Александр Солженицын.
   Раковый корпус


     М., Новый мир, 1991, сс. 5-363
     Источник: Проект Общий Текст
     В фигурных скобках {} номер страницы.


Оглавление

     Часть первая
        1. Вообще не рак
        2. Образование ума не прибавляет
        3. Пчелка
        4. Тревоги больных
        5. Тревоги врачей
        6. История анализа
        7. Право лечить
        8. Чем люди живы
        9. Tumor cordis
        10. Дети
        11. Рак березы
        12. Все страсти возвращаются
        13. И тени тоже
        14. Правосудие
        15. Каждому свое
        16. Несуразности
        17. Иссык-кульский корень
        18. "И пусть у гробового входа..."
        19. Скорость, близкая свету
        20. Воспоминание о Прекрасном
        21. Тени расходятся
     Часть вторая
        22. Река, впадающая в пески
        23. Зачем жить плохо
        24. Переливая кровь
        25. Вега
        26. Хорошее начинание
        27. Что кому интересно
        28. Всюду нечет
        29. Слово жесткое, слово мягкое
        30. Старый доктор
        31. Идолы рынка
        32. С оборота
        33. Счастливый конец
        34. Потяжелей немного
        35. Первый день творения
        36. И последний день




1

     Раковый  корпус  носил  и номер тринадцать.  Павел  Николаевич  Русанов
никогда не  был и не мог  быть суеверен, но что-то опустилось в нем, когда в
направлении ему  написали:  "тринадцатый корпус".  Вот  уж  ума  не  хватило
назвать тринадцатым какой-нибудь протечный или кишечный.
     Однако во всей республике  сейчас не могли ему помочь нигде, кроме этой
клиники.
     --  Но  ведь у  меня -- не  рак, доктор?  У меня ведь -- не  рак?  -- с
надеждой спрашивал Павел Николаевич, слегка потрагивая на правой стороне шеи
свою злую опухоль,  растущую почти  по дням, а снаружи все  так же обтянутую
безобидной белой кожей.
     -- Да  нет  же,  нет,  конечно,--  в  десятый  раз успокоила его доктор
Донцова, размашистым  почерком  исписывая страницы в  истории болезни. Когда
она  писала,  она надевала  очки -- скругленные четырехугольные, как  только
прекращала  писать  -- снимала их.  Она была уже немолода,  и  вид у нее был
бледный, очень усталый.
     Это было еще на амбулаторном приеме, несколько дней  назад. Назначенные
в раковый даже на  амбулаторный прием,  больные уже не  спали ночь. А  Павлу
Николаевичу Донцова определила лечь и как можно быстрей.
     Не   сама   только  болезнь,  не  предусмотренная,  не  подготовленная,
налетевшая как шквал за две недели на беспечного счастливого человека,--  но
не меньше  болезни угнетало  теперь  Павла Николаевича  то, что  приходилось
ложиться  в эту  клинику на общих  основаниях,  как он лечился уже не помнил
когда. Стали звонить -- Евгению Семеновичу, и Шендяпину, и Ульмасбаеву, а те
в спою  очередь  звонили,  выясняли  возможности,  и  нет  ли в этой клинике
спецпалаты  или  нельзя  хоть временно организовать  маленькую  комнату  как
спецпалату. Но по здешней тесноте не вышло ничего.
     И единственное, о чем удалось договориться через главного врача  -- что
можно будет миновать приемный покой, общую баню и переодевалку.
     И  на  их голубеньком  "москвичике"  Юра  подвез  отца и  мать к  самым
ступенькам Тринадцатого корпуса.
     Несмотря  на морозец,  две женщины  в  застиранных  бумазейных  халатах
стояли на открытом каменном крыльце -- ежились, а стояли.
     Начиная с этих неопрятных халатов все было  здесь для Павла Николаевича
неприятно:  слишком  истертый ногами  цементный  пол  крыльца; тусклые ручки
двери, захватанные руками  больных; вестибюль ожидающих с  облезлой  краской
пола, высокой оливковой панелью стен (оливковый цвет  так и казался грязным)
и большими рейчатыми  скамьями, на  которых не помещались  и сидели  на полу
приехавшие издалека  больные  -- узбеки в  стеганых ватных  халатах,  старые
узбечки в белых  платках, а  молодые --  в лиловых,  красно-зеленых, и все в
сапогах и в  галошах.  Один русский парень лежал, занимая  целую скамейку, в
расстегнутом, до полу свешенном пальто, сам  истощавший, а с животом опухшим
и непрерывно кричал от боли. И  эти  его вопли оглушили Павла  Николаевича и
так задели, будто парень кричал не о себе, а о нем.
