Чарльз Сноу.
    Наставники

   -----------------------------------------------------------------------
   C.P.Snow. The Masters (1951). Пер. - А.Кистяковский.
   М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                                          Памяти Г.Г.Харди



ОТ АВТОРА

   Я не дал названия колледжу, о котором рассказываю в этой книге,  -  мне
не нравятся географические гибриды,  вроде  Оксбриджа,  и  я  старался  не
пользоваться ими в романах о Льюисе Элиоте.
   Мой вымышленный колледж расположен в  реальном  месте,  хотя  некоторые
топографические  подробности  я  намеренно  изменил.  Этим,   впрочем,   и
ограничивается его сходство с действительно существующим колледжем.
   Прототипами для героев моего романа послужили  самые  разные  люди,  и,
насколько мне известно, выборы главы колледжа не складывались в  последние
несколько десятилетий так, как я описываю, ни в Оксфорде, ни в  Кембридже.
Однако в начале нынешнего века судьба ректорской должности довольно  часто
определялась в последнюю минуту - что и засвидетельствовано  в  "Мемуарах"
Марка Пэттисона. На этот источник впервые  указал  мне  Г.Г.Харди,  памяти
которого я и посвящаю мою книгу - с любовью и глубоким уважением.
   Ч.П.С.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СВЕТ В РЕЗИДЕНЦИИ


1. МЕДИЦИНСКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

   Снегопад только что кончился, во дворике за моим окном было  по-зимнему
тихо. К началу января жизнь колледжа почти полностью  замирает,  и  тишину
нарушали  лишь  приглушенные  снегом  шаги   привратника,   заканчивающего
последний вечерний обход. Время от времени мягко позвякивали его ключи,  и
этот негромкий перезвон слышался еще  несколько  секунд  после  того,  как
затих шорох шагов.
   Я рано задернул шторы и весь вечер просидел дома. Присланный мне ужин я
съел, читая книгу, на столике у камина. Огонь в  камине  ярко  пылал  весь
день, и сейчас, хотя было уже почти десять часов, я сгреб еще не сгоревшие
угли в кучу, подсыпал новых и сдвинул их к задней стенке камина, под  тягу
дымохода, чтобы пламя подольше не заглохло. Из камина  струился  неистовый
жар, но зато кушетка, столик и два кресла,  немного  отодвинутые  в  глубь
комнаты, образовывали теплый, приветливый  островок,  окруженный  холодной
полутьмой. На полированных панелях величественной средневековой комнаты  с
высоким потолком играли веселые огненные блики, но сама комната оставалась
холодной. В морозный вечер такое жилище уменьшается до крохотного островка
возле камина, и островок этот кажется особенно ласковым,  потому  что  его
окружает ледяной сумрак непрогретой комнаты.
   Мне было тепло, покойно, уютно  в  мягком  и  удобном  кресле.  Никаких
срочных дол не предвиделось. Я зачитался, а поэтому не  услышал  шагов  на
лестнице и даже вздрогнул, когда, после  торопливого  стука  в  дверь,  на
пороге моей комнаты вдруг появился Джего.
   - Вы дома? - проговорил он. - Слава богу, что я вас застал.
   Он  вышел  на  лестничную  площадку,  стряхнул  с  башмаков   снег   и,
возвратившись, сел в свободное кресло перед камином. На нем все  еще  была
мантия, и я понял,  что  ему  пришлось  задержаться  в  профессорской.  Он
извинился за позднее вторжение - извинился как-то чересчур уж горячо, хотя
умел вести себя свободно и непринужденно.
   Иногда, впрочем, ему было трудно начать разговор -  и  со  мной,  может
быть, даже трудней, чем с другими людьми, несмотря на то что  мы  искренне
симпатизировали друг другу. Меня давно уже не удивляли  слишком  сердечные
приветствия при встречах  или,  как  в  этот  раз,  чрезмерные  извинения.
Сегодня, правда, они  прозвучали  особенно  странно,  потому  что  он  был
взвинчен и угнетен.
