Владимир Солоухин.
    Трава


     OCR: Владимир Коробицин



      Ньютон объяснил,  -- по крайней мере так думают, -- почему яблоко
упало на  землю. Но он  не  задумался над другим, бесконечно  более  трудным
вопро-сом а как оно туда поднялось?

                                      Джон Рескин

     Наиболее  выдающаяся  черта в жизни  растения заключена  в том, что оно
растет.

                                      К. Тимирязев

     Колокольчики мои, Цветики степные.
                          Л. К. Толстой


x x x


     Строго  говоря, я не  имею  ника-ких оснований браться за  эту книгу. У
меня  нет  ни  осведом-ленности ботаника, чтобы  я  мог сообщить  миру нечто
новое, не известное современной науке, ни опыта,  скажем, цветовода, чтобы я
мог  поделиться  им,  ни  накоп-ленных  веками,  а  может  быть,  во  многом
интуитивных знаний зна-харя, чтобы я мог обогатить на-родную медицину.
     После  пятого  класса  средне"  школы  я  уже  не  считал  на  цвет-ках
лепестков, не разглядывал в лупу тычинок и пестиков, не  опы-лял  кисточкой,
не  засушивал цве-тов для гербария.  Я не выращивал цветов в теплицах или на
клумбах. Я не  собирал таинственных трав, чтобы разве-шивать их на  чердаке,
сушить, а потом варить из них зе-лье и пить от разных болезней.
     Некоторые травы я,  правда, собирал,  но все больше зверобой, зубровку,
мяту и тмин, которые очень хороши для домашних настоек.
     Леонид Леонов, всю  жизнь  разводивший кактусы  и создававший время  от
времени бесценные коллекции этих удивительных  растений,  мог  бы, вероятно,
рассказать неч-то интересное из жизни кактусов.
     Рядовой работник ВИЛАРа, выезжающий каждое лето в экспедиции  на поиски
лекарственных трав, мог бы поде-литься своими  наблюдениями, присовокупив  к
ним несколько приключении, неизбежных во всякой экспедиции
     Индийские  ученые, установившие,  что травы  восприни-мают музыку,  что
музыка  влияет  на   самочувствие  и  рост  трав,  что  классическая  музыка
стимулирует их  рост, а джаз  угнетает,  эти ученые  смело могут  браться за
перо,  ибо  они  имеют  сообщить  человечеству   нечто  новое,  неслыханное,
потрясающее.
     Я же умею только мять траву, валяясь где-нибудь на опушке леса, набрать
букет  и  поставить его в  кувшин, сор-вать цветок  и поднести его  к  носу,
сорвать цветок и под-нести его женщине и просто смотреть на цветы, когда они
расцветут и украсят землю.
     Я косил траву, возил ее на телеге, и тогда она назы-валась сеном.
     Я выдергивал одни травы, оставляя другие, и это на-зывалось прополкой.
     Я ел траву, когда она была щавелем, заячьей капус-той, а также спаржей,
луком, укропом, петрушкой, чесно-ком, сельдереем...
     Я бродил  по траве,  когда на  нее упадет роса.  Я  слу-шал, как  шумит
трава,  когда  подует  ветер.  Я  видел,  как  трава  пробивается из  черной
апрельской земли и как она увядает под холодным дыханием осени. Я видел, как
трава пробивается сквозь асфальт и часто поднимает, разво-рачивает  его, как
это можно сделать только тяжелым ломом.
     Чаще всего  это была  трава.  Просто трава.  Сознание  выделяет из  нее
обычно несколько травок, знакомых по названиям. Крапива и одуванчик, ромашка
и  василек. Еще  десятка  два-три.  Валериану, пожалуй, не сразу  отыщешь  и
покажешь в лесу. С ятрышником дело будет еще слож-нее. Когда черед дойдет до
вероники и белокудренника, не спасует только специалист.
     Однажды я записал смешную историю, как мы с  дру-гом пытались  выяснить
название  белых  душистых цветов, растущих  около  речек и в  сырых оврагах.
Лесник, к ко-торому мы  обратились, обрадованно  сообщил  нам,  что это бела
трава. Теперь я знаю, то была таволга.  Но лесник не знает этого до сих пор,
и бела трава для него вполне подходящее и даже исчерпывающее назва-ние.
     Тут невольно я  вспоминаю гениальную  книгу Метерлинка  "Разум цветов".
Метерлинк говорит, что отдельное растение, один экземпляр  может ошибиться и
сделать что-нибудь  не  так.  Не вовремя расцветет, не  туда  просыплет свои
семена и даже  погибнет. Но целый вид разумен и мудр. Целый вид знает  все и
делает то, что нужно.
     Все, как у нас.  Поведение отдельного человека может  иногда показаться
неразумным.  Человек  спивается, ворует,  лодырничает, может даже погибнуть.
Отдельный индивид может не знать что-нибудь очень важное, начиная с истории,
кончая названием цветка. Отдельный  Серега  Тореев  может не  понимать, куда
идет дело и  каков  смысл  всего  происходящего  с ним самим. Но целый народ
понимает и  знает все. Он не только знает, но  и накапливает  и хранит  свои
знания.  Поэтому  он  богат и  мудр  при  очевидной скудости  отдельных  его
представителей.  Потому он остается бессмертным, когда погибают даже  лучшие
его сыновья.
     Мой  сотоварищ по перу  Василий  Борахвостов,  узнав, что  я  собираюсь
писать  книгу о травах, стал посылать мне время от времени письма без начала
и конца, с чем-ни-будь интересным. Обычно письмо начинается с фразы:
     "Может, пригодится и это..." Или сразу идет выписка из Овидия, Горация,
Гесиода.
     Чтобы подтвердить свою мысль о поэтичности и мудро-сти народа, несмотря
на   невежественность   отдельных    людей,   выписываю    полстранички   из
борахвостовского письма.

