Алексей Слаповский.
   Висельник


     © Copyright Алексей Слаповский, 1994
     OCR: David Varshavsky


                                     Повесть

                              Самое удивительное, что история,
                              рассказанная им, оказалась правдивой.
                                    Вальтер Скотт. "Айвенго"

     То, что я убью ее, - дело решенное.
     Способов убийства при всем их кажущемся разнообразии - два.
     Первый  - когда убиваешь сам, второй - когда кто-то убивает  по  твоему
заказу.
     Я знаю тех, кому можно заказать убийство  - и недорого. Да  хоть  бы  и
дорого, средствами  я  располагаю вполне.  Но  связываться  с  подрядчиком -
значит, стать  зависимым от него. Можно, конечно, заказать через посредника,
если доверяешь ему. Но и тут будешь зависеть - уже от посредника,  к тому же
нет человека, которому  я доверял бы  хотя бы наполовину от  требуемой,  так
сказать, критической массы доверия. Любой продаст.
     Поэтому лучше всего убить самому - при том, что я нормальный человек, у
меня  нет  сладострастной  необходимости слышать  крики жертвы и  видеть  ее
кровь. Мне нужно убийство как таковое, мне нужно, чтобы  она умерла, - чтобы
вспоминать  о ней  с нежностью и  любовью, чтобы печалью, тоской своей опять
попробовать соприкоснуться с этой жизнью.
     Итак,  способов   убийства   два,   подвидов  тоже:   а)   инсценировка
самоубийства; б) несчастный случай.
     Это будет несчастный случай.
     Это произойдет в ее день рождения.
     Падение  с  девятого  этажа.  Внизу  -  асфальт.  Шансов  на  выживание
практически нет.
     Я созову  гостей. Я глаз с  нее  сводить не буду - муж, упоенный  своей
молодой  красавицей женой, гордящийся  ею.  Всем  станет  завидно, хорошо  и
грустно. Потом она захочет  выйти  на балкон. Я знаю, как сделать, чтобы она
захотела выйти на балкон.
     Потом  она - кураж после шампанского - захочет вскочить на  перила, она
ведь любит чувство опасности. Я не успею ее остановить,  не успею поддержать
И она упадет. Я ворвусь в комнату - онемевший. Дикие глаза, трясущиеся руки.
Все замолчат. Посмотрят на открытую  балконную дверь. И всЈ поймут.  Побегут
вниз. Я - последним. Они столпятся  вокруг нее.  Я  буду стоять в стороне. И
вот кто-то, скорее всего Чикулаев, врач,  решится, скажет. Отворачивая глаза
в сторону, тихо скажет. Ее нет.
     Я не смогу подойти.  Я не смогу смотреть на нее такую. Я сяду на землю,
закрыв  лицо  руками, и буду сидеть  так долго. Приедет "скорая", приедет  и
милиция, меня будут расспрашивать, а я буду молчать. Чикулаев  поднесет  мне
стакан  коньяку.  Я  выпью  не  поморщившись,  как  воду.  И  только  тогда,
запинаясь,  по слову  в полчаса, сумею рассказать досужему  милиционеру, как
это все случилось. И опять уйду в молчание.
     Это не будет молчание ради спасения, это не будет нарочитое молчание. Я
знаю, что  замолчу, чтобы  сохранить  в  себе  - ее.  Чтобы не  касаться  ее
словами, не говорить о  ней. Сколько продлится мое молчание - не знаю. Общая
молва: психический шок. Он ее так любил. Страшная  история,  нелепая смерть.
Он  ее так любил!.. Но рано или поздно придется вернуться  к делам. Что ж, я
вернусь - а может, и сразу после похорон займусь  делами, но молча, молча. А
потом постепенно начну  говорить. Я  буду говорить  о ней сквозь зубы (скулы
сводит судорогой), с сухими глухими глазами, буду говорить о ней с приятелем
врачом Сашей  Чикулаевым,  буду  говорить с подлецом-компаньоном Станиславом
Морошко, буду говорить со школьным другом Лешей Хворостовым, буду говорить с
теми  случайными женщинами, что  окажутся  возле меня  ночной порой, - пусть
понимают, что такое есть они  и что  такое была  она, пусть пытаются утешить
горячей любовью, - но лишь кожа будет горяча, остальное - хлад.
     Лучшему  художнику я  закажу  ее  портрет -  и он  будет  перенесен  на
гранитное надгробие.  Она  будет похоронена не  на загородном новом кладбище
(его все еще  называют  так, хотя ему  уже лет  пятнадцать), где необозримые
кварталы  могил  соседствуют с воняющей птицефермой,  а  на  старом, которое
почти в центре города, проезжающим мимо и не знающим покажется, что это роща
или парк -  за деревьями  и кустами  не видно  оград, крестов и  памятников.
