Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛаг.

   Вычитка  по  изд.  YMCA-PRESS,  Paris,  1973,  OCR  пропущенного  текста,
ASCII-маркировка [курсива], [[разрядки]], ударе'ний, сохранение оригинальной
орфографии и пунктуации, частичное восстановление буквы „ (в издании -- тоже
не всегда употребл„нной), пометка сносок *(номерами), выделение абзацев.  --
С. Виницкий, май 1999.

   Архипелаг ГУЛаг

   1918 -- 1956

   Опыт художественного исследования

   YMCA-PRESS, 11, rue de la Montagne Ste-Genevie`ve, Paris 5

   Со стеснением в сердце я  годами  воздерживался  от  печатания  этой  уже
готовой книги: долг перед еще живыми перевешивал  долг  перед  умершими.  Но
теперь, когда госбезопасность вс„ равно  взяла  эту  книгу,  мне  ничего  не
оста„тся, как немедленно публиковать е„.

   А. Солженицын

   сентябрь 1973.



   Посвящаю
   всем, кому не хватило жизни
   об этом рассказать.
   И да простят они мне,
   что я не вс„ увидел,
   не вс„ вспомнил,
   не обо вс„м догадался.



   Году  в  тысяча  девятьсот  сорок  девятом  напали  мы  с   друзьями   на
примечательную заметку в  журнале  "Природа"  Академии  Наук.  Писалось  там
мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена
подземная линза льда -- зам„рзший древний поток, и в  н„м  --  зам„рзшие  же
представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны.  Рыбы
ли, тритоны ли эти  сохранились  настолько  свежими,  свидельствовал  ученый
корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же ОХОТНО съели их.
   Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как
долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто  из  них  мог  внять
истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.
   Мы  --  сразу  поняли.  Мы  увидели  всю  сцену  ярко  до  мелочей:   как
присутствующие с ожесточенной поспешностью кололи лед; как, попирая  высокие
интересы ихтиологии и отталкивая друг  друга  локтями,  они  отбивали  куски
тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.
   Мы  поняли  потому,  что  сами  были  из  тех  ПРИСУТСТВУЮЩИХ,  из   того
единственного на земле могучего племени  [зэков],  которое  только  и  могло
ОХОТНО съесть тритона.
   А Колыма была -- самый крупный и знаменитый остров,  полюс  лютости  этой
удивительной  страны  ГУЛаг,  географией   разодранной   в   архипелаг,   но
психологией скованной в континент, --  почти  невидимой,  почти  неосязаемой
страны, которую и населял народ зэков.
   Архипелаг этот  чересполосицей  исс„к  и  испестрил  другую,  включающую,
страну, он врезался в е„ города, навис над е„ улицами -- и вс„ ж иные совсем
не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали
все.
   Но будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание.
   Неожиданным  поворотом  нашей  истории  кое-что,   ничтожно   малое,   об
Архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые руки, которые  завинчивали
наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: "Не надо!.. Не  надо
ворошить прошлое!.. Кто старое помянет -- тому глаз вон!" Однако доканчивает
пословица: "А кто забудет -- тому два!"
   Идут десятилетия -- и безвозвратно слизывают рубцы и язвы прошлого.  Иные
острова  за  это  время  дрогнули,  растеклись,   полярное   море   забвения
переплескивает над ними. И  когда-нибудь  в  будущем  веке  Архипелаг  этот,
воздух его, и кости его обитателей вмерзшие в линзу  льда,  --  представятся
неправдоподобным тритоном.
   Я  не  дерзну  писать  историю  Архипелага:  мне  не   досталось   читать
документов. Но кому-нибудь  когда-нибудь  --  достанется  ли?..  У  тех,  не
желающих ВСПОМИНАТЬ, довольно уже было (и еще будет) времени уничтожить  все
документы дочиста.
   Свои одиннадцать лет, проведенные  там,  усвоив  не  как  позор,  не  как
проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, теперь еще по-счастливому
обороту став доверенным многих поздних рассказов  и  писем,  --  может  быть
сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? -- еще впрочем  живого  мяса,
еще впрочем и сегодня живого тритона.



