Олди.
Перекресток.
 
В Доме было ужасно холодно. Временами мне казалось, что я неправ, и лучше 
было бы сказать -- зябко и сыро -- но ознобу, сотрясавшему мое тело, все эти 
словесные кружева казались глупыми и смешными. И, главное, не меняющими 
сути. 
Изредка я протягивал руки к витому подсвечнику, к его бронзовым, 
позеленевшим от времени розеткам, где покорно истекали черным воском три 
толстые свечи, и их пламя послушно согревало мои пальцы, подрагивая и 
колеблясь в выборе собственного цвета -- от охры до кармина. 
Странный тюльпан, напоминавший залитый свежей кровью пергамент, 
склонился ко мне из вазы и попытался прочесть написанное. Я прикрыл слова 
ладонью, улыбнулся и пощекотал любопытный цветок кончиком пера. Он 
обиженно качнулся на упругом стебле и сомкнул лепестки. Тюльпан мерз, как и 
я. Он был уже очень старый, этот преступно-багровый тюльпан, ему скоро 
придется умереть, засыпав сморщенными крылышками неведомых бабочек мой 
стол, и я ничего не мог изменить в реальности срезанной жизни. Реальность -- 
это вообще не моя стихия... 
Я встал и вышел из комнаты. Почти от самого порога начиналась лестница -- 
сегодня она была узкая и деревянная -- и я спустился по ней в нижний зал, 
слегка касаясь перил и поглаживая приятную на ощупь матовую полировку. 
Внизу горел камин, и отблески огня метались по оружию, развешанному на 
массивных, потемневших от времени стенах. Я подошел к креслу с затейливо 
выгнутыми подлокотниками и принялся разглядывать секиру, висевшую над 
ним. Лезвие было тонким, непривычно-декоративной формы, но древко 
охватывали металлические кольца с гравировкой. Вчера вечером здесь висел 
ковер. Большой такой ковер, в темно-зеленых тонах, и в самом центре 
орнамента чуть покачивалась кривая сабля в золоченых ножнах. Я отчетливо 
помнил их -- ковер и саблю -- потому что никак не мог понять тайну гармонии 
прямых углов ковра и дуги клинка, и все стоял, смотрел... 
-- Дура, -- сказал я секире. Она не ответила. 
Раньше я думал, что Дом смеется надо мной. Теперь я так не думаю. Даже 
Предстоятели не властны над изменениями Дома, и их иллюзии теряют силу на 
пороге. На пороге, который сегодня выглядит так, а завтра -- совсем иначе. А 
через час вообще никак не выглядит. 
В западной стене зала обнаружилось окно. Высокое стрельчатое окно с 
леденцовыми витражами в верхней части... Вдалеке виднелся косогор, и силуэт 
черного всадника несся по его кромке на фоне чуть посветлевшего неба. Только 
контур, слегка размытый движением, контур двухголового кентавра с 
крыльями за человеческой спиной -- лук, что ли?.. или плащ... -- и я машинально 
забарабанил пальцами по подоконнику, качнув шнур занавеси с кисточкой на 
конце. 
Всадник резко осадил коня, заплясавшего на рыхлой крутизне, и их тени на 
мгновение слились в одну бесформенную массу. До меня донеслось 
приглушенное ржание и сдавленный вопль ужаса. Огромное гибкое тело 
вознеслось перед ошалевшим кентавром, и оскалившаяся пасть с пушистым 
подбородком закачалась из стороны в сторону, повинуясь причудливому, 
срывающемуся ритму... 
Я выругался, отдернув руку от шнура занавеси, и мои пальцы намертво 
впились в подоконник. Небо над холмами вновь опустело, но конь и человек 
уже исчезли по ту сторону гряды, став невидимыми для меня, и лишь далекий 
топот копыт отозвался легким дребезгом оконного стекла... 