   Из-за лысины, обрамленной к тому же  поредевшими  седыми  волосами,  он
выглядел старше своих пятидесяти лет - но только на первый и поверхностный
взгляд. Высокий рост подчеркивал природную хрупкость его костяка,  и  даже
тучность не могла пригасить его живой, легкой энергичности. Да  и  лицо  -
массивное,  широкое,  высоколобое,  с  навсегда,  казалось  бы,  застывшим
выражением - стремительно преображалось, когда  вспыхивала  его  белозубая
улыбка; я, пожалуй, ни у кого не  встречал  столь  переменчивого  лица.  А
прикрытые толстыми стеклами очков небольшие пронзительные  глаза  смотрели
на мир с пристальным,  почти  юношеским  интересом.  Словом,  под  обликом
пожилого сенатора скрывался  порывистый  юноша  -  и  всякий,  кто  с  ним
сталкивался, обнаруживал это довольно быстро. Его поведение  было  так  же
непредсказуемо, как его мгновенно вспыхивающая улыбка; во всех своих делах
он ощущал мир словно бы обнаженными нервами. Познакомившись с ним поближе,
люди напрочь забывали о сенаторской  внешности:  их  поражала,  а  вернее,
отпугивала  искренняя  безыскусность  его  душевных  порывов  и  любовь  к
драматическим эффектам. Многих, правда, привлекала глубина его чувств,  но
мало кто понимал, что он еще и неистово горд.
   К тому времени, о котором я рассказываю - шел тысяча девятьсот тридцать
седьмой год, - он уже десять лет был в  колледже  старшим  наставником.  Я
познакомился с ним в тридцать четвертом году, когда Фрэнсис Гетлиф,  зная,
что я хотел  бы  заняться  теоретическим  исследованием  права,  предложил
Совету колледжа принять меня на работу. Джего  поддержал  мою  кандидатуру
(угадав со свойственной его живому воображению проницательностью, почему я
решил в корне изменить жизнь на пороге тридцатилетия) и с тех пор  полюбил
меня, как обыкновенно любят своих протеже.
   - Очень рад, что вы дома, Элиот, -  сказал  он,  глядя  на  меня  через
столик. - Мне обязательно нужно с вами поговорить. Я просто не  уснул  бы,
если б мне пришлось ждать до завтрашнего утра.
   - А что случилось?
   - Вам  говорили  о  предстоящем  медицинском  обследовании  ректора?  -
спросил Джего.
   Я кивнул:
   - Завтра утром надо будет справиться о результатах у его родных.
   - Мне уже  все  известно,  -  сказал  Джего.  И  мрачно  добавил:  -  К
несчастью.
   Джего на минуту умолк, потом заговорил снова:
   - Вчера вечером его положили в больницу.  А  после  зондирования  сразу
отправили домой. Результаты получены сегодня днем.  Ни  малейшей  надежды.
Врачи сказали, что шесть месяцев - предельный срок.
   - Что же они обнаружили?
   - Рак. Оперировать  бесполезно.  -  Лицо  Джего  искривила  мучительная
судорога. - Надеюсь, мой конец будет не таким ужасным.
   Я промолчал, думая о нашем  ректоре,  мне  вспомнилась  его  дружеская,
только  среди  своих,  язвительность  и  скромные,  но  утонченные  вкусы,
искренняя религиозность и бесконечные споры с Джего.
   А Джего,  заметив,  что  я  не  отзываюсь  на  его  последнюю  реплику,
заговорил опять:
   - Это совершенно невыносимо, Элиот, думать, что Вернона  Ройса  ждет...
Такая страшная смерть. Я не могу сказать,  что  мы  всегда  понимали  друг
друга... Вы ведь знали о наших разногласиях?
   Я кивнул.
   - И все же он очень помог мне в прошлом триместре - не по  службе,  так
сказать, а по дружбе. У меня, если помните, была нездорова жена, а  я,  не
умея облегчить ее страданий,  чувствовал  себя  никчемным,  бесполезным  и
никому не нужным: мне казалось, что я просто тяжкая обуза - для  нее,  для
себя самого, для всех... И вот однажды Ройс предложил  мне  прогуляться  с
ним. Ему хотелось немного подбодрить меня. Он сказал, что часто  думает  о
моей жене, что его очень тревожит ее состояние.  Он,  наверно,  догадался,
как меня огорчает та холодность, с  которой  к  ней  здесь  относятся.  Он
говорил совсем недолго - мы и дошли-то всего до Уотербича, - но его  слова
растрогали меня почти до слез. Ведь беды наших любимых часто причиняют нам
самые горькие мучения. - Губы Джего  внезапно  тронула  мягкая  улыбка.  -
Впрочем, вам ли это объяснять, Элиот? Я почувствовал,  что  нам  одинаково
трудно, когда вы познакомили меня с вашей  женой.  Как  только  ей  станет
лучше, вы обязательно должны пригласить меня к вам  домой,  в  Челси,  еще
раз. Она, видимо, слишком много перенесла  в  жизни.  Но  мне  было  очень
приятно у вас... - Джего на мгновение умолк и опять заговорил о ректоре: -
С того дня  я  стал  совсем  по-иному  относиться  к  Ройсу.  Надеюсь,  вы
понимаете, как страшно потрясла меня сегодняшняя новость?
