Саша Соколов.
   Между собакой и волком===--

-------------------------------------------------------------------------------
 ( 1980 by Ardis Publishers
 Отсканировано  с  издания: Саша Соколов. Школа для дураков. Между собакой и
волком. М., "Огонек-Вариант", 1990.
 Scanning: Oct 1998 by Serge Zhandarov (kum_serge@geocities.com).

-------------------------------------------------------------------------------
-==ПРИЯТЕЛЯМ ПО РАССЕЯНЬЮ==-
     Люблю я дружеские враки
     И дружеский бокал вина
     Порою той, что названа
     Пора меж волка и собаки
                 *Пушкин*
     Молодой человек был охотник
                 *Пастернак*
-==1. ЗАИТИЛЬЩИНА==-
     Месяц ясен, за числами не  уследишь,  год  нынешний.  Гражданину  Сидор
Фомичу  Пожилых с уважением Зынзырэлы Ильи Петрикеича Заитилыцина. Разрешите
уже,  приступаю.  Гражданин  Пожилых.  Я,  хоть  Вы  меня,  вероятно,  и  не
признаете,  гражданин,  тоже  самое,  пожилой и для данных мест сравнительно
посторонний, но  поскольку  точильщик,  постольку  точу  ножи-ножницы,  и  с
панталыку  меня  вряд  ли,  пожалуй,  сбить,  пусть  я  с  первого взгляда и
совершенный культяп. Точу и косы, и топоры,  и  другой  хозтовар,  но  такие
подробности  только усугубили бы речь. По реченной причине опускаю и события
отзвонивших-и-с-колокольни-долой лет, лишь настаиваю, что до сего дня вплоть
в судимые не попал, даром что обитал в  значительных  городах.  Куковал  где
поселят  и запросто, за семью по-настоящему не болел, а зарабатывал, прося у
публики вспомоществовать по мере сил и возможностей. В  чем  и  раскаиваюсь,
избрав  для  этого  артель  индивидов  имени Д. Заточника. Вы меня извините,
конечно, а контора самостоятельная и прейскурант имеется налицо.  В  теплоту
-- все  те  же  ножи:  ходим  вокруг  да около и отходим в отхожие промысла.
Наоборот, в морозы обслуживаем население по точке и клепке, поелику с ноября
по апрель, ежедневно, без выходных, бобылье  и  уроды  наподобие  Вашенского
корреспондента  звенят и крутятся на зеркале вод, а как смеркнется -- так Вы
приветствуете их в трехэтажной тошниловке, прозванной с чьей-то заезжей руки
кубарэ; но Илью среди них не обрящете. Вам взгрустнется:  что  он  за  мымра
такой, почему не сообразит себе пару точеных, как у людей, неужель презирает
пошаркать    на    острых    по    гладкому,    ужели    гребует   кружечкой
полезно-общественного пивка? Заблуждение, от свойственного ни в  чем  да  не
отрекусь,  и  не из тех я точильщиков, которые не востры суть. Пара, правда,
нам ни к чему, но  один  снегурок  на  блезире  всегда  висит.  Что  мне  за
важность,  что  очутился,  к  сожалению, ущерблен, ежели по натуре кремнист:
полюбил раскатиться -- и не уймешь, было б чем отпихнуться  --  дзынь  раза,
гражданин  Пожилых,  дзынь раза, и подъелдыкивай, брюзжи себе под дугою хоть
до Валдай-пристани -- литье бубенчиков, печенье баранок, отпуск пеньки --  и
никто  тебе  по  Итилю  не указ. Разрешите продлить? А вот именно и оно, что
отпихнуться в последнее время нечем как есть. Декабря в  четвертый  четверг,
читай  в  Канун,  шел  я  из-за  реки,  выдвигаясь от некоторого вряд ли Вам
знакомого погребалыцика. Провожали  одного  одинокого,  отбросившего  коньки
через   собственный   горделивый  азарт.  Жил  он  в  Мыло,  можно  сказать,
Мукомолове, но на отшибе, в  ужовниках  с  примесью  ветляка,  был  охотник,