   В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места
названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям
личным. Если не названы  вовсе,  то  лишь  потому,  что  память  людская  не
сохранила им„н, -- а вс„ было именно так.



   Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что  я
вынес с Архипелага -- шкурой своей, памятью, ухом  и  глазом,  материал  для
этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах:
   // перечень 227 имен //
   Я не выражаю им здесь  личной  признательности:  это  наш  общий  дружный
памятник всем замученным и убитым.
   Из этого списка я хотел бы выделить тех, кто много труда положил в помощь
мне, чтобы эта вещь была снабжена  библиографическими  опорными  точками  из
книг сегодняшних библиотечных фондов или давно изъятых и  уничтоженных,  так
что найти сохраненный экземпляр требовало большого упорства;  еще  более  --
тех, кто помог утаить эту рукопись в суровую минуту, а потом размножить е„.
   Но не настала та пора, когда я посмею их назвать.
   Старый соловчанин Дмитрий Петрович Витковский должен был быть  редактором
этой книги. Однако полжизни, проведенные ТАМ (его  лагерные  мемуары  так  и
называются "Полжизни"),  отдались  ему  преждевеременным  параличом.  Уже  с
отнятой речью он смог прочесть лишь несколько законченных глав и  убедиться,
что обо всем БУДЕТ РАССКАЗАНО.
   А если долго еще не просветлится свобода в нашей стране и  передача  этой
книги будет большой опасностью -- так что и читателям  будущим  я  должен  с
благодарностью поклониться -- от [[тех]], от погибших.
   Когда я начинал эту книгу в 1958 году, мне не известны были ничьи мемуары
или художественные произведения о лагерях. За годы работы  до  1967  г.  мне
постепенно  стали  известны  "Колымские  рассказы"   Варлаама   Шаламова   и
воспоминания Д. Витковского, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг, на  которые
я и ссылаюсь по ходу изложения как на  литературные  факты,  известные  всем
(так и будет же в конце концов!)
   Вопреки своим намерениям, в противоречии со своей  волей  дали  бесценный
материал для этой книги, сохранили много важных фактов и  даже  цифр  и  сам
воздух, которым дышали: М.  Я.  Судраб-Лацис;  Н.  В.  Крыленко  --  главный
государственный обвинитель многих лет; его  наследник  А.  Я.  Вышинский  со
своими юристами-пособниками, из которых нельзя не выделить И. Л. Авербаха.
   Материал для  этой  книги  также  представили  ТРИДЦАТЬ  ШЕСТЬ  советских
писателей  во  главе  с  МАКСИМОМ  ГОРЬКИМ  --  авторы  позорной   книги   о
Беломорканале, впервые в русской литературе восславившей рабский труд.


   Часть первая. Тюремная промышленность

   ["В эпоху диктатуры и  окруженные  со  всех  сторон  врагами,  мы  иногда
проявляли ненужную мягкость, ненужную мягкосердечность".]

   Крыленко, речь на процессе "Промпартии"