     Павел Николаевич побледнел до губ, остановился и прошептал:
     -- Капа! Я здесь умру. Не надо. Вернемся.
     Капитолина Матвеевна взяла его за руку твердо и сжала:
     -- Пашенька! Куда же мы вернемся?.. И что дальше?
     -- Ну, может  быть,  с Москвой  еще как-нибудь устроится...  Капитолина
Матвеевна  обратилась  к мужу  всей своей  широкой  головой,  еще  уширенной
пышными медными стрижеными кудрями:
     -- Пашенька! Москва  -- это, может быть, еще две недели,  может быть не
удастся. Как можно ждать? Ведь каждое утро она больше!
     Жена   крепко  сжимала  его   у  кисти,  передавая  бодрость.  В  делах
гражданских и служебных Павел Николаевич был неуклонен и сам,-- тем приятней
и спокойней было ему в делах семейных  всегда полагаться на жену: все важное
она решала быстро и верно.
     А парень на скамейке раздирался-кричал!
     -- Может, врачи домой согласятся... Заплатим...-- неуверенно  отпирался
Павел Николаевич.
     -- Пасик! -- внушала  жена, страдая вместе с мужем,-- ты знаешь, я сама
первая всегда за это: позвать человека и заплатить. Но  мы  же выяснили: эти
врачи не ходят, денег не берут. И у них аппаратура. Нельзя...
     Павел Николаевич и сам  понимал, что  нельзя. Это он говорил  только на
всякий случай.
     По  уговору  с  главврачом  онкологического диспансера их  должна  была
ожидать старшая сестра в два часа дня вот здесь, у низа лестницы, по которой
сейчас осторожно спускался  больной на костылях. Но, конечно, старшей сестры
на месте не было, и каморка ее под лестницей была на замочке.
     -- Ни  с кем нельзя  договориться! -- вспыхнула Капитолина Матвеевна.--
За что им только зарплату платят!
     Как была, объятая  по  плечам  двумя чернобурками, Капитолина Матвеевна
пошла по коридору, где написано было: "В верхней одежде вход воспрещен".
     Павел Николаевич остался стоять в вестибюле.  Боязливо, легким наклоном
головы направо, он ощупывал свою опухоль между ключицей  и  челюстью.  Такое
было впечатление, что  за полчаса -- с тех пор, как он  дома в последний раз
посмотрел на нее в зеркало, окутывая кашне,--  за эти  полчаса она будто еще
выросла.  Павел  Николаевич ощущал  слабость и  хотел  бы  сесть. Но  скамьи
казались грязными и еще надо было просить подвинуться какую-то бабу в платке
с сальным мешком на полу между  ног. Даже издали как бы не достигал до Павла
Николаевича смрадный запах от этого мешка.
     И когда  только  научится  наше население ездить с чистыми  аккуратными
чемоданами! (Впрочем, теперь, при опухоли, это уже было все равно.)
     Страдая от криков того парня и от всего, что видели глаза, и  от всего,
что  входило  через  нос, Русанов стоял, чуть  прислонясь к  выступу  стены.
Снаружи  вошел  какой-то  мужик,   перед  собой  неся  поллитровую  банку  с
наклейкой, почти полную  желтой  жидкостью. Банку он нес  не пряча, а  гордо
приподняв,  как кружку  с  пивом, выстоянную в  очереди. Перед самым  Павлом
Николаевичем,  чуть не протягивая ему эту  банку,  мужик остановился,  хотел
спросить, но  посмотрел  на  котиковую шапку  и  отвернулся,  ища  дальше, к
больному на костылях:
     -- Милай! Куда это несть, а?
     Безногий показал ему на дверь лаборатории.
     Павла Николаевича просто тошнило.
     Раскрылась опять наружная дверь -- ив  одном белом халате вошла сестра,
не  миловидная,  слишком  долголицая. Она сразу заметила Павла Николаевича и
догадалась, и подошла к нему.
     -- Простите,-- сказала  она через запышку, румяная до цвета накрашенных
губ, так спешила.-- Простите пожалуйста! Вы  давно меня ждете? Там лекарства
привезли, я принимаю.
     Павел  Николаевич хотел ответить едко, но сдержался. Уж он рад был, что
ожидание кончилось.  Подошел, неся чемодан  и  сумку с продуктами,  Юра -- в
одном  костюме,  без  шапки,  как  правил  машиной  --  очень  спокойный,  с
покачивающимся высоким светлым чубом.