держал  неизменно  бормотов,  довольно-таки  мохноногих, да сомневаюсь, чтоб
состоял в переписке с кем-либо: сомнительно. Сам, однако, сновал  сухощавый,
как то мочало в жары, а звали его -- я не припомню как. Гурий -- так и звали
его,  если на то пошло. Из развлечений означенного Гурия укажу на следующее:
вот кто обожал пошаркать и раскатиться по гладкому  на  точеных,  которые  и
стали  причиной  того,  что  мы клиента утратили, а погребалыцики клиента же
обрели. Рядом с этим поставлю  в  известность.  В  стрелецкие  числа,  чтобы
опасней,  зато  бодрей,  бобыли  обоих  мелкоплесовских берегов обустраивают
состязания на слабеющем льду. Происходит в кромешной  темени,  предумышленно
без  небесных  светил,  и народ фигуряет кто мудреней и суетится в горелки и
взапуски,  не  зря  промоин  и  трещин.  Что  чревовато.  Прикурить   насчет
покрутиться  всем давал такой Николай, парень из утильной, в конечном итоге,
артели. По фамильярному прозванью Угодник, выступал он по миру как искренний
незадачник, и отдельные шутники из завистников ехидствовали над ним, говоря,
что затейливо столь выдрючивается оттого, что притерся  мыкаться  по  темным
углам,  ему,  мол,  в  обычину.  Хроника  его  невезухи, если не возражаете,
какова? Он, во-первых,  изведал  семейную  матату,  но  супруга  поладила  с
волкобоем  и  сжила Угодника долой со двора, во-вторых. И тогда постучался в
городнищенский приют для неслышащих, но последние  дали  от  ворот  поворот:
учрежденье  у нас лишь для глухарей, а ты, как видишь, еще и слепак, так что
сам  понимаешь.  Потому  этот  малый  посунулся  в  незрячий  приют:  ничего
подобного,  переполнен  лимит койко-мест, то ли случай, когда б фисгармоника
собственная была, ошивался б по дебаркадерам и  выручку  знай  сдавал  бы  в
общий  котел,  и  мы  бы  тебя за это держали. Николай Угодников, он восстал
перед ними во весь свой скрюченный рост и, сердито плача горючими  бельмами,
закричал:  стручки  вы  заморские,  да  случись у меня мусикия своя -- разве
спрашивал бы я у вас, как же быть. И следующим этапом явился-не запылился  в
дом  заезжих  бездомных, но те вошли в его шкуру любезно, плеснув от души. И
соблазняли: живи-ка, брат, вечно. А наведалась к кому-то из них эта  дама  и
замечает  Угодника  среди прочих убогих, в кругу их: что это там у вас между
вами невзрачный какой на катке? Не беспокойся,  это  просто  Николка  у  нас
между   нами   катается  себе  на  катке.  Вероятно,  не  так  уж  худо  его
обстоятельство, говорит, если он лихо так оборачивается. Нет, сказали, оно у
него не ахти, табак его обстоятельство, только и остается утех, что  мыслете
выделывать.  Дама же: нет уж, вы уж лучше не позволяйте ему здесь чудить, ну
его, неказистого. И богаделы просили  Угодника:  сделай  нам  одолжение,  не
живи-ка,  брат, вечно, а то нарекания. Ничего не ответил, ведь слыл ко всему
и немым, и он отправился из заведения вдаль  и  даже  не  обернулся.  И  его
пригрела  артель  по  сбору  всевозможного  утиля.  Известили,  что излишней
выслугой лет у них не блеснул, но  что  по-пьяному  маленько  погорячился  и
куда-то  такое  пропал,  да  и  вряд ли, пожалуй, объявится. Такова, если не
возражаете, эта хроника. Возникает: точил ли я ему неточеные? А оказывается,
только я один из всего коллектива  ему  и  точил,  а  остальные  сотрудники,
брезгуя,  воротили нос, несмотря что и сами пачули не первой свежести. Точил