Ходили  слухи,  что  его  снесут, поскольку многие родственники упокоившихся
здесь сами померли и некому ухаживать за могилами. Не снесут, я  это знаю из
достоверных  административных  источников.  А  на  месте  заброшенных  могил
потихоньку-помаленьку  появляются  новые.  Хоронит  своих   близких   высшее
городское  начальство - несмотря на демократические времена, хоронят люди со
связями, хоронит,  конечно, мафия.  Я  - из тех,  кто со связями, я  деловой
человек, делец - и это слово мне больше нравится, чем, видите ли, бизнесмен.
Грубее, да, проще - но точно и по-русски. Жаль только, что придется хоронить
ночью, тайком. Но зато потом не нужно ехать за город к этому курятнику,  где
живые всегда во множестве возятся  вокруг  мертвых, можно будет прийти  даже
пешком - кладбище  близко от моего дома - и  посидеть  среди деревьев  возле
могилы, уединенно, тихо,  слушая  шум листвы,  взглядывая  иногда  в голубое
небо, глядя на ее лицо  - спокойное,  застывшее  в граните, но  слишком  еще
памятное, слишком живое - даже если это будет через десять лет.
     И   уйти   выплакавшимся   (заранее   хочу   этих   слез,  предвкушаю),
просветленным - и, конечно, уже  без тех  мыслей о самоубийстве, которые, не
спросясь, время от времени вползают в меня.
     В этом-то и дело: чтобы не кончить жизнь самоубийством, мне нужно убить
Е“. Это что? - парадокс или юмор висельника?
     Кстати, всегда думал, что висельник - тот, кто вешает.  Юмор вешающего.
Это  ведь  страшней,  чем  юмор  того, кого  собираются  повесить.  Мне  так
казалось.  Но  недавно  открыл   словарь   Даля  (вот  они,  четыре  тома  с
позолоченными надписями на корешках, четыре тома из моих примерно трех тысяч
книг),  нашел  соответствующую  статью и  прочел: "ВИСЕЛЬНИК  -  удавленник,
человек  повешенный,  либо  удавившийся.  //  Сорванец,  негодяй,  достойный
виселицы". Что ж, если я  не  висельник в первом значении, то уж во втором -
он.  Сорванец.  Негодяй  тоже  хорошо,  но  сорванец  лучше.  В  этом  слове
парадоксальность:   во-первых,   оно    очень   не    подходит    ко    мне,
тридцатисемилетнему  мужчине  с  западноевропейской  внешностью,  рост  метр
восемьдесят  два, осанка референта  при  премьер-министре,  речь  дипломата,
взгляд киногероя. Во-вторых, двойственность: висельник, но сорванец. То есть
намеревался было повисеть, да сорвался.
     Первый раз мне пришла в голову мысль повисеть, когда  я еще был  глупым
студентом, уехавшим от папки с мамкой  в далекий большой город, учившимся на
физико-математика  в  университете,  жившим в  общежитии. Мне  не  нравилось
общежитие. Но  женился я-таки по любви,  в  двадцать  лет,  на девушке,  чьи
родители  зарабатывали деньги  где-то в  Северной  Африке,  а  она  довольно
скромно  жила одна в трехкомнатной  квартире. Родители на  свадьбу не сумели
приехать, прислали  поздравительную  телеграмму, а  через месяц с  оказией -
довольно большое  количество  денег, которое мы за месяц же и прокутили. Все
кончилось банально, как сучий хвостик. Что такое сучий хвостик? Не знаю, это
выражение моего  подлеца-компаньона Стасика Морошко.  И вот как-то я - через
месяца два после  свадьбы,  до  смерти любящий - вышел  ясным утром из дома,
прощально расцелованный ею, -  на  занятия,  а она осталась: что-то насморк,
что-то  нехорошо.  Уже  отойдя далеко, обернулся - не знаю  почему, у нас не
было обычая прощаться издали, махая  друг другу ручками. И увидел ее стоящей
на балконе. И сразу же нагнулся в повороте - будто не на  балкон  смотрю, по
делу повернулся  - поставить ногу на  бордюр и  завязать  шнурок.  Вывихивая
глаза, смотрел и видел, как она отпрянула, - но вот опять выглядывает.