     -- Пойдемте! -- вела старшая сестра к своей кладовке под лестницей.-- Я
знаю, Низамутдин Бахрамович мне говорил, вы  будете в своем белье и привезли
свою пижаму, только еще не ношенную, правда?
     -- Из магазина.
     -- Это обязательно,  иначе ведь нужна  дезинфекция,  вы понимаете?  Вот
здесь вы переоденетесь.
     Она  отворила фанерную  дверь  и  зажгла свет. В каморке  со  скошенным
потолком не было окна, а висело много графиков цветными карандашами.
     Юра  молча  занес  туда  чемодан,  вышел,  а  Павел   Николаевич  вошел
переодеваться. Старшая сестра рванулась куда-то еще за это время сходить, но
тут подошла Капитолина Матвеевна:
     -- Девушка, вы что, так торопитесь?
     -- Да н-немножко...
     -- Как вас зовут?
     -- Мита.
     -- Странное какое имя. Вы не русская?
     -- Немка...
     -- Вы нас ждать заставили.
     -- Простите пожалуйста. Я сейчас там принимаю...
     --  Так  вот  слушайте, Мита,  я  хочу,  чтоб  вы  знали.  Мой  муж  --
заслуженный человек, очень ценный работник. Его зовут Павел Николаевич.
     -- Павел Николаевич, хорошо, я запомню.
     -- Понимаете,  он  и  вообще  привык к  уходу,  а  сейчас  у него такая
серьезная  болезнь.  Нельзя  ли  около него  устроить  дежурство  постоянной
сестры?
     Озабоченное  неспокойное  лицо   Миты  еще  озаботилось.  Она  покачала
головой:
     --  У  нас кроме операционных на шестьдесят человек три дежурных сестры
днем. А ночью две.
     -- Ну вот, видите! Тут умирать будешь, кричать -- не подойдут.
     -- Почему вы так думаете? Ко всем подходят.
     Ко "всем"!.. Если она говорила "ко всем", то что ей объяснять?
     -- К тому ж ваши сестры меняются?
     -- Да, по двенадцать часов.
     -- Ужасно  это обезличенное  лечение!..  Я бы  сама  с  дочерью  сидела
посменно! Я бы  постоянную сиделку за свой  счет пригласила,--мне  говорят-и
это нельзя..?
     --  Я  думаю, это невозможно. Так никто еще не делал. Да там в палате и
стула негде поставить.
     --  Боже  мой, воображаю,  что это за  палата! Еще надо  посмотреть эту
палату! Сколько ж там коек?
     --  Девять. Да это хорошо, что сразу в палату. У нас новенькие лежат на
лестницах, в коридорах.
     -- Девушка,  я буду все-таки просить, вы знаете своих людей, вам  легче
организовать.  Договоритесь  с  сестрой  или  с  санитаркой, чтобы  к  Павлу
Николаевичу  было внимание  не  казенное...--  она уже  расщелкнула  большой
черный ридикюль и вытянула оттуда три пятидесятки.
     Недалеко стоявший молчаливый сын отвернулся.
     Мита отвела обе руки за спину.
     -- Нет, нет. Таких поручений...
     --  Но я  же  не вам даю! -- совала ей  в  грудь растопыренные  бумажки
Капитолина  Матвеевна.-- Но раз  нельзя это сделать в  законном порядке... Я
плачу за работу! А вас прошу только о любезности передать!
     -- Нет-нет,-- холодела сестра.-- У нас так не делают. Со скрипом  двери
из каморки вышел  Павел Николаевич  в новенькой  зелено-коричневой пижаме  и
теплых комнатных туфлях с меховой оторочкой.  На его почти безволосой голове
была  новенькая   малиновая  тюбетейка. Теперь,  без  зимнего воротника и
кашне,  особенно грозно выглядела его опухоль  в  кулак  на  боку  шеи. Он и
голову уже не держал ровно, а чуть набок.
     Сын пошел собрать в чемодан все снятое. Спрятав деньги в ридикюль, жена
с тревогой смотрела на мужа:
     -- Не замерзнешь ли ты?.. Надо было  теплый халат  тебе взять. Привезу.
Да,  здесь  же шарфик,--  она  вынула  из его кармана.--  Обмотай,  чтоб  не
простудить! --  В чернобурках и  в шубе  она  казалась втрое  мощнее мужа.--
Теперь иди в палату, устраивайся. Разложи продукты, осмотрись, продумай, что
тебе  нужно,  я  буду  сидеть  ждать.  Спустишься,  скажешь --  к вечеру все
привезу.