я и Гурию, и Крылобылу, и Зимарь-Человеку точил, я  всему  Итилю,  понимаете
ли,  точил.  А  вот  Гурий-Охотник, он по беговой части карьеру жал. Хлебом,
бывало, его не корми -- дай  разлететься  по  скользкому.  Разлетится  он  в
артельную  мастерскую  некоторый  раз,  перепадет,  словно бы долгожданный в
засуху  дождь,  забежит,  подустал,  и  что  нам  прикажете  делать  --   мы
сбрасываемся  по  рублю.  И считаться. Вышел Гурий из тумана, вынул ножик из
кармана, стану я тот нож точить, а тебе -- вина тащить.  Если  мне  --  я  с
печалью,  но  я готов. Раз хотел уже приторочить к чеботу снегурок, но в это
мгновение замечаю, что скучает по рашпилю. Хвать -- а рашпиль  запропастился
совсем, либо коллеги его заиграли. Гурий задумался благородно и говорит: что
ты  ищешь, скажи. Я сказал. Он сказал им: эй вы, механики, верните струмент,
кто заиграл, корешок обыскался а то. Но артель отвечала: отзынь, на болт нам
долбаный рашпиль его. И еще: что он, на рашпиле, что ли, в Слободу  попылит?
Да  и вы, наверно, засомневаетесь, разумно ли, базируясь под боком у кубарэ,
в Слободу семь верст киселя хлебать-- на рашпиле там или  на  дурашпиле.  Не
сомневайтесь, ибо ведь жертва жребия спешит не пустой, он таранит в торбе на
мощном  горбу  стеклотару,  купно собранную при долинах и взгорьях. И -- Вы,
может, еще совершенно не в курсе -- стремлюсь  предуведомить.  В  кубарэ  из
какой-то  ложной  гордыни  посуду не принимают во вниманье отнюдь и на вынос
торгуют  с  большими  скандалами,  чем  с  человеческой  точки  зрения  дают
коммерческий  мах.  И  другая  картина рисуется в забегаловке на протоке, за
грядой кудреватых, но с виду незначительных островов. Там  твое  заберут  по
справедливой  цене, без капризов, а оплаченное имеешь право употребить как в
помещении, так и вне. И Гурий точильщикам напрямик: а хотя б и на рашпиле. И
затем он же им же: Илие, вероятно, на  рашпиле  не  с  руки,  ну,  а  я  бы,
разумеется,  очаровательно  б  смог. Они его тогда ну подначивать, гражданин
Пожилых. Верим-верим, ты у нас марафонить  известный  мастак,  вон  мослы-то
себе отрастил -- первый сорт, и сухие и долгие, нам ли с нашими бестолковыми
моськами  в калашный ряд, а тем паче Илье-Безобразнику. Не сокрою, случаются
фотокарточки хуже,  но  реже.  Так,  докладывал  егерь  Манул,  ходивший  по
щепетильным  нуждам  в  Иные  Места,  что встречал там страшилищей и почище.
Значит, не все потеряно, дорогой, и покуда держу я кой-как клепало и брус, к
бесталанным себя не причислю, и  отчаянья  в  Илье  не  ищи.  Обнаруживаю  я
рашпиль,  заусенец  смахнул,  и  выдвигаюсь,  груженный,  на  реку.  Я  беру
направление наискосяк, под градусом, и поелику тонок лед, вся она подо мной,
как открытая. Достигаю протоки. По ней,  в  затишке  поддав,  заруливаю  под
самую  Слободу.  Тары-бары я там особенно не рассусоливаю, недосуг. Совершаю
законную куплю-продажу, разворачиваюсь и дую домой, а сумерки так  и  вьются
над  глупой  моей башкой, и Даниилы мои издали освещают мне ледяной путь мой
коптилкою штормовой, чтобы не проскочил я, паче чаяния, мимо цехов.  Приняли
мы  тогда.  Нас  ты,  горемык,  обойдешь  как стоячих, артель подначивала, с
тобою, Гурий, гоняться мы пасы. Так, механики, так, я  меж  всеми  тут  есть
настоящий  сухой  бегун. Поглядите, он им сказал, поглядите во все наши дали
заиндевелые, нет эдакого, которого бы  я  не  обшаркал  --  где  юноша  сей?