-- Спасибо, Сарт.., -- услышал я у себя за спиной тихий голос, в котором играло 
на серебряном ксилофоне время от заката до восхода. 
-- Не за что, -- угрюмо буркнул я и, чуть помедлив, добавил тоном ниже: 
-- Рад служить, Предстоящая... 
И повернулся навстречу смеху -- призраку, тени, намеку на смех. 
Там, где еще недавно горел камин, стояла миниатюрная женщина в бархатной 
накидке с капюшоном, и добрая дюжина тройных шандалов напрасно тратила 
свой свет, пытаясь высветить хоть что-то внутри этой агатовой накидки. 
Она шагнула вперед, сбрасывая капюшон и легко касаясь тонкими пальцами 
ковра на стене -- темно-зеленый ковер и золото кривых ножен в центре -- и все 
исчезло. 
Тайна исчезла. Обычная женщина, мне по плечо, и вьющиеся волосы 
обрамляли овал лица, и это лицо улыбалось мне, а я, как дурак, улыбался в 
ответ, хотя в Доме было по-прежнему холодно, и настроение мое было по-
прежнему мерзким. 
"Надолго, Лайна?.." -- хотел спросить я. И не спросил. 
"Что произошло, Предстоящая?.." -- хотел спросить я. И тоже не спросил. 
-- Это было хорошо придумано,-- сказала она, и звездные камни ее перстней 
обожгли мне глаза. 
"Что именно?" -- хотел спросить я. И не спросил. Я знал -- что именно. 
-- Со шнуром,-- сказала -- пропела Лайна, опускаясь на дубовую скамью. -- 
Просто и изящно. Мастерски... Я полагаю, что гонец Махметкул-арра уже 
захлебывается в ближайшей таверне красным вином и собственным враньем. 
Еще одна легенда, еще один глоток пряного страха, еще один камень в 
пирамиде мифа... Спасибо, Сарт. Прекрасная работа. 
Тонкие губы Лайны-Предстоящей еле заметно подрагивали, породистый нос с 
легкой горбинкой словно принюхивался к далекому, слабому аромату, и я 
понимал, что неизвестный мне гонец Махметкул-арра в эту минуту с восторгом 
рассказывает кому-то о случившемся, привирая добрую четверть, если не 
половину, и его слушатели кивают головами, шепча темное имя Ахайри, 
Матери-Ночи. 
Лайна резко поднялась и направилась к мраморной лестнице, покрытой чем-то 
алым и ворсистым. Она шла по ступенькам, чуть подобрав подол длинного 
платья, и перила рядом с ней наверняка были гладкими и ледяными. 
Каменными были перила. А мои ладони еще помнили дерево, дерево этих же 
перил пятиминутной давности... 
Шутки шутишь, Дом, Дом-на-Перекрестке? Мы бродим, мечемся, спешим, а ты 
стоишь и поджидаешь всех нас, и твоя вечная изменчивость хранит внутри, в 
самой сердцевине, некий тайный зародыш... 
Чем прорастешь, Дом, Дом-на-Перекрестке?!. 
...Я смотрел вслед Предстоящей, а за моей спиной молчала стена с обоями в 
цветочек, стена без всяких признаков окна с витражами, но я знал, что там, 
снаружи, занимается рассвет. 
Иначе бы Она не ушла. 
-- До заката, Предстоящая,-- прошептал я и вновь почувствовал, что мерзну. 
-- До заката, Мифотворец... 
В Доме было ужасно холодно. 
*** 
2 
Я вернулся в свою комнату, мрачно подмигнул просиявшему тюльпану и 
открыл тумбочку у кровати, где у меня еще оставалось с полбутылки 
хиразского бальзама. Темнотопазовый, чуть горчит, тридцать две травы в 
настое, а крепость... 
Такую крепость не в одиночку штурмовать... Я подумал, вытащил пробку и 
двинулся на приступ. 