     Она  не  теряла  головы,  она  всегда  все  предусматривала.  Она  была
настоящий товарищ по жизни. Павел Николаевич с  благодарностью и  страданием
посмотрел на нее, потом на сына.
     -- Ну, так значит едешь, Юра?
     -- Вечером поезд, папа,-- подошел Юра. Он держался с отцом почтительно,
но, как всегда, порыва у него не было никакого, сейчас вот -- порыва разлуки
с отцом, оставляемым в больнице. Он все воспринимал погашение.
     -- Так, сынок.  Значит, это первая серьезная командировка. Возьми сразу
правильный тон. Никакого благодушия!  Тебя благодушие  губит!  Всегда помни,
что ты  --  не Юра Русанов, не частное  лицо, ты  -- представитель за-ко-на,
понимаешь?
     Понимал Юра  или  нет,  но Павлу  Николаевичу  трудно было сейчас найти
более точные слова. Мита мялась и рвалась идти.
     --  Так  я  же подожду с мамой,--  улыбался Юра.-- Ты не  прощайся, иди
пока, пап.
     -- Вы дойдете сами?-спросила Мита.
     -- Боже мой, человек  еле  стоит, неужели вы  не можете  довести его до
койки? Сумку донести!
     Павел Николаевич сиротливо посмотрел  на своих, отклонил поддерживающую
руку Миты и, крепко взявшись за перила, стал всходить. Сердце  его забилось,
и  еще не от подъема совсем.  Он всходил по ступенькам, как всходят на этот,
на как его... ну, вроде трибуны, чтобы там, наверху, отдать голову.
     Старшая  сестра,  опережая,  взбежала вверх с  его сумкой,  там  что-то
крикнула  Марии и  еще прежде, чем Павел Николаевич прошел  первый марш, уже
сбегала по  лестнице другою стороной и из корпуса вон, показывая  Капитолине
Матвеевне, какая тут ждет ее мужа чуткость.
     А Павел Николаевич  медленно взошел на лестничную площадку -- широкую и
глубокую -- какие могут быть только в старинных зданиях. На  этой серединной
площадке, ничуть не мешая движению,  стояли  две  кровати с  больными и  еще
тумбочки  при них.  Один  больной  был  плох,  изнурен и  сосал  кислородную
подушку.
     Стараясь не смотреть на его безнадежное лицо, Русанов повернул  и пошел
выше, глядя вверх.  Но и в  конце второго марша  его не ждало ободрение. Там
стояла сестра  Мария.  Ни улыбки,  ни   привета  не  излучало ее смуглое
иконописное лицо. Высокая, худая и  плоская, она  ждала  его, как солдат,  и
сразу же пошла  верхним  вестибюлем, показывая, куда. Отсюда  было несколько
дверей,  и  только  их не загораживая,  еще  стояли  кровати с  больными.  В
безоконном завороте под постоянно горящей настольной лампой стоял письменный
столик  сестры, ее же  процедурный столик,  а рядом висел настенный шкаф,  с
матовым стеклом и красным  крестом.  Мимо этих столиков, еще мимо кровати, и
Мария указала длинной сухой рукой:
     -- Вторая от окна.
     И  уже торопилась уйти -- неприятная черта общей  больницы, не постоит,
не поговорит.
     Створки двери в палату  были  постоянно  распахнуты, и все же, переходя
порог,   Павел   Николаевич   ощутил   влажно-спертый   смешанный,   отчасти
лекарственный запах -- мучительный при его чуткости к запахам.
     Койки стояли поперек стен тесно, с узкими проходами по ширине тумбочек,
и средний проход вдоль комнаты тоже был двоим разминуться.
     В этом проходе стоял коренастый широкоплечий больной в розовополосчатой
пижаме. Толсто и туго была обмотана бинтами вся его шея -- высоко, почти под
мочки ушей. Белое  сжимающее  кольцо бинтов не оставляло ему свободы двигать
тяжелой тупой головой, буро заросшей.
     Этот  больной  хрипло рассказывал другим, слушавшим с коек.  При  входе
Русанова  он повернулся к нему  всем  корпусом, с которым наглухо  сливалась
голова, посмотрел без участия и сказал:
     -- А вот -- еще один рачок.
     Павел Николаевич  не счел  нужным  ответить  на  эту фамильярность.  Он
чувствовал,  что и вся  комната сейчас  смотрит на  него, но ему не хотелось
ответно оглядывать этих случайных людей и даже  здороваться с  ними. Он лишь
отодвигающим движением  повел  рукой в  воздухе,  указывая  бурому  больному
посторониться. Тот  пропустил Павла Николаевича и опять так же всем корпусом
с приклепанной головой повернулся вослед.