Воскурили,  заспорили  и вышли на холод перекурить. Стали мы на пригорке; за
нами град деревянен, велик, там  мужик  брандахлыстничает  вовсю,  а  внизу,
перед  нами,  плес  --  как  на  ладошке  застыл. Оглянитесь, Гурий мастерам
заявил, там, на правой руке, будет у нас селение Малокулебяково. Ну и кто же
у нас там  живет?  Мало  ли  в  Кулебякове  кто  живет,  артельщики  сказали
уклончиво.  Например,  существует  там  известный  мельник-толстяк, которого
земля едва носит, не то, что лед, а  на  мельнице  у  мельника  чурка  есть,
Алладин,  но  с  ним,  понимаем,  гоняться  тебе  не  в честь. И находится в
Кулебякове егерь еще, который, по слухам, в сухой колодец упал. Он кричит, а
его не слышно,  а  супруга  его  знает,  где  он,  но  безинтересно  ей  его
доставать,  потому  что  с  соседом  фигли-мигли  у ней -- тоже с егерем, но
молодей: задурил-таки тот ей голову. Словом, заняты тут егеря, не до  гонок.
А  больше  в  селе  и  нет  никого.  А во Плосках из более или менее бегунов
обретается юноша Николай, у которого имени  собственного  не  было  никогда,
верней было, но слишком давно. И когда Николаю Угоднику вышло преображение и
он  улетел,  этот  имя его себе урвал -- не дал, называется, добру пропасть.
Гурий же: а то, что он рыбку потаскивает -- и вообще не беда, и зря на  него
рыбари  обижаются  и  желали  бы  погубить. Подумаешь -- рыб человек у людей
немножко крадет, выискали тоже зацепку человека снедать.  Так,  Гурий,  так,
твари на воле, в тенетах ли -- равно ничьи, а если и чьи -- то известно Чьи,
но  тогда все ловцы здесь, выходит, сильнеющие браконьеры перед лицом Его. И
напрасно, напрасно они Николу порешили некогда. Вот он, кстати сказать, улов
их как раз из вентерей их подледных за островами берет. Завязал мешок --  на
салазки  --  и  потянул.  Знобко  ему,  очи  ему дальновидные метель нажгла,
валенки  прохудились,  варежки  потерял,  коньки  не  точеные,  а   Волколис
приставучий  -- он тут как тут. Кинь рыбешку, Николаю грозит, кинь вторую, а
то темноту на Итиль напущу. Николая Плосковского ночь пуще смерти страшит, и
он тройку  осетров  Волколису  беспрекословно  кидает  в  лес.  Ибо  ведь  в
Городнище  до  темна  не поспеть -- средств за товар не выручить, средств за
товар не выручить -- в кубарэ не зайти, в кубарэ не зайти -- со товарищи  не
гулять,  а  со товарищи не гулять -- так зачем тогда лямку тянуть, гражданин
Пожилых, сами судите. И пока те деятели с дрекольем веским Николая у околицы
ждут,  он  с  полмешком  осетров  серебристых  и  зеленых   склизких   линей
приближается  ходом к пригородам. Мол, поклон тебе, лубяной веселеющий град,
исполать вам, высокие расписные тараканьи терема. Приюти, говорит, град,  на
грядущую  ночь  убиенного  недругами невезучего рыбаря, закупи у него товар,
дай деньжат небольших, чтоб в кармане позвякивало, пусть разгладятся морщины
у старика, пусть растопырит нетопырь-одиночка сморщенные крылья свои.  И  не
будь  скупердяем,  плесни,  град, вздрок. А еще, говорит, познакомь ты меня,
град, с бобылкой  которой-нибудь  поскуластей,  поласковей.  Снял  коньки  и
пошел,  пошел  в  гору  Николай из Плосков, а навстречу ему неимущих чертова
прорва поспешает, не торопясь: дай да дай нам от уловов твоих ради Христа, а
не то хуже будет. Судари попрошаи, плесы у меня в мешке не мои, ибо все, что
тут есть кругом, в том числе веретена рябых облаков, и река,  и  ладьи,  что
брюхатыми  вдовами  валяются,  брошены,  кверху  пузами  возле бань, а также
лохмотья наши и мы сами, которые в них,  --  все  это  не  мое  и  не  ваше.