...Пятый глоток настроения не улучшил, но ощутимо добавил тепла в 
окружающую сырость. Зря все-таки Лайна назвала меня Мифотворцем. Ведь 
знает же, что не люблю, и я знаю, что она знает, и тем не менее... 
Шестой глоток. Седьмой. Я попытался расслабиться и вспомнить, какой 
покорно-томительной любовницей бывает хрупкая Лайна, Предстоящая 
Матери-Ночи Ахайри, но в голову упрямо лезло совсем другое: пинки, 
теряющее чувствительность тело, смех разгоряченной толпы, в которую 
судорожно швырял бесполезные слова чужак по имени Сарт... Я только что 
выпал из своего, привычного мира, я еще не успел понять, что Тяжелое Слово 
Магистра Сарта здесь, в этом простом и старом существовании, превратилось в 
горсть побрякушек, раздавленных в крошку сандалиями зевак. Я еще жил тем, о 
чем не хочу рассказывать -- не здесь, не сейчас -- и не научился пока жить 
заново. Пинки, смех, стыд -- и порог неизвестно откуда взявшегося Дома, 
шелест убегающих ног позади, и -- глаза, внимательные, оценивающие глаза 
Лайны-Предстоящей... 
Временами я ненавидел эти глаза. Мне казалось, что в них сосредоточилась вся 
тяжесть здешнего практичного бытия, где тщательно продуманные чудеса 
отмеряются по чайной ложке для здоровья тупеющего человечества; и мы -- 
личные Мифотворцы Предстоятелей -- укладываем иллюзорные кирпичи 
легенд, лжи, сказок, чтобы люди могли жрать, спать, размножаться и изредка, 
на сон грядущий, тешить ожиревший разум словами о том, чего нет и не может 
быть... 
Мой бедный, глупый ночной всадник! Ты же знал, верил, ты был готов 
испугаться, ты испугался почти радостно, ты так и не понял, что это твой 
сладкий ужас вырос перед твоим конем!.. А я лишь помог, помог нелепо, 
случайно, я ощутил твой страх и помог ему принять форму -- и лишь я видел, 
что конь, глупое животное, вставал на дыбы, повинуясь власти поводьев и 
обиженно выкрикивая свои конские проклятия... 
Ничего не видел конь. И поэтому не понимал жгучей боли в разрываемом рту. 
Он не знал, что он должен увидеть. Кони не молятся в храмах Ахайри. А люди 
молятся. Люди верят. Люди знают, кто может встретиться им в ночи. 
Некоторые даже видели саму Темную Мать, когда она несется по заброшенным 
дорогам, гоня упряжку крылатых вепрей... 
Меня всегда интересовало, какому болвану первому пришла в голову идея 
свиньи с крыльями?!. И почему они -- люди, а не свиньи, хотя иногда и весьма 
похожие друг на друга -- почему они не смеются, а боятся?!. 
Не положено Мифотворцу думать о таких вещах. Традиция есть традиция. А я 
думал. И втайне посмеивался. Если не злился. 
В конце концов, я был чужой. Первый чужой в Доме. Спасибо Лайне -- учуяла, 
высмотрела талант... 
Первый -- и, наверное, последний. 
Я пил бальзам и еще не знал, что я уже действительно -- последний. 
Только не в этом смысле. 
Я сидел, смачивая губы пряной жидкостью, и с каким-то мазохистским 
удовольствием мурлыкал себе под нос один и тот же куплет старой, 
полузабытой песенки, по многу раз повторяя каждую строку... 
-- Среди бесчисленных светил 
Среди бесчисленных светил 
Я вольно выбрал мир наш строгий, 
И в этом мире полюбил 
Одни веселые дороги... 
*** 
3 
-- ...Иди в мир. Пройдешь через нижний зал, потом по коридору, третья 
комната; дверь рядом с кроватью под балдахином. Кровати может и не быть, 
но дверь там одна, так что не ошибешься... И поторапливайся, Дом тебя 
побери!.. 