     "Теперь о траве (эти названия  я  собрал за 50 лет со-знательной жизни,
но мне не  понадобилось). Русский че-ловек (надо бы сказать  -- народ, -- В.
С.) настолько влюб-лен в природу, что эта его нежность к ней заметна даже по
названиям трав: петрушка, горицвет,  касатик, гусиный лук, баранчик, лютики,
дымокурка,  курчавка,  чистотел, бе-лая кашка, водосбор, заманиха,  душичка,
заячья  лапка,   львиный  зев,  мать-и-мачеха,  заячий  горох,  белоголовка,
богородицы слезки, ноготки, матренка, одуванчики, ладаница, пастушья  сумка,
горечавка,  поползиха, иван-чай, павлиний глаз, лунник, сон-трава,  ломонос,
волкобой, лягушатник, маргаритки, мозжатка, росянка, ястребинка, солнцегляд,
майник.  Соломонова  печать, стыдливица,  северница,  лисий хвост,  душистый
колосок,  ситник,  гулевник,  сабельник,  хрустальная  травка,  журавельник,
копы-тень,  пужичка,  сныть,   пролеска,  подморенник,  чистяк,  серебрянка,
жабник,  белый   сон,   кавалерийские   шпоры,  горький  сердечник,  буркун,
сухаребник,  девичья краса,  калачики,  волгоцвет,  золотой  дождь, таволга,
бедренец, купырь, золотые  розги, мордовннк, куль-баба, ласточник,  румянка,
наперстянка,  богородская трава, белорез, царь-зелье, жигунец, собачья рожа,
медвежье  ушко,   ночная  кра-савица,  купавка,  медуница,  анютины  глазки,
бархатка,  васильки,  вьюнки,  иван-да-марья,  кукушкины  слезки, незабудка,
ветреница,  кошачья  лапка,  любка,  кукушкин лен,  барская спесь,  бабий ум
(перекати-поле), божьи глазки, волчьи серьги,  благовонка, зяблица, водолюб,
красавка... Сколько любви и ласки!"

     Конечно, хоть и за пятьдесят лет, Борахвостов собрал не все. Достаточно
заметить, что  в списке нет  хотя бы  колокольчиков, мышиной репки,  птичьей
гречки, ландыша, солдатской еды, столбецов, земляники, манжетки, купальницы,
зверобоя,  чтобы  понять,  как  список  не полон и  как  можно продолжать  и
продолжать. Но  зато в нем есть ис-тинно народные названия, не встречающиеся
в ботаниче-ских атласах.
     Важно  и  другое.  Читая все эти названия  трав, отчет-ливо  понимаешь,
насколько народ знает больше, чем мы с  тобой, ты да я. И что, пожалуй, мы с
тобой (ты  да я)  просуществуем на свете зря,  если  не  добавим хоть медной
копеечки в  драгоценную вековую копилку, коли иметь в  виду не названия трав
(которых  мы с  тобой, безусловно,  не добавим),  но  всяких знаний,  всякой
культуры, всякой поэзии, всякой красоты и любви.