   Глава 1. Арест

   Как  попадают  на  этот  таинственный  Архипелаг?  Туда  ежечасно   летят
самолеты, плывут корабли, гремят поезда -- но ни единая надпись  на  них  не
указывает места назначения.  И  билетные  кассиры,  и  агенты  Совтуриста  и
Интуриста будут изумлены, если вы спросите у  них  туда  билетик.  Ни  всего
Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островков они не знают, не
слышали.
   Те, кто едут Архипелагом управлять -- попадают туда через училища МВД.
   Те, кто едут Архипелаг охранять -- призываются через военкоматы.
   А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель,  те  должны  пройти
непременно и единственно -- через арест.
   Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар
молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым  не  каждый
может освоится и часто сползает в безумие?
   Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ.  Каждый  из
нас -- центр вселенной и мироздание раскалывается,  когда  вам  шипят:  ["Вы
арестованы!"]
   Если уж [вы] арестованы  --  то  разве  еще  что-нибудь  устояло  в  этом
землетрясении?
   Но затмившимся мозгом не способные охватить этих перемещений  мироздания,
самые изощренные и самые простоватые из нас не находятся и в  этот  миг  изо
всего опыта жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как:
   -- Я?? За что?!? -вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный еще до  нас
и никогда не получивший ответа.
   Арест -- это  мгновенный  разительный  переброс,  перекид,  перепласт  из
одного состояния в другое.
   По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись  или  несчастливо
брели  мимо  каких-то  заборов,  заборов,  заборов  --  гнилых   деревянных,
глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались
-- что' за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть --
а там-то и начинается страна ГУЛаг, совсем рядом, в двух метрах  от  нас.  И
еще мы не замечали в  этих  заборах  несметного  числа  плотно  подогнанных,
хорошо  замаскированных  дв„рок,  калиток.  Все,  все   эти   калитки   были
приготовлены для нас! -- и вот распахнулась быстро роковая  одна,  и  четыре
белых мужских руки, не привыкших к труду, но  схватчивых,  уцепляют  нас  за
ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо  --  вволакивают  как  куль,  а
калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.
   Вс„. Вы -- арестованы!
   И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеяния:
   -- Я-а?? За что??..
   Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее
разом  сдвигается  в  прошедшее,  а  невозможное   становится   полноправным
настоящим.
   И вс„. И ничего больше вы не способны усвоить  ни  в  первый  час,  ни  в
первые даже сутки.
   Еще померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: "Это ошибка!
Разберутся!"
   Вс„ же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже литературное
представление об аресте, накопится и состроится уже  не  в  вашей  смятенной
памяти, а в памяти вашей семьи и соседей по квартире.
   Это -- резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это --  бравый  вход
невытираемых  сапог  бодрствующих  оперативников.  Это  --  за  спинами   их
напуганный прибитый понятой. (А зачем  этот  понятой?  --  думать  не  смеют
жертвы, не помнят оперативники, но положено по инструкции, и  надо  ему  всю
ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого
это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей  и
знакомых).
   Традиционный арест -- это еще сборы дрожащими руками для уводимого: смены
белья, куска мыла, какой-то еды, и никто не знает, что' надо, что'  можно  и
ка'к лучше одеть, а оперативники торопят и обрывают: "Ничего  не  надо.  Там
накормят. Там тепло". (Вс„ лгут. А торопят -- для страху.)
   Традиционный арест  --  это  еще  потом,  после  увода  взятого  бедняги,
многочасовое хозяйничанье в квартире жесткой чужой подавляющей силы. Это  --
взламывание, вскрывание, сброс и срыв со стен, выброс на  пол  из  шкафов  и
столов, вытряхивание, рассыпание, разрывание  --  и  нахламление  горами  на
полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте
паровозного машиниста Иношина в  комнате  стоял  гробик  с  его  только  что