   Потом он с горечью воскликнул:
   - Подумать только, Элиот! Ведь мы гуляли с  ним  во  второй  раз  всего
месяц назад! Я неважно себя чувствовал, а он  по-обычному  быстро  семенил
вперед, и мне было трудно за ним угнаться. Тогда я был уверен - каждый был
бы уверен! - что он гораздо здоровее меня.
   Джего помолчал и добавил:
   - Сегодня врачи вынесли ему приговор.
   Он  глубоко,  искренне,  пылко  сочувствовал  умирающему.  Но   слишком
откровенно показывал, что ощущает себя участником драмы,  -  именно  такая
откровенность и коробила многих людей. По-настоящему сдержанный человек не
должен страдать напоказ.
   - Да, врачи вынесли ему приговор, - повторил Джего. - Но я  слышал  еще
одну чудовищную новость. Есть человек, который  даже  не  догадывается  об
этом.
   Он опять умолк и после паузы закончил:
   - Сам больной. Ему ничего не сказали.
   У меня вырвалось удивленное восклицание.
   - По-моему, это бесчеловечно, - сказал Джего. - Врачи  скрыли  от  него
правду. Больше того, уверили, что через месяц или  два  он  поправится.  И
когда мы будем навещать его, нам придется поддерживать эту ложь.
   Он поглядел мне в глаза и отвернулся к камину. Я оставил его на  минуту
одного и спустился в кладовую, чтобы принести  кувшин  с  водой,  сифон  и
бутылку виски. Мороз крепчал, вода в кувшине  казалась  ледяной.  Когда  я
вернулся с подносом в комнату, Джего стоял  у  камина,  опустив  голову  и
опершись локтями на мраморную каминную доску. Пока я подходил  к  столику,
ставил поднос и устраивался в кресле, Джего не шевелился.  Потом  повернул
голову, посмотрел на меня сверху вниз и сказал:
   - Я просто не могу опомниться, Элиот. Не могу представить себе, что  же
нас теперь ждет. - В этих его словах явственно прозвучала тяжкая  тревога.
Он  сел.  Его  лицо,  обагренное  отсветами  огня,  казалось  застывшим  и
печальным.
   Я разлил виски по бокалам. Джего поднял свои бокал и  несколько  секунд
глядел сквозь полупрозрачную жидкость на языки пламени в камине.
   - Просто не могу опомниться, - повторил он. - Не могу представить себе,
что же нас теперь ждет. - И, неожиданно повернувшись ко мне, спросил: -  А
вы, Элиот?
   - От этого так скоро не опомнишься, - ответил я, покачав головой.
   - Но вы хотя бы отчасти представляете  себе  возможные  последствия?  -
спросил  Джего.  Он  пристально  посмотрел  на  меня.   Его   взгляд   был
вопрошающим, почти просительным.
   - Пока нет.
   Он немного подождал. Потом проговорил:
   - Мне пришлось сообщить эту новость  кое-кому  из  наших  коллег  -  за
обедом, в  трапезной.  Там  и  возник  разговор  о  последствиях,  которые
необходимо обдумать,  пока  еще  есть  время,  -  мае-то  поначалу  ничего
подобного даже в голову не пришли.
   Он снова немного переждал и торопливо добавил:
   - Через несколько недель... через несколько месяцев, в крайнем  случае,
нам придется выбирать нового руководителя.
   - Видимо, так.
   - Когда придет время выборов, думать будет поздно, -  сказал  Джего.  -
Нам надо решить заранее, кого мы хотим выбрать ректором.
   Я предчувствовал - уловив его тревогу, - что он об этом  заговорит,  но
не был готов к такому разговору. Джего хотел услышать от меня,  что  новым
ректором должен стать именно он, что я в этом  решительно  уверен  и  буду
голосовать за него. Ему хотелось, чтобы я заговорил о выборах  сам;  чтобы
ему даже не пришлось о них упоминать. Для него было бы мукой  не  получить
от меня твердой поддержки в ответ даже на самый осторожный намек. И однако
он уже не мог остановиться, его  несло.  А  мне  было  мучительно  неловко
видеть, как унижается этот гордый от природы человек.