     -- Слышь, браток, у тебя рак -- чего? -- спросил он нечистым голосом.
     Павла  Николаевича, уже  дошедшего до своей  койки, как  заскоблило  от
этого  вопроса. Он поднял глаза  на нахала,  стараясь  не выйти из  себя (но
все-таки плечи его дернулись), и сказал с достоинством:
     -- Ни чего. У меня вообще не рак.
     Бурый просопел и присудил на всю комнату:
     -- Ну, и дурак! Если б не рак -- разве б сюда положили?




2

     В этот первый же  вечер  в палате за несколько  часов Павлу Николаевичу
стало жутко.
     Твердый комок опухоли  -- неожиданной, ненужной,  бессмысленной, никому
не полезной,  притащил его сюда,  как крючок  тащит  рыбу, и  бросил на  эту
железную койку -- узкую, жалкую, со скрипящей сеткой, со скудным матрасиком.
Стоило только переодеться под лестницей, проститься  с родными и подняться в
эту палату  --  как  захлопнулась  вся прежняя жизнь, а здесь выперла  такая
мерзкая, что от  нее еще  жутче стало,  чем от самой опухоли. Уже не выбрать
было приятного,  успокаивающего, на  что смотреть, а  надо было  смотреть на
восемь  пришибленных существ, теперь ему как бы равных,-- восемь  больных  в
бело-розовых, сильно  уже слинявших  и поношенных  пижамках, где залатанных,
где надорванных, почти всем не по мерке. И уже не выбрать было, что слушать,
а  надо  было  слушать  нудные  разговоры  этих  сбродных  людей,  совсем не
касавшиеся Павла  Николаевича и не интересные ему. Он  охотно приказал бы им
замолчать,  и особенно  этому надоедному буроволосому с бинтовым  охватом по
шее и защемленной головой -- его просто Ефремом  все звали,  хотя был  он не
молод.
     Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а
неспокойно похаживал средним проходом вдоль комнаты. Иногда он взмарщивался,
перекашивался лицом,  как от укола, брался за голову. Потом опять  ходил. И,
походив так, останавливался  именно у кровати  Русанова, переклонялся к нему
через  спинку  всей  своей негнущейся верхней  половиной, выставлял  широкое
конопатое хмурое лицо и внушал:
     --  Теперь  все, профессор. Домой не вернешься, понятно? В  палате было
очень тепло,  Павел  Николаевич лежал сверх одеяла в пижаме  и тюбетейке. Он
поправил очки  с  золоченым ободочком,  посмотрел на Ефрема строго, как умел
смотреть, и ответил:
     -- Я не  понимаю, товарищ,  чего  вы от  меня хотите?  И зачем вы  меня
запугиваете? Я ведь вам вопросов не задаю. Ефрем только фыркнул злобно:
     -- Да уж задавай-не задавай,  а домой не  вернешься.  Очки  вон ,можешь
вернуть. Пижаму новую.
     Сказав  такую  грубость, он выпрямил  неповоротливое  туловище и  опять
зашагал по проходу, нелегкая его несла.
     Павел  Николаевич мог,  конечно, оборвать  его и поставить на место, но
для этого он не находил в себе обычной воли: она упала и от слов обмотанного
черта еще опускалась.  Нужна  была  поддержка,  а  его в  яму  сталкивали. В
несколько часов Русанов как потерял  все  положение свое,  заслуги, планы на
будущее  --  и  стал семью  десятками  килограммов теплого  белого  тела, не
знающего своего завтра.
     Наверно,  тоска отразилась на его лице, потому что  в одну из следующих
проходок Ефрем, став напротив, сказал уже миролюбно:
     -- Если и попадешь домой --  не надолго, а-апять сюда. Рак людей любит.
Кого рак клешней схватит -- то уж до смерти.
     Не  было  сил  Павла  Николаевича возражать  -- и Ефрем  опять  занялся
ходить. Да  и кому было  в комнате  его  осадить!  --  все  лежали  какие-то
прибитые или нерусские. По той стене,  где из-за печного  выступа помещалось
только четыре  койки,  одна койка -- прямо против русановской,  ноги к ногам
через  проход,  была  Ефремова,  а  на  трех  остальных  совсем  были  юнцы:
простоватый смуглявый  хлопец у печки, молодой узбек с костылем, а у окна --
худой, как глист, и скрюченный на своей койке пожелтевший стонущий парень.