе. По-моему Даса нет в живых, а это все какое-то
надувательство.
   Эйб уселся поглубже в свое вращающееся кресло, и я на какое-то  мгновение
поверил, что он и в самом деле собирается вынуть  изо  рта  огрызок  сигары.
Вместо этого он насупился, погонял сигару во рту слева  направо  и  обратно,
откинулся на спинку и сцепил на затылке короткие пальцы.
   - Бобби,  а  я  никогда  не  рассказывал  тебе,  как  однажды  побывал  в
Калькутте?
   - Нет.  -  Я  удивленно  моргнул.  Эйб  много  поездил  в  бытность  свою
репортером, пока не  написал  первый  роман,  но  редко  заговаривал  о  том
времени. Приняв у меня когда-то статью о Тагоре, он  между  прочим  заметил,
что однажды провел месяцев девять при лорде Маунтбеттене в  Бирме.  Рассказы
его о репортерской работе были редкими, но неизменно интересными.
   - Во время войны? - спросил я.
   -  Нет.  Сразу  после.  Во  время  волнений  в  связи  с  разделом  между
мусульманами и индусами в 1947 году. Британцы тогда уносили  ноги,  разрезав
Индию  на  два  государства  и  предоставив  двум  религиозным  группировкам
истреблять друг друга. Было это задолго до тебя, верно, Роберто?
   - Я об этом читал, Эйб. И ты отправился в Калькутту  делать  репортажи  о
волнениях?
   - Нет. В то время люди не хотели больше читать про войну. А в Калькутту я
поехал, потому что Ганди . Махатма, не Индира.., туда собирался, а мы писали
о нем. Человек Мира, Святой в Накидке и прочая фигня. Как бы там ни было,  в
Калькутте я провел около трех месяцев.
   Эйб умолк и провел рукой по  редеющим  волосам.  Казалось,  он  не  может
подобрать слова. Я ни разу не видел, чтобы Эйб затруднялся в речи - писал ли
он, говорил или орал.
   - Бобби, - наконец заговорил он, - а известно ли тебе, что означает слово
"миазмы"?
   - Ядовитая атмосфера, - скорее раздраженно, чем озадаченно, ответил я.  -
Как на болоте. Или еще чем-нибудь отравленная. Происходит  слово,  вероятно,
от греческого "мианейн", то есть "загрязнять".
   - Точно, - подтвердил Эйб, снова погоняв во рту  сигару.  Он  не  обратил
внимания на мой небольшой выпендреж. Эйб Бронштейн ожидал от своего  бывшего
редактора отдела поэзии знания греческого.
   - Так вот, единственное слово, которое могло бы охарактеризовать для меня
Калькутту тогда.., или сейчас.., это "миазм". Я даже слышать не могу одно из
этих двух слов, чтобы тут же не вспомнить про другое.
   -  Город  был  построен  на  болоте,  -  заметил  я,  все  еще   чувствуя
раздражение. Не привык я выслушивать от Эйба такую бредятину.  Как  если  бы
надежный старый сантехник вдруг начал разглагольствовать на темы астрологии.
   - И поедем мы туда в сезон дождей, то есть не в самое лучшее время  года,
как я понимаю. Но не думаю, что...
   - Да я не про погоду, - перебил Эйб. - Хоть это  и  самая  жаркая,  самая
влажная, гнусная дыра, что мне только приходилось видеть. Хуже, чем Бирма  в
1943-м. Хуже, чем Сингапур во время тайфуна. Бог ты мой, да  это  хуже,  чем
Вашингтон в августе. Нет, Бобби, я говорю не о месте, черт  бы  его  побрал.
Есть что-то.., что-то миазматическое в этом городе. Ни разу  не  приходилось
мне бывать в месте, столь подлом или дерьмовом, а бывал я  в  самых  грязных
городах мира. Калькутта испугала меня, Бобби.
   Я кивнул. Из-за жары у меня начиналась головная боль,  пульсировавшая  за
ушами.
   - Эйб, ты проводил время не в тех городах, - легкомысленно  сказал  я.  -
Попробуй провести лето в Северной Филадельфии или на южной  окраине  Чикаго,
где я рос. После этого Калькутта покажется Городом Веселья.
   - Да, - сказал Эйб. На меня он больше не смотрел. -  Понимаешь,  дело  не
столько в самом городе. Я хотел убраться из Калькутты, и шеф  моего  бюро  -
бедолага, что помер через пару лет от цирроза печени.., в общем, этот говнюк
дал мне задание осветить открытие моста где-то в Бенгалии. Я  хочу  сказать,
что там не было еще даже железной дороги,  соединяющей  два  куска  джунглей
через реку шириной ярдов двести и глубиной дюйма три. Но мост тем  не  менее
был построен на одно из первых денежных поступлений из Штатов  после  войны.
Вот я и должен был освещать открытие. - Эйб замолчал  и  выглянул  из  окна.
Откуда-то с улицы донеслись сердитые выкрики на испанском. Эйб, казалось, не
слышал их. - Так что, работенка была не из самых приятных. Проектировщики  и
строители уже исчезли, а открытие представляло  собой  обычную  мешанину  из
политики и религии, что для Индии вполне обычно. В тот  вечер  было  слишком
поздно возвращаться на джипе - как бы там ни было, я не спешил  вернуться  в
Калькутту - и я остался в маленькой гостинице на окраине деревни.  Возможно,
эта деревня ускользнула от глаз британской инспекции во времена  раджей.  Но
ночь была чертовски душной - когда даже пот не стекает с  кожи,  а  висит  в
воздухе, - а москиты просто сводили  меня  с  ума.  В  общем,  где-то  после
полуночи я встал с постели и пошел к мосту. Выкурив сигарету,  я  отправился
назад. Если бы не полнолуние, я бы этого не увидел.
   Эйб вынул сигару изо рта. Он скривился с  таким  видом,  будто  она  была
такой же противной, как и его физиономия.
   - Ребенку вряд ли было больше десяти лет, может, и меньше.  Он  висел  на
куске арматуры, торчавшем  из  бетонной  опоры  с  западной  стороны  моста.
Наверное, он умер не сразу, и еще некоторое время боролся  за  жизнь,  после
того, как штыри пронзили его...
   - Он что, забирался на новый мост? - спросил я.
   - Да, так я и подумал, - ответил Эйб. - Именно это представители  местной
власти и сообщили во время расследования. Но пусть меня повесят, если я могу
объяснить, как он умудрился  наткнуться  на  те  штыри...  Ему  пришлось  бы
оттолкнуться и спрыгнуть с  самой  верхотуры.  Уже  потом,  через  несколько
недель, когда мистер Ганди закончил свой пост, а  в  Калькутте  прекратились
волнения, я отправился  в  тамошний  британский  консулат,  чтобы  раздобыть
экземпляр повести Киплинга "Строители моста". Ты ведь читал эту повесть?