Знаем-знаем, нищие, как чумовые смеясь, закивали тогда, значит, дай нам, тем
не  менее,  на  душу  по  хвосту,  дай  нам  рыб  не твоих, тем более. Вижу,
горемыкам Николай плачется на горе, вижу,  что  с  панталыку  вас  вряд  ли,
пожалуй,  сбить. И вручает каждому по линю. Деться некуда -- нищих прорва, а
он един. Человек одинокий в дороге его,  особенно  когда  синька  такая  над
Волчьей  висит,  он, позвольте признаться, на целом свете един. Николай дает
им всякому по хвосту и вступает с остатком добычи в  деревянный  декабрьский
град,  и  стучит  стародавней  клюкой в ворота гулких дворов, и клянет шавок
гавких, мерзлые цепи грызущих. А мы стоим себе дальше на берегу;  звезд  над
нами  немного  пока воссияло, но все-таки. И Гурий-Охотник, он заявляет безо
всяких обиняков: с Николаем Плосковским, пусть я его и уважаю слегка,  гонки
гонять  для  себя  не  полагаю  приличным,  по  мне  он дряхл да и суетен --
обшаркаю и смущу.
     Но не пощелкивает ли, сказал  кто-то  вдруг,  не  мудрует  ли  там,  во
Плосках, этот Федор, на счетах-то. То есть, Федор не Федор, а как бы Петр. А
уж  Егор-то -- во всяком случае. Специальность за ним числилась счетовед, но
и он, как впоследствие выяснилось, был вор хоть куда: вот  бы  с  кем  Гурию
разбежаться.  Понимаете  ли, какая вещь? Когда эта дама явилась негаданно на
косу, а они -- большей частью  окрестные  сидни  из  егерей  --  там  сидели
весной,  как  всегда,  наблюдая  гусиный лет, но об этом сиденьи мало кто из
посторонних осведомлен,  так  как  происходящее  имеет  место  в  купинах  и
сумраках  и плывущему по воде сокровенно, и когда они сидят на косе и слегка
принимают, к ним является дама, интересуясь: ну, что,  нету  ли  среди  вас,
которого  я  ищу? Да как тебе сказать, пожимают плечьми, смотри сама, только
просим заметить, что мы в се хоть куда и готовы на  все  про  все,  лишь  бы
потрафить  Тебе,  приворотнице  наших  мест. Она стала смотреть сама и потом
объявила: которого я ищу, среди вас я не вижу, но замечаю иного, который  бы
мне  на  пока  подошел.  И  посматривает  на  Петра.  Лютый забрал счетоведа
колотун, засветился бухгалтер, как если бы пламень ясный  по  жилам  у  него
полыхнул.  И  промолвил,  подымаясь  и  отряхиваясь  впопыхах. Он промолвил,
подымаясь с сырой земли, куда ему было уйти в скромном будущем: я -- Егор из
Плосков, и веди  меня  куда  хочется.  Увела  его  дама,  счастливого,  куда
хочется,  сидни же пили, закусывали и завидовали Петру. Дней через несколько
возвращается на  косу,  и  они  обступили  его  и  спрашивали.  Что,  Петра,
сладенько  выгорело  тебе  погулять?  Сидни спрашивали Федора, чтобы узнать,
сладко ли было с дамой ему. Он им почти ничего не высказал,  но  сказал  им:
мне было так, что лучше даже не спрашивайте. Ну, а все-таки, не отступали от
Федора  волкари,  все-таки -- слаще ли браги тебе побывать у нее обломилось?