     Я пошел к автобусной остановке.  Я смотрел на дорогу  лицом, а глазами,
одним глазом косил  на балкон - и видел полу ее синего халата. Ждет, значит,
когда я  уеду. Чтоб  уж наверняка.  Автобус  подошел,  я  сел,  на следующей
остановке вышел, побродил немного...
     Дверь я отомкнул одним  поворотом ключа, плечом ударил, сорвал цепочку,
вошел быстро, но не спеша.
     Его  я  бил  долго,  основательно. Ее  не  тронул.  Напрасно,  конечно,
следовало  - наоборот. Но  мне тогда было  двадцать  лет и я не  мог тронуть
женщину  ударом -  следствием чего, возможно,  явилась позднейшая привычка -
лет  до тридцати,  когда  мне,  к  сожалению,  случалось  еще напиваться,  -
хлестать в пьяном виде девиц по  щекам. Воспринимали по-разному: и слезы,  и
крики, и истерика, но и - лобзанье бьющих рук.
     Спустив  его  с  лестницы,  я,  помнится, ничего  не  сказал ей,  начал
собирать свои вещи.
     "Я тебя люблю", - сказала она.
     "Бывает", - ответил я.
     "Это случайность", - сказала она.
     "Бывает", - ответил я.
     "Больше никогда", - сказала она.
     "Само собой", - ответил я.
     "Не уходи", - сказала она.
     Я ушел.
     В  тот же  вечер напился, сорвал занавесь, отделяющую привилегированное
ложе старосты нашей комнаты Гервазия от прочего студенческого быдла (комната
была на восемь коек), выдрал  из занавеси толстую бельевую веревку,  пошел в
сортир, заперся в кабине, привязал веревку  к сливному бачку,  что  ржавел и
капал над  головой,  сделал петлю, сунул голову  и прыгнул с  унитаза  (нет,
соврал,  прыгнул с какой-то  трубы,  потому что  вместо унитаза была дыра  в
цементном полу), прыгнул, поджав ноги: высоты для  нормального повешения  не
хватало. Горло больно перехватило, я засучил, заелозил ногами по полу, забил
ими по  фанерной дверце, с  ужасом чувствуя, что не в силах встать на  ноги,
что сознание мутнеет, уходит.
     Дверь вышибли, меня вынули.
     Идеализма  я  не  потерял,  у  меня  его и не было.  Просто я любил эту
потаскушку, -  и она  ведь  тоже каждый день и до свадьбы, и после - до того
самого дня - куковала мне о любви. Вот и обиделся. Осерчал.
     Видеть ее не мог и около месяца не ходил на занятия, чуть не отчислили,
пришлось потом наверстывать. Она навестила  меня  как-то, я спокойно сказал:
"Скройся, пожалуйста", - и пошел на нее с задумчивым лицом. Она взвизгнула -
и след ее простыл. Навеки.
     После этого, а может, и благодаря этому  я довольно быстро заматерел, и
меня  любили  многие,  и даже, как Остапа  Бендера,  одна  женщина -  зубной
техник. Вот почему я имею возможность широко и белозубо улыбаться в  отличие
от  большинства  моих  полоротых соотечественников.  Я до  сих  пор  с  этой
женщиной поддерживаю  изредковую связь (есть ли такое словечко у Даля или  я
сам выдумал?) - и не только ради зубов, но и ради нее самой,  потому что она
очень хороша на ощупь.  Личико подгуляло, правда, но  шторы у  меня плотные,
тяжелые, закрыл - и ночь. И - на ощупь.
     До   тридцати   двух   лет   -   если  уж   повествовать   классически,
последовательно -  я трудился в научно-исследовательском институте. Были так
называемые хоздоговорные  темы, позволявшие заработать,  и я умудрился  даже
построить себе  однокомнатный кооператив - который два года назад  продал  и
купил двухкомнатную квартиру в центре. Это уже - став дельцом.
     Потом  я отбил жену у другого дельца. Вернее, она  сама от  того дельца
отбилась. Я встретился с ней на обмывании одной удачно провернутой операции.
Он  ее повсюду таскал с собой, хвастаясь, - даже  на  такие  вот  обмывания,
которые,  в общем-то,  занятие  чисто  мужское, и  если уж кого  таскать, то
подружек проверенных, а не жен. (Проверенных не в  смысле молчаливости - при
них  о  деле  не  говорится,  а в смысле  обычном,  физиологическом  -  чтоб
венеркиных мучений не было, как говаривал  брат Пушкин.) Я и двух слов-то ей
не сказал, только слушал ее умности, которые она спешила предъявить, узнав о
моем благородном физико-математическом образовании, - чтобы показать свое не
менее благородное филологическое. Филологини  - то  же, что и актрисы, народ
влюбчивый, изменчивый,  неверный, и я не удивился, когда  она, увидев своего
мужа  свалившимся  в стельку  в намерении дрыхнуть до утра на  дощатом  полу
веранды (мы кутили на чьей-то даче), захотела посмотреть, как я живу.