умершим ребенком. [Юристы] выбросили ребенка из гробика, они искали и там. И
вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки. *(1)  И  ничто  во
время обыска не может быть признано нелепым! У любителя старины Четвертухина
захватили "столько-то листов царских указов" -- именно,  указ  об  окончании
войны с Наполеоном, об образовании Священного  Союза,  и  молебствие  против
холеры 1830-го года. У  нашего  лучшего  знатока  Тибета  Вострикова  изъяли
драгоценные тибетские древние рукописи (и ученики умершего еле вырвали их из
КГБ через 30 лет!).  При  аресте  востоковеда  Невского  забрали  тангутские
рукописи (а через 25 лет за расшифровку их  покойному  посмертно  присуждена
ленинская премия). У Каргера  замели  архив  енисейских  остяков,  запретили
изобрет„нную  им  письменность  и  букварь  --   и   остался   народец   без
письменности. Интеллигентным языком это долго вс„ описывать, а народ говорит
об обыске так: [ищут, чего не клали].
   Отобранное увозят, а иногда заставляют нести самого арестованного --  как
Нина Александровна  Пальчинская  потащила  за  плечом  мешок  с  бумагами  и
письмами своего вечно-деятельного покойного мужа, великого  инженера  России
-- в пасть к НИМ, навсегда, без возврата.
   А для оставшихся после ареста -- долгий хвост развороченной  опустошенной
жизни. И попытка пойти с передачами. Но изо всех  окошек  лающими  голосами:
"такой не числится", "такого нет!" Да к окошку этому в худые дни  Ленинграда
еще надо  пять  суток  толпиться  в  очереди.  И  только  может  быть  через
полгода-год сам арестованный аукнется или выбросят: "Без права переписки". А
это уже значит -- навсегда. "Без права переписки" --  это  почти  наверняка:
расстрелян. *(2)
   Так представляем мы себе арест.
   И верно, ночной арест описанного типа у нас излюблен, потому  что  в  н„м
есть важные преимущества. Все живущие в квартире ущемлены ужасом от  первого
же стука в дверь.  Арестуемый  вырван  из  тепла  постели,  он  еще  весь  в
полусонной беспомощности, рассудок его мутен. При ночном аресте оперативники
имеют перевес в силах: их приезжает несколько вооруженных против одного,  не
достегнувшего брюк; за время  сборов  и  обыска  наверняка  не  соберется  у
подъезда толпа  возможных  сторонников  жертвы.  Неторопливая  постепенность
прихода в одну квартиру, потом в другую, завтра в третью и в четвертую, да„т
возможность правильно использовать оперативные штаты  и  посадить  в  тюрьму
многократно больше жителей города, чем эти штаты составляют.
   И еще то достоинство у ночных арестов, что ни соседние дома, ни городские
улицы не видят, скольких увезли за ночь. Напугав самых ближних соседей,  они
для дальних не событие. Их как бы и не было. По той самой асфальтной  ленте,
по которой ночью сновали воронки, -- днем шагает молодое племя со  знаменами
и цветами и поет неомраченные песни.
   Но у [берущих], чья служба и состоит из одних только  арестов,  для  кого
ужасы  арестованных  повторительны  и  докучны,  у  них  понимание  арестной
операции гораздо шире. У них -- большая теория, не надо думать  в  простоте,
что е„ нет. Арестознание -- это важный раздел курса общего тюрьмоведения,  и
под  него  подведена  основательная  общественная   теория.   Аресты   имеют
классификацию по разным признакам: ночные и  дневные;  домашние,  служебные,
путевые;  первичные  и  повторные;   расчелененные   и   групповые.   Аресты
различаются  по  степени  требуемой  неожиданности,  по  степени  ожидаемого
сопротивления (но в десятках миллионов  случаев  сопротивления  никакого  не
ожидалось, как и не было его). Аресты различаются по  серьезности  заданного
обыска; *(3) по необходимости делать или не делать  опись  для  конфискации,
опечатку комнат или квартиры; по необходимости арестовывать вслед  за  мужем
также и жену, а детей отправлять в детдом, либо весь остаток семьи в ссылку,
либо еще и стариков в лагерь.
   Нет-нет, аресты очень разнообразны  по  форме.  Ирма  Мендель,  венгерка,
достала как-то в Коминтерне (1926 год) два билета в Большой Театр, в  первые
ряды. Следователь Клегель ухаживал за ней, и она его пригласила. Очень нежно
они провели весь спектакль, а после этого он повез е„... прямо на Лубянку. И
если в цветущий июньский  день  1927  года  на  Кузнецком  мосту  полнолицую