x x x

                 БОРАХВОСТОВ

     "Я,  видимо,  больной  человек,  ес-ли  я   что-либо   захочу   узнать,
тообязательно должен докопаться до нуля.
     То же вышло и с золототы-сячником. Он не давал мне по-коя.
     Не может быть, чтобы наш  русский народ назвал траву зо-лототысячником.
Это ни  в какие  ворота не лезет. Это произошло, видимо, в  эпоху  нашествия
нем-цев  на Россию  при Петре I или  при  Екатерине II,  которые  "вти-харя"
колонизировали Русь, пре-доставляя лучшие земли немец-ким переселенцам. Так,
напри-мер,  появились  немцы   Поволжья   и  колония   Сарепта  (зна-менитая
сарептская горчица) в Сталинградской области...
     Или же золототысячник появился у  нас (название,  ко-нечно) в то время,
когда наша интеллигенция стала изу-чать немецкий язык.
     Но ведь у нас в истории  были времена, когда  -- слава богу! -- не было
интеллигенции, а народ -- слава  богу! -- был, и трава тоже  -- слава  богу!
Значит, наш  народ как-то называл ее.  Наши  древляне не ждали, пока  придут
немцы и назовут эту траву, а мы потом переведем ее на наш ко-довый язык.
     И  я  стал копаться.  И докопался.  Народ  ее называет  и  до  сих  пор
"игольник", "грыжник", "травенка"  и "турец-кая  гвоздика"  в зависимости от
области, края.
     Так   же  в  свое  время   я   интересовался  происхождением   названия
"бессмертник". Оказывается, в этом опять  вино-вата наша  --  на этот раз не
интеллигенция,  а аристокра-тия. Привыкнув с детства балакать по-французски,
они название этих  цветов (травы) просто  перевели  с француз-ского. Там она
называется  "иммортели", это в переводе  и означает --  "бессмертник". А наш
великий народ называет эту траву "неувядка", "живучка". Куда там французикам
тягаться  с  нами  в  любви  к  природе.  "Бессмертник"  и   "не-увядка"  --
канцелярщина и поэзия!
     Еще нашел  я  тебе о  траве в некоторых книгах.  Вот  "Записные книжки"
Эффенди Капиева.
     "Как бедны мы, горцы!  Как  беден наш  язык! Виноград у нас  называется
"черный цветок",  подсолнух  у нас назы-вается "пышный цветок",  розу у  нас
зовут "многознающий цветок" (с. ).
     Это я привел для сравнения с нашими многообразными и многозначительными
названиями трав. А теперь -- Куп-рин:
     "Для своего обихода, для своих несложных надобностей русский крестьянин
обладает  языком самым  точным,  самым ловким, самым выразительным  и  самым
красивым, какой только можно себе представить. Счет, мера, вес, наименование
цветов, трав..." (Куприн, "Бредень").

     Примечание: И это писал человек, знавший немец-кий и французский!

     -- Вы бы,  мужички, сеяли  мяту. Э... вы  бы мяту сеяли  (Лев  Толстой,
"Плоды просвещения").

     Примечание: Так аристократ Вово учил крестьян сельскому хозяйству.

     Снова Куприн:
     "Обхожу его  (древнеримский цирк.  -- В. С.) по  барьеру. Кирпич звенит
под ногами, как железный,  кладка цемент-ная,  вековая,  в трещинах  выросла
тонка трава,  иглистая,  жесткая, прочная, терпкая.  Вот и теперь  она лежит
передо  мной  на письменном столе. Я без  волнения не могу  гля-деть на нее"
("Лазурный берег").
     "Потом Зоя  затуманилась, развздыхалась и стала меч-тательно вспоминать
Великую неделю у себя в деревне.
     -- Такие мы цветочки собирали, называются "сон". Си-ненькие  такие, они
первые  из земли  выходят. Мы делали из  них отвар и красили  яйца. Чудесный
выходил синий цвет" ("По-семейному").
     Примечание: Зоя -- проститутка.

     "Сегодня троица.  По давнему обычаю, горничные за-ведения ранним утром,
пока их барышни еще спят, купили на  базаре целый воз осоки и разбросали ее,
длинную,  хрустящую  под  ногами,  толстую  траву,  всюду:  в  коридорах,  в
кабинетах, в зале" ("Яма").