Я еще не окончательно проспался, упрямые остатки хмеля бродили в налитой 
свинцом голове, но шершавый голос выдергивал меня из забытья, и я не сразу 
сообразил, что этот властный, озабоченный, пренеприятнейший голос 
принадлежит Лайне. 
И совсем не похож на обычный, повседневный (или повсенощный?) 
хрустальный голосок Лайны-Предстоящей. 
-- Выйдешь в город и направишься к храму Эрлика, Зеницы Мрака. У 
Трайгрина, его Предстоятеля, новая забота. Пророк у них на площади об 
явился. Говорит, нет Бога Смерти, и смерти нет, но есть жизнь вечная... А эти 
остолопы рты разинули и слушают! Пойди, разберись... 
К голосу Лайны вернулись звонкость и прозрачность, но в нем изредка, как 
вертлявые угри в чистой воде, проскальзывали визгливые нотки базарной 
торговки. Я улыбнулся в подушку, не успев понять, что делаю, но успев 
спрятать улыбку. 
-- У Предстоятеля Трайгрина свой Мифотворец есть,-- пробормотал я 
спросонья. -- Я для Зеницы Мрака не работаю... Тоже мне, нашли мальчика на 
побегушках... 
Я знавал Мифотворца при Трайгрине. Вернее, Мифотворицу. Злобная такая 
старуха, с дымящейся трубкой в желтых зубах, горбатенькая, нос до губы 
свисает... Одного ее вида хватало, чтобы все вокруг поминали Бога Смерти 
Эрлика и сплевывали от сглаза. На мифы она не тянула, нет, хоть и неглупа 
была бабка, а вот сказок вокруг нее -- как блох на собаке... 
Хлопнула дверь. Забытая бутылка упала со стола и, стуча по коврику, 
откатилась в угол. Я с трудом приподнялся, морщась и глубоко дыша, и увидел 
пустую комнату. 
Моих возражений попросту не расслышали. Не до того, видно, было. 
Я вылез из-под одеяла, кряхтя и ругаясь оделся, спустился по лестнице -- на этот 
раз винтовой и почему-то без перил -- нашел нужную комнату, нужную дверь 
(балдахин был, а кровать отсутствовала) и вышел на площадь.На крупный 
булыжник площади Хрогди-Йель перед приземистым храмом Эрлика, Зеницы 
Мрака. 
-- Куда прешь, козел? -- хмуро сообщил мне вислоусый ремесленник из задних 
рядов гудящей толпы. -- И без тебя тесно... 
Я аккуратно наступил ему на ногу и стал проталкиваться вперед, напрягая 
туловище и растопырив локти. 
Через пять минут проклятий и сопения я выбрался из потной, горячей массы и 
остановился, меланхолично разглядывая ступени храма и жирного пророка на 
третьей снизу ступеньке. 
В то, что он говорил, я не вслушивался. Слов Лайны хватило, чтобы я не 
сомневался в главном -- этот огромный, тучный мужчина с тройным 
подбородком и складками на багровом лице говорит не то, что нужно. 
Значит, он должен перестать говорить. 
Он может послужить первой песчинкой лавины, причиной возникновения 
нового мифа. Вразрез с традицией. Во вред Предстоятелям. И упаси нас Четыре 
Культа, чтобы его побили камнями глупые горожане или распяли на щите 
бритоголовые стражники. Тогда справиться с пружиной мифотворения будет 
гораздо труднее... Нет, все должно быть проще и пристойнее. 
Солнце пекло вовсю, голова у меня закружилась, но втайне я был даже рад 
этому. Я стоял, единственный равнодушный на всей площади, и через минуту 
глаза пророка -- выкаченные пуговицы с кровавыми прожилками -- 
остановились на мне, и я постарался не отпустить чужой взгляд. 
И не отпустил. 