     Она проще сказала, она сказала: "Я  хочу к тебе".  Что ж,  поехали.  Не
впервой.
     Наутро  она  объявила, что  такого мужика у нее никогда  не  было и она
остается навсегда, если я не против. Слова  привычные: я  тщеславен, поэтому
над женщинами  всегда трудолюбив,  тщателен, альтруистичен, и лишь доведя до
кондиции  - и  неоднократно, - начинаю думать о себе. Но чтобы  остаться - я
был против. На кой? Люблю, сказала  она.  Ну и люби, разрешил я.  Авось  при
летной погоде  и соответствующих условиях еще встретимся как-нибудь. Люби  -
но  безответно.  И  будь  мне  признательна, потому что  безответная  любовь
облагораживает душу - или  хотя бы наполняет ее. Люблю смертельно,  твердила
она.  Чтой-то больно  уж быстро  -  после одной-то  ночи, засомневался  я  с
простодушным видом. Люблю давно, сказала она, как только увидела. На фиг, на
фиг,  сказал я. Все было прекрасно  и тем не менее.  Довольно и того, что  я
изменил  принципу  не  трогать жен друзей.  Он  тебе не  друг, сказала  она.
Партнер,  сказал я,  а  это еще хуже.  Она сделала  гордые  глаза и сказала:
хорошо.  Я приду  только тогда, когда позовешь. Но - не на час,  не на ночь.
Навсегда. Или не приду совсем.
     Меня это устраивало.
     Прошла  неделя с чем-то.  Я  ехал на машине и  увидел  ее, остановился,
подозвал ласково.  Пригласил  в  гости.  Я  же  сказала,  сказала  она.  Или
насовсем, или иди  к черту. Ну и что любит, добавила - очень как-то странно,
печальным  голосом,  будто  всерьез,  будто  не  она  имеет  обыкновение  от
хмельного мужа  по  чужим  постелям скакать.  Правда,  оговорюсь сразу,  она
уверяла меня  потом, что изменила мужу впервые - после  пяти  лет совместной
жизни. Я посетовал, что звание  Героя Соцтруда отменили и  нечем отметить ее
супружеский  подвиг.  Она  усмехнулась.   Но  это  потом,  а  тогда   так  и
распрощались, она ушла, обдуваемая ветром и пылью, с поникшей  душой,  я  же
уехал слегка лишь огорченный: меня ждали великие дела.
     А теперь скороговоркой: через месяц я позвал ее, она стала у меня жить,
муж явился с двумя друзьями и даже с пистолетиком,  друзья трясли кулаками и
мордами, он тряс  пистолетиком,  мне  ничего не  оставалось,  как  под видом
смягчения  разговора предложить им коньяку, а  для этого открыть бар, откуда
я,  выдвинув  тайную  дощечку,  достал  отнюдь не коньяк, а тоже пистолетик,
выстрелил первым патроном,  который был холостым, после чего  отобрал у мужа
пистолетик, дал  ему по рылу, разрядил  пистолетик, вернул и попросил гостей
удалиться.
     Мы поженились.
     Мы зажили славно и любовно.
     Мы даже помирились с ее бывшим мужем, поскольку он понял, что бабу, так
сказать, не вернешь, а партнерство  есть партнерство, терять со мной контакт
ему было невыгодно.
     И  опять скороговоркой: повторяя каждый день по семь, а то  и по восемь
раз,  что любит меня, что не  встречала мужика и вообще человека лучше меня,
любимая моя вторая жена однажды вечером не вернулась домой. После полуночи я
сел  в  машину  и стал  постыдно  объезжать  всех  знакомых,  полузнакомых и
малознакомых, разыскивая ее,  звонил  в милицию, и  в  морги, и  в больницы,
наведался к бывшему мужу и  строго, словами и действиями,  спросил, не решил
ли  он  запоздало  отомстить?  Он, утирая  кровь  из-под носа, клялся, что и
думать  про  нее  забыл, давно  уж  себе  новую завел - и  в  доказательство
сдергивал  одеяло с этой новой, показывая ее.  Что  ж, новая была хороша, но
любоваться на нее  в ту ночь я не имел охоты, отметив только в сердце своем,
что  она есть и никуда от меня не уйдет, если  пожелаю; это самое мое сердце
начало догадываться, что  случилось. А случилось простое дело:  любимая  моя
филологиня,  тонкая умом  и талией,  ушла  -  к  человеку  по кличке  Фазан,
имеющему в кармане много миллионов, а в голове восемь  классов образования и
бандитскую смекалку,  в  душе  ж  -  бесстрашие  почти  звериное.  Я  бы  не
испугался,  но любовь  дело святое,  а она, явившись  на пятый день  (причем
благородно, без сопровождения  и охраны - хотя у подъезда  в  машине  кто-то
сидел), сказала,  что именно любит его, причем вне зависимости от миллионов,
а любит как человека - человека по-своему глубоко несчастного, задушевного.