русокосую красавицу Анну Скрипникову, только что купившую себе  синей  ткани
на платье, какой-то молодой франт подсаживает на извозчика (а  извозчик  уже
понимает и хмурится: [Органы] не заплатят ему) --  то  знайте,  что  это  не
любовное свидание, а тоже арест: они завернут сейчас на Лубянку и  въедут  в
черную пасть ворот. И если  (двадцать  две  весны  спустя)  кавторанг  Борис
Бурковский в белом кителе, с запахом дорогого одеколона, покупает  торт  для
девушки -- не клянитесь, что  этот  торт  достанется  девушке,  а  не  будет
иссечен ножами обыскивающих и внес„н кавторангом в его первую  камеру.  Нет,
никогда у нас не был в небрежении и арест дневной, и арест в пути, и арест в
кипящем многолюдьи. Однако, он исполняется чисто и --  вот  удивительно!  --
сами жертвы в согласии с оперативниками ведут себя  как  можно  благороднее,
чтобы не дать живущим заметить гибель обреч„нного.
   Не всякого можно арестовывать дома с предварительным стуком  в  дверь  (а
если уж стучит, то "управдом, почтальон"), не всякого следует арестовывать и
на работе. Если арестуемый злоумен, его удобно брать [в отрыве] от привычной
обстановки -- от своих семейных, от  сослуживцев,  от  единомышленников,  от
тайников: он не должен успеть ничего уничтожить, спрятать, передать. Крупным
чинам, военным или партийным, порой давали сперва новое назначение, подавали
салон-вагон, а в пути арестовывали. Какой  же  нибудь  безвестный  смертный,
замерший от повальных арестов и уже неделю угнетенный исподлобными взглядами
начальства, -- вдруг вызван в местком, где ему, сияя, преподносят путевку  в
сочинский санаторий. Кролик  прочувствовался  --  значит,  его  страхи  были
напрасны. Он благодарит, он, ликуя, спешит домой собирать чемодан. До поезда
два часа, он ругает неповортливую жену. Вот и  вокзал!  Еще  есть  время.  В
пассажирском зале или у стойки с пивом его окликает  симпатичнейший  молодой
человек: "Вы не узнаете меня, Петр Иванович?" Петр Иванович  в  затруднении:
"Как будто  нет,  хотя..."  Молодой  человек  изливается  таким  дружелюбным
расположением: "Ну,  как  же,  как  же,  я  вам  напомню..."  и  почтительно
кланяется жене  Петра  Ивановича:  "Вы  простите,  Ваш  супруг  через  [одну
минутку]..."  Супруга   разрешает,   незнакомец   уводит   Петра   Ивановича
доверительно под руку -- навсегда или на десять лет!
   А вокзал сну„т вокруг  --  и  ничего  не  замечает...  Граждане,  любящие
путешествовать! Не забывайте, что на каждом вокзале  есть  отделение  ГПУ  и
несколько тюремных камер.
   Эта назойливость мнимых знакомых так резка,  что  человеку  без  лагерной
волчьей подготовки от не„ как-то и не отвязаться. Не думайте, что если вы --
сотрудник американского посольства по имени, например, Ал-р Д.,  то  вас  не
могут  арестовать  среди  бела  дня  на  улице  Горького  близ  центрального
телеграфа. Ваш незнакомый друг кинется к вам через людскую  гущу,  распахнув
грабастые руки: "Са-ша! -- не таится, а просто кричит он. -- Керюха! Сколько
лет, сколько зим?!.. Ну, отойдем в сторонку, чтоб  людям  не  мешать".  А  в
сторонке-то, у края тротуара, как раз "Победа" подъехала... (Через несколько
дней ТАСС будет с гневом заявлять во всех газетах, что  компетентным  кругам
ничего не известно об исчезновении Ал-ра  Д.).  Да  что  тут  мудрого?  Наши
молодцы такие аресты делали в Брюсселе (так взят Жора Бледнов), не то что  в
Москве.
   Надо  воздать  [Органам]  заслуженное:  в  век,  когда   речи   ораторов,
театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, --  аресты
могут  показаться  разнообразными.  Вас  отводят  в  сторону  на   заводской
проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском -- и вы взяты;  вас
берут из военного госпиталя с температурой 39 (Анс  Бернштейн),  и  врач  не
возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить); вас берут прямо
с операционного стола, с операции язвы желудка (Н.  М.  Воробь„в,  инспектор
крайнаробраза, 1936 г.)  --  и  еле  живого,  в  крови,  привозят  в  камеру
(вспоминает Карпунич); вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осужд„нной
матерью, вам дают его! -- а это оказывается очная  ставка  и  арест!  Вас  в
"Гастрономе" приглашают в отдел заказов и аресто