     Примечание:  Упас в  Волгоградской  области  по-сыпают полы богородской
травой,  на Украине  -- чабрецом. Есть о травах  и у  Марко  Поло, но  я  не
выписывал,  а па-мять изменяет, начинается склероз.  Да и читал-то я его лет
сорок назад.
     Жером Бок. "Книга трав"  издана в  7 году. Есть в нашей библиотеке.  (В
библиотеке  Центрального  Дома  ли-тераторов.  --   В.  С.)   В  ней   много
интересного, вплоть до средневекового  салата из крапивы,  листьев  фиалки и
ре-пейника. Без уксуса (тогда еще не знали его) и без мас-ла (оно в то время
считалось роскошью). В салат для остроты прибавляли хрен.
     Я еще покопаюсь в записных книжках. Привет!"


x x x

     Существует  точное  человеческое  наблюдение: воздух мы замечаем тогда,
когда  его начинает  не хватать. Чтобы сделать это  выражение совсем точным,
надо бы вместо слова "замечать" употребить слово  "дорожить". Действительно,
мы  не  дорожим   воздухом   и   не   думаем  о   нем,  по-ка   нормально  и
беспрепятствен-но  дышим.  Но  все  же,   неправ-да,  --  замечаем.  Даже  и
наслаждаемся,  когда потянет  с юга теплой влагой, когда  промыт он  майским
дождем,  когда  облагорожен  грозовыми  разрядами.  Не всегда ведь  мы дышим
равнодушно и буднично.  Бывают сладчайшие, драгоценные, памятныена всю жизнь
глотки воздуха.
     По обыденности, по нашей незамечаемости нет, пожалуйу воздуха никого на
земле  ближе,  чем  трава.  Мы  привыкли, что  мир -- зеленый. Ходим,  мнем,
затаптываем  в  грязь,  сдираем  гусеницами  и колесами,  срезаем  лопатами,
соскабливаем  ножами бульдозеров,  наглухо  захлопываем  бетонными  плитами,
заливаем горячим асфальтом, завали-ваем железным, цементным,  пластмассовым,
кирпичным,  бумажным,  тряпичным  хламом.  Льем  на  траву  бензин,  ма-зут,
керосин, кислоты  и щелочи. Высыпать машину завод-ского  шлака и  накрыть  и
отгородить от солнца траву? Подумаешь! Сколько там травы?  Десять квадратных
мет-ров. Не человека же засыпаем, траву. Вырастет в другом месте.
     Однажды, когда кончилась зима и  антифриз в машине был  уже не нужен, я
открыл краник и вся жидкость из радиатора вылилась на землю, там, где стояла
машина -- на лужайке под окнами нашего деревенского дома. Анти-фриз растекся
продолговатой  лужей,  потом  его  смыло  дождями, но на земле, оказывается,
получился сильный ожог.  Среди  плотной мелкой травки, растущей  на лужайке,
об-разовалось зловещее черное пятно.  Три года земля не могла залечить место
ожога, и только потом уж плешина снова затянулась травой.
     Под  окном,  конечно,  заметно.  Я  жалел,  что  поступил  неосторожно,
испортил  лужайку. Но  ведь это  под  собственным окном! Каждый день  ходишь
мимо,  видишь и вспоминаешь. Если же где-нибудь  подальше от глаз, в овраге,
на  лесной  опушке, в придорожной  канаве,  да, гос-поди, мало  ли  на земле
травы?  Жалко  ли   ее?   Ну,  высы-пали  шлак  (железные  обрезки,  щебень,
бой-стекло,  бетонное крошево), ну, придавили несколько миллионов  травинок.
Неужели  такому высшему, по  сравнению с тра-вами,  существу,  как  человек,
думать  и заботиться  о таком ничтожестве, как  травинка. Трава? Трава она и
есть трава. Ее много. Она везде.  В лесу, в поле, в  степи, на горах, даже в
пустыне... Разве  что вот  в пустыне  ее поменьше. Начинаешь замечать,  что,
оказывается, может  быть  так: земля  есть, а травы  нет.  Страшное, жуткое,
безнадежное зрелище! Представляю  себе  человека в  безграничной, бестравной
пустыне,  какой  может  оказаться  после  какой-ни-будь  космической  или не
космической  катастрофы наша земля,  обнаружившего на обугленной поверхности
плане-ты единственный зеленый росточек, пробивающийся из мрака к солнцу.
     Не помню  где, в воспоминаниях какого-нибудь револю-ционера, я  вычитал
трогательную историю о травинке.
     Арестанту,  заключенному в одиночке,  принесли  из большого  мира стопу
книг.  Кроме  самого  арестанта  в ка-мере  не  было ничего живого. Каменные