Мне было жарко. Мне было очень жарко. Меня подташнивало. Это я торчал 
сейчас на возвышении храмовых ступеней, надсадно крича уже третий час, и 
солнце яростно поджаривало мою -- МОЮ! -- лысую макушку. Кровь гулкими 
толчками стучала в висках, просясь наружу, а внизу колыхалось это падкое до 
зрелищ месиво, колыхалось, колыхалось... 
Для начала неплохо. 
Пророк покачнулся, не отрывая мутного взгляда от тощего пройдохи в первом 
ряду -- то бишь от меня -- его повело в сторону, и голос на мгновение 
прервался. 
Низкий, поставленный баритон с хрипотцой курильщика и сластолюбца. 
-- Богохульник... -- кинул я пробный камень в притихшую толпу. Кинул 
небрежно, через плечо, со спокойным безразличием; и круги пошли за моей 
спиной, круги обрывочных реплик, рождающих вопросы, ответы, споры... 
Они отвлеклись. Внимание толпы стало зыбким. 
...-- И дурак,-- добавил я, чуть кривя губы. В ответ раздался смех. 
Пророк потерял нить проповеди, судорожно огляделся вокруг в поисках опоры, 
поддержки, кадык на его шее заходил вверх-вниз, колебля жировые отложения; 
и смех усилился, выводя слушателей из-под обаяния умело-ритмичной речи... 
Жарко. Очень жарко. Я протянул руку к корзине стоявшей рядом торговки и 
вынул оттуда связку молодого зеленого чеснока. 
По три рринги за пучок. 
Отделив один стебель с белой луковицей на конце -- пророк, как завороженный, 
следил за моими ровными, неторопливыми движениями -- я сунул чеснок в рот 
и принялся сосредоточенно жевать, пуская липкие слюни и продолжая 
неотрывно смотреть на наливающегося дурной кровью пророка. 
Это оказалось последней каплей. Несчастный пророк вздрогнул, втянул 
ноздрями воздух, задохнулся, лицо его сморщилось и приобрело синюшный 
оттенок... 
Обмотанная горячим тряпьем дубина полуденного солнца неслышно 
опустилась на мокрый затылок. Неслышно и невидимо. 
В тот момент, когда моего подопечного хватил удар, я выбросил вперед руку -- 
не ту, в которой был чеснок, а другую, пустую -- и заорал что есть мочи: 
-- Эрлик! Вижу! О, Зеница Мрака!.. О-о-о-о... 
На последнем "о" я резко шагнул назад и принялся выбираться из вопящей 
толпы. Здесь мне больше нечего было делать. Бог смерти Эрлик покарал 
болтливого оратора. Покарал добротно и публично. Половина народу 
наверняка видела черную тень владыки небытия с жезлом в деснице, а вторая 
половина постарается не отстать от первой. 
Можно было бы задержаться ненадолго, но я не люблю лишних эффектов. 
Уходя с площади, я чуть не сбил с ног низенького, толстенького человечка в 
засаленном полукафтане. Глазки толстячка были блаженно прикрыты, пухлые 
пальцы сцеплены на округлом животике, и возбужденный гул толпы, казалось, 
обтекал всю его уютную, домашнюю фигурку. 
Ему было хорошо. 
...Уже в Доме я неожиданно подумал: "А почему Предстоятель Трайгрин 
обратился через Лайну ко мне? Почему не к своей зубастой карге? Дело-то 
пустяковое..." 
Ответа я не знал. Тем более, что счастливый лавочник, чуть не уснувший 
посреди бушующей площади Хрогди-Йель, и был Трайгрин. 
Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака. 
Один из живущих в Доме, Доме-на-Перекрестке. 
*** 
4 
Хлеб был теплым. От него шел густой запах детства и ржаного поля. Я отломил 
чуть подгоревшую горбушку с трещинкой посередине -- и резкий негодующий 
крик заставил меня обернуться к распахнутому окну. 