     Недолго длилось их  блаженство  - через месяц  несчастного  задушевного
Фазана  пришиб  до смерти  другой,  тоже, возможно, несчастный и задушевный,
неведомый  мне избранник. Филологиня моя, походив немного в трауре из черной
замшевой куртки, черной мини-юбки и черных замшевых  сапог, нашла,  наконец,
настоящий  идеал:  психиатра-нарколога, известного всей стране и за рубежом.
Тем  самым  она  оторвалась  от  бывших  своих  кругов общения.  Но со  мной
почему-то  пожелала  продолжить  дружбу.   Поздним  вечером,  одеваясь,  она
печально,  как  встарь, сказала,  что все-таки лучше мужика  она не знала. Я
выпил коньяку  из  горлышка - случай редкий  - и  дал ей  по  одухотворенной
филологической морде. Не пощечину дал - чай  не баре, из  простых вышли, - а
кулаком, основательно. Вот она-то мне руки и  целовала, а я  вырывал, потому
что коньяк,  выпитый натощак,  вдруг попросился опять на волю -  тоже редкий
для меня случай - и мне срочно требовалось в туалет.
     Пока я блевал, она за дверью говорила, что хотя любит своего психиатра,
но никак не может забыть меня. Я тебя тоже помню, любимая, отвечал я, рыгая,
но видеть больше не хочу. Жаль, сказала она, ушла и больше не появлялась.
     Итак, я в этой жизни любил двух женщин - и обе мне изменили. Зачем мне,
спрашивается, третий раз входить в одну и ту же воду?
     Чтобы убить Е“.
     И тут не месть ей  за других, это было бы слишком  дешево. Тут сложнее.
Настолько  сложнее, что я  и  объяснить  не  смогу. Впрочем, я, кажется, уже
сказал: мне нужно убить ее, иначе  я  убью себя.  А  я жить  хочу. Умом,  по
крайней  мере.  Потому  что ум  мой физико-математический  совершенно  точно
знает,  что жизнь  прекрасна и удивительна, хотя душа моя этому верить никак
не хочет. Об этом  я толковал  психиатру, мужу моей филологини (не пропадать
же даром знакомству), который консультировал меня бесплатно, при этом, роняя
честь  своей  профессии,  сильно  потел  и  волновался,  вместо  того  чтобы
повелительно  пронзать меня насквозь  жгучим психиатрическим, все  на  свете
ведающим взглядом. Психиатр мямлил, что причиной моей депрессии является ряд
стрессов, да то, да се.  Вы что, спросил я его, всерьез думаете,  что уход к
вам моей жены для меня непереносимый стресс?
     Психиатр, взмокнув окончательно, согласился,  что могут  быть причины и
более  тонкие,  кои  не  объяснишь  житейскими  обстоятельствами.  Может,  в
организме просто  нарушен  химический баланс,  сказал  он. Может,  вы имеете
склонность к  алкоголизму,  но  сдерживаете  себя,  вот вам  и  депрессия. Я
сознался,  что  склонность действительно  имею  и, понимая  это,  не  только
ограничиваю себя,  а  в  последнее время  вообще почти бросил пить. Психиатр
оживился, приободрился,  подсох  немного -  и  стал  выдавать  рекомендации,
особенно  упирая  на то, что в  здоровом  теле здоровый дух,  поэтому  не на
"мерседесах" надо разъезжать, а пешком бегать -  и  как можно больше. У меня
не "мерседес",  сказал я,  уходя.  У  меня "ниссан"  последней  модели.  Сто
лошадиных сил.  Каждая  из них  может  стоить  вам  жизни,  сказал он  тоном
инспектора  ГАИ.  Что ж мне, сто раз умирать?  - удивился я. В  общем, мы не
поняли друг друга.
     Умница  Чикулаев сказал  мне, что ходить по психиатрам для меня  пустое
занятие, потому что