Не спрашивайте, Петр отвечал, даже  намеками.  Слаще  ли,  чем  крамбамбули,
время  минувшее  было  тебе, они, все-таки, спрашивали. Что там крамбамбули,
Федор, вскипев, изумил, слаще гнилухи валдайской все выгорело.  Приняли  они
тогда  по  поводу  возвращенья  Петра,  и он им с бухты-барахты признается в
слезах, что возврата к зазнобе не мыслит, былое похерено, а поэтому не нужно
ему ничего, ибо что ему лично нужно после всего, что меж ними было двумя, да
и воспоминания рассеянья не сулят; память не в дебет, брат, в кредит. И  это
факт,  уж  в  этом-то,  дорогой Пожилых, положитесь-ка на меня, потерпевшего
некогда крушение на скоростях. Не  поперло  тебе,  Зынзырелла  Илья,  повело
тебя,  покоробило,  будто  фанерный лист. Кантовались мы в загороде, ютились
вольготным браком у Орины в норе, позабыв про печали с печатями. Не клянусь,
что по-гладкому катилась наша приязнь, но подчеркиваю -- сначала  обходилось
втерпеж. Невтерпеж покатилось, когда со стрелки, где сортировала курьерские,
скорые  и  тому  подобные,  и  где  за  недостатком  досуга с шуры-мурами не
особенно-то впротык, перебросили мою кралю в кирпичную башню,  в  диспетчера
-- вагоны  с  горки  спускать.  Не  к добру ты мурлыкал, Илья, предвкушая ее
надбавку за чистоту, пел Отраду, живет, говорил, в терему,  насвистывал,  не
чая крутых перемен. Лишь затем ты допетрил, что, гонимая узловатою скукотой,
сопрягнулась  со сцепщиками, стакнулась со ремонтным хамьем, и что если и не
было в башню хода кому -- так только тебе, милок. А допетрив,  первые  сроки
еще  шутил:  брось ты, Оря, мараться с ними по рвам, типа, не истинное это у
них, непутевые ведь ребята, путейцы-то. Так шутил,  находя  в  себе  смутные
силы,  пусть и не было мочи порой. Отбояривалась, ядреная, наливная, гребнем
расчесываясь на заре: откуда знаешь, путевые или нет. Я же  покуда  в  койке
лежал  и  чадил,  не  желая  подняться -- к чему, мне некуда больно спешить.
Отбояривалась, а пробы уже негде ставить на ней,  и  гребень  --  однажды  я
пригляделся  -- не тот, я который на Воздвиженье презентовал. Скопидомничал,
унижался по дальним дворам, дабы приобрести, отказывал  в  необходимом  себе
листобой  напролет,  а  пригляделся  однажды  -- другой. Я задумался. Прахом
скукожилась наша приязнь, отвалить бы в бега -- ни мешка, ни сумы, ни обуви.
Но не здорово могуч, привязчивый: вместо  этого  вызнавал,  уговаривал.  Что
это,  Орюшка, за гребень особенный такой у тебя? Гребень как гребень, сквозь
зубы, шпильки-заколки зажав в зубах.  Хм,  а  мой-то,  даренный  мною  тебе,
бережешь  неужели  же?  Как  же, как же, в музей снесла, ловко она осаживала
меня своим языком. На путях, лукавит, утратила гребень тот, и  вся  недолга.
Никнул  я, словно флажками ошарашенный зверь, вызнавал, ударяясь в сомнения:
хм, а этот-то, в таком разе, с какого пятерика у тебя, подарил разве кто?  А
заря,  замечаю  вскользь,  занимается  и  в  окне,  и  в  зеркале, отдавая в
первостатейную  переливчатую  лазурь,  и  Орина,  она  прямо  купается  там,
гибучая,  плещется,  точно  в  обетованном  нами пруду черт-е знает которого
лета, в июле примерно месяце. Между нами до близостей еще не дошло в те дни,
все мудрила, отсрочивала --