   И все же нынешним вечером я ничего не мог ему пообещать. Несколько  лет
назад я сказал бы "да" не раздумывая.  Он  мне  нравился  как  человек,  я
уважал его и считал самым достойным кандидатом в ректоры. Однако мне давно
уже приходилось обуздывать свою непосредственность: слишком  чувствительно
била меня жизнь, и я поневоле научился сдерживаться.
   - В общем-то, у нас еще довольно много времени, - сказал я.
   - К сожалению, при такой болезни все может кончиться даже быстрей,  чем
предсказывают врачи, - возразил Джего.  -  Вы  подумайте,  как  дьявольски
трудно выбрать себе руководителя - причем из своей же среды и  без  всякой
подготовки - людям, которые крайне разобщены.
   - А вы уверены, - осторожно спросил я, - что мы так уж разобщены?
   - Еще бы! - Джего мимолетно улыбнулся. - Нас четырнадцать человек, и  о
чем бы мы ни заговорили, у нас неминуемо возникают разногласия; а тут  нам
придется выбирать руководителя.
   - Пожалуй, вы правы, - согласился я. И добавил:  -  Если  нам  придется
выбирать руководителя, нас останется только тринадцать.
   Джего печально склонил голову. А потом резко, отрывисто проговорил:
   - Элиот, я хочу сообщить вам кое-что еще. Мне предложили принять  очень
важное для меня решение. Я должен решить, согласен ли  я,  чтобы  на  этот
пост выдвинули мою кандидатуру.
   - У меня никогда не было сомнений, -  ответил  я,  -  что,  если  место
ректора освободится, вам обязательно  предложат  баллотироваться  на  этот
пост.
   - Вы  верный  друг,  Элиот,  -  воскликнул  Джего,  -  но,  знаете,  до
сегодняшнего вечера мне и в голову не приходила мысль об этой должности.
   Порой он совершенно беззащитен перед жизнью, подумал я; порой он таился
от самого себя.
   Немного погодя Джего посмотрел прямо на меня и сказал:
   - Вас, наверно, еще рано спрашивать, на ком вы остановили свой выбор?
   Я медленно поднял голову и глянул ему в глаза.
   - Вы правы, Джего. Но я сразу извещу  вас,  как  только  на  что-нибудь
решусь.
   - Я понимаю, Элиот. - Вымученная улыбка Джего  была  все  же  теплой  и
дружелюбной. - Я понимаю. И уверен, что вы откровенно скажете мне о  своем
решении, каким бы оно ни было.
   Потом мы еще долго беседовали - легко и по-дружески; когда  я  провожал
Джего,  часы  на  Резиденции  ректора  начали  бить  полночь.  Пока  Джего
спускался  по  лестнице,  я  подошел  к  окну  и  раздвинул  шторы.   Небо
прояснилось, луна серебрила недавно выпавший снег.  Четко  прорисовывались
очертания противоположного дома,  ярко  сверкала  заснеженная  островерхая
крыша. Черные стекла многократно отражали лунный диск, и только в парадной
спальне Резиденции горел электрический свет. Окна спальни  мягко  и  уютно
поблескивали в безмолвной ночной темноте.
   В  морозном   воздухе   замирали   последние   отзвуки   курантов.   По
неистоптанному  снегу  дворика  шел  к  воротам  Джего.   Длинная   мантия
колыхалась в такт его стремительным и легким шагам.



2. РЕКТОР ГОВОРИТ О БУДУЩЕМ

   Утром, когда я проснулся,  спальню  заливал  ослепительно  яркий  свет.
Окно, по краям жалюзи, обрамляли блистающие солнечные полоски.  Ощутив  на
лице ледяное дыхание выстуженной комнаты, я натянул одеяло до  подбородка.
И сразу же, словно приутихшая ночью боль, меня кольнула мысль о  визите  к
ректору.
   Часы за окном начали отбивать четверти - сначала где-то вдалеке,  потом
на церкви Пресвятой девы. Марии, потом у нас и, с небольшим запозданием, в
соседнем колледже. Через несколько минут бой часов  затих,  комнату  опять
затопила тишина,  но  вскоре  дверь  отворилась  и  вошел,  мягко  ступая,
Бидвелл. Подняв жалюзи, он глянул на часы Резиденции, сверился со своими и
произнес ритуальную утреннюю фразу:
   - Уже девять, сэр.
   - Благодарю, - пробормотал я.  Его  по-крестьянски  румяное  лицо  было
хитровато простодушным.
   - Студеное утречко, сэр, - сказал Бидвелл. - Вам-то тепло спалось?