На подоконнике сидел Роа. Он всегда улетал, когда хотел, и возвращался в 
самое неподходящее время. Роа терпеть не мог, когда кто-нибудь ел в его 
присутствии, воспринимая это, как личное оскорбление. 
Мне он иногда делал послабление. 
-- Ты же не ешь хлеба,-- укоризненно сказал я. -- А мясо у меня кончилось. Так 
что -- извини, приятель... 
Роа сунул клюв под крыло и принялся ожесточенно чесаться, игнорируя мои 
нравоучения. Всякий посторонний зритель пренебрежительно отнесся бы к 
птице на подоконнике, похожей на крупного отощавшего голубя, но мощные 
кривые когти, вцепившиеся в мореное дерево, портили невинность первого 
впечатления. А когда Роа соизволил перестать чесаться, то на его кроткой 
головке обнаружился загнутый клюв более чем солидных размеров. 
Роа был алийский беркут. Они все маленькие, отчего, впрочем, окружающим 
ничуть не легче. И даже наоборот. Если вы способны представить себе комок 
тугой ярости и дурных манер, весьма неплохо оснащенный для проявления как 
первого, так и второго -- это будет примерно треть того, что представлял из 
себя Роа. Или четверть. 
Роа -- это было все, что осталось у меня от той, забытой жизни, которая чем 
дальше, тем больше расплывалась, тонула в тумане нереальности. Просто 
беркут однажды сидел на плече у самонадеянного шута тридцати шести лет от 
роду, который всерьез поверил, что он -- Магистр Сарт, глава тайного клана 
Мастеров, и тому подобное; и поэтому вправе произнести слова, те Слова, что 
и в мыслях-то повторять опасно. 
Ах, до чего же все оказалось просто! Простой водоворот Вселенной, впавшей в 
помешательство, простой кратер прорвавшегося вулкана Времени, плавящий 
боль, крик, изнеможение... и простой пейзаж с простой дорогой и простыми 
холмами вдоль обочины... 
Я пошел по этой дороге, еще не задумываясь, где я, и зачем я, а возмущенный 
Роа по-прежнему сидел на моем плече, хлопая крыльями и ероша сизые с 
проседью перья. 
К вечеру нас остановила кучка оборванцев, считающих себя разбойниками. Я 
вскинул руки к фиолетовому небу и стал говорить. Еще вчера половины 
сказанного с лихвой хватило бы, чтобы стереть с лица земли армию. Но вокруг 
все было просто. 
До смешного просто. 
-- Чернокнижник,-- презрительно усмехнулся плечистый главарь, и меня избили. 
Роа разодрал одному из шайки все лицо и затем взволнованно кружил над 
нами, а я мычал под ударами и не знал, что означает слово "чернокнижник", и 
ничего не мог поделать, когда они неумело тыкали в беркута самодельными 
копьями. 
Разбойников спугнул купеческий караван, с большей стражей, чем им хотелось 
бы. Меня подобрали, обмыли раны вином и за золотой кулон, оставшийся 
незамеченным под одеждой, довезли до Ирема, Города Столбов. 
А потом был базар -- наверное, базары одинаковы во всех мирах -- нелепая 
гордость, ссора, позор и Дом, Дом-на-Перекрестке. 
И упрямый Роа, неизменно возвращавшийся на мое плечо. А я к тому времени 
успел выяснить, что "чернокнижник" -- это немножко шарлатан, немножко 
бездельник и немножко фокусник, с легким, почти незаметным налетом 
мистики. 
В общем, это -- я. 
При Предстоятелях подобному сословию нечего было даже надеяться на 
уважение. Это были люди без будущего. 
Здешний мир -- очень простой мир. Живущие в нем люди этого не знали, но 
инстинктивно догадывались. Тут все было естественно -- от бурчания в желудке 
до похода в храм. 
И чтобы догадки людей не переросли в уверенность, требова