   - Вполне, - ответил я, ничуть не  покривив  душой.  Моя  узкая,  словно
келья монаха, спальня не прогревалась по-настоящему уже лет пятьсот. Я  не
уставал изумляться, насколько точно отражает она в миниатюре бытовую жизнь
всего нашего колледжа с ее  причудливой  смесью  средневековой  роскоши  и
полнейшей неустроенности. Однако со временем человек привыкает  ко  всему,
так что морозный воздух, которым я дышал по ночам, лежа в теплой  постели,
превосходно убаюкивал меня, и в других условиях мне теперь  просто  трудно
было уснуть.
   Я все утро откладывал звонок в Резиденцию, но часов  около  одиннадцати
наконец позвонил и попросил позвать  к  телефону  леди  Мюриэл  -  ректор,
шотландец из богатой интеллигентской семьи, женился лет в сорок на  дочери
графа. Ее голос прозвучал по-обычному громко и уверенно:
   - Приходите, мы будем рады, мистер Элиот. Муж тоже наверняка обрадуется
вашему приходу.
   Я спустился по лестнице и пересек дворик. В  гостиной  Резиденции  меня
встретила дочь Ройса - Джоан. Я  хотел  подбодрить  ее,  попытался  что-то
сказать, но она сразу же перебила меня:
   - Я не вынесу этого ужасного притворства! Почему они скрывают  от  него
правду?
   Ей было около двадцати лет. Ее умное лицо еще хранило отпечаток угрюмой
отроческой замкнутости: от природы крепкая, она казалась себе дурнушкой  и
втайне мучилась. А между тем все, кроме ее самой, видели,  что  сквозь  ее
девическую угловатость  уже  зримо  проступает  легкое  и  привлекательное
изящество.
   Но сегодня она была мрачной из-за  постигшего  их  семью  несчастья,  и
банальные слова сочувствия  но  могли,  конечно,  утешить  эту  необычайно
искреннюю девушку.
   Вскоре появилась ее мать: плотная и безукоризненно прямая, ока бесшумно
шла к нам по ворсистому ковру, привычно лавируя между китайскими ширмами и
тяжелыми барочными креслами просторной,  вытянутой  в  длину  гостиной  со
множеством дорогих безделушек.
   - Доброе утро, мистер Элиот, - сказала она. - Мы  все  понимаем  -  это
очень грустный визит.
   Она  смотрела  на  меня  сдержанно,  спокойно  и  твердо,  но  в   этой
сдержанности, в спокойной твердости ее больших карих глаз таилась странная
наивность.
   - Я узнал обо всем только поздно вечером, - проговорил я, - и мне  было
неудобно вас беспокоить.
   - Да и нам сообщили только под вечер, перед самым  обедом,  -  ответила
леди Мюриэл. - Мы даже  не  подозревали,  что  все  может  обернуться  так
трагично. Нам пришлось очень поспешно решать, как себя вести.
   - Я не знаю, чем я мог бы  помочь,  -  проговорил  я,  -  но  если  вам
что-нибудь понадобится...
   - Спасибо, мистер Элиот. Большое спасибо  -  и  вам,  и  всем  коллегам
Вернона. С его последней рукописью нам, я думаю, поможет  Рой  Калверт.  А
вас мне хочется попросить сейчас только об одном, но это очень важно.  Вы,
наверно, уже знаете, что муж не догадывается о своем положении. Он уверен,
что врачи не нашли ничего серьезного. Ему сказали, что у  него  обнаружены
признаки язвы, и он надеется скоро встать. Прошу вас, мистер Элиот,  когда
вы будете с ним разговаривать, взвешивайте каждое свое слово - чтобы он ни
о чем не догадался.
   - Это нелегко, леди Мюриэл. Но я попытаюсь.
   - Надеюсь, вы понимаете, что я-то уже веду себя именно  так.  Мне  тоже
нелегко.
   От ее удивительно прямой фигуры веяло царственным  величием.  Она  была
непреклонна.
   - У меня нет сомнений, - сказала она, - что я поступаю  правильно.  Это
последняя помощь, которую мы обязаны ему оказать. Тогда еще месяц или  два
он проживет в покое.
   - Неужели ты думаешь, - страстно воскликнула Джоан,  -  что  ему  нужен
только покой? Неужели не понимаешь,  какой  страшной  ценой  ему  придется
расплачиваться за спокойный месяц или два? Сам он никогда  бы  на  это  не
согласился!
   - Джоан, мне ведь же известно твое мнение, - ласково, но твердо сказала
леди Мюриэл.
   - Тогда почему же ты не прекратишь этот фарс?  -