стены, железная кровать, тюфяк, набитый мертвой теперь соломой,  табу-ретка,
сделанная из бывшего живого дерева.
     Ученый человек тотчас  прервет меня и  скажет, что  плесень в углу тоже
есть жизнь и разные там бактерии в воздухе... Но не будем педантами. Забудем
даже про то, что  в тюремном тюфяке могли водиться совсем уж живые существа.
Будем считать условно, что кроме самого арес-танта никакой жизни в камере не
было.  И вот ему  при-несли стопу книг. Он стал книги читать и вдруг увидел,
что  к книжной странице  прилипло  крохотное, право  же,  меньше  булавочной
головки семечко. Арестант аккуратно это  семечко отделил  и положил  на лист
бумаги.
     Непонятное волнение охватило его. Впрочем, если вду-маться, то волнение
арестанта можно понять.
     Как  дышим  воздухом,  точно  так  же  бездумно  мы  обду-ваем  головки
одуванчиков,  раздавливаем в пальцах со-зревшую ромашку, пересыпаем с ладони
на ладонь сухое зерно, лузгаем семечки подсолнуха, щелкаем кедровые орешки.
     Но в  особенной обстановке, в безжизненном (как мы условились) каменном
мешке,  в  оторванности от обыден-ной жизни планеты, арестант  посмотрел  на
семечко дру-гими  глазами.  Он понял, что перед  ним  на листе бумаги  лежит
величайшее  чудо из всех возможных чудес и что  все это поистине  величайшее
чудо (и  в  этом еще  дополни-тельное чудо)  помещается  в  крохотной,  едва
различимой соринке.
     При своем тюремном досуге арестанту не  трудно  было  вообразить,  что,
допустим,  оголилась  земля  и  осталось  от  бывшего  пышного изобилия,  от
роскошного  даже,  как бы  праздного зеленого царства, одно  это, последнее,
случай-но прилипшее к книжной странице, семечко.
     Ну  да, в  одной коричневой  легковесной  шелушинке  мо-гут  скрываться
гигантский  сосновый  ствол,  крона,  подоб-ная   зеленому  облаку,  и  даже
впоследствии  целая сосно-вая роща. Или  бело-розовые  яблоневые сады,  если
взять  глянцевое, лаковое, остренькое с  одного  конца зернышко  яблока, или
колосящееся пшеничное поле, если взять столь знакомое всем пшеничное зерно.
     Но  как узнать, что  скрывается  в  семечке, если оно не знакомо нам по
своему внешнему виду? Сумев увидеть и  понять в  семечке великое чудо,  наше
сознание  невольно  делает  еще  один  шаг  и тотчас натыкается  на  глухую,
абсолютно черную, непроницаемую завесу, отделяющую нас от тайны тайн.
     Если бы в  распоряжение  арестанта, обладающего та-инственным семечком,
были отданы все современные хи-мические и  физические лаборатории мира с  их
сложными  реактивными, утонченными анализами  и  электронными  микроскопами,
если  бы  эти лаборатории  изучили  каждую  клетку семени, если бы они после
клетки добрались по-том до молекулы, до атома, до атомного ядра, если бы они
даже  расщепили все атомы, из которых составлено семя, они все же  не сумели
бы приподнять  черной  завесы и не  узнали бы,  какое растение  (какой формы
листья, ка-кого цвета, какого вкуса плоды) заключено в семечке,  так  просто
лежащем на листе бумаги, перед вопрошающим, но бессильным взглядом человека.
     Короче  говоря, все ученые  мира, вооруженные совре-менными  знаниями и
современной  техникой,  не  смогли  бы  все  равно  помочь  тому арестанту и
прочитать ту програм-му, которая вложена  в семечко  и у которой только  две
судьбы в  этом  мире. Либо  погибнуть вместе с семечком  при неблагоприятных
условиях,  либо  включиться,  прийти  в  действие, в  осуществление и  тогда
показать, проявиться и сделаться видимой для простого человеческого глаза. И
тогда чудо превратилось бы в повседневность и будни: одуванчик,  подорожник,
ромашка с белыми лепестками, ядреная морковка или душистый укроп (порезать в
суп).
     Завеса остается непроницаемой.
     Что из того, что  мы вмешиваемся в жизнь растения, скрещиваем, создавая
всякие  черемухо-вишни,  картофеле-томаты  и много  всего мичуринского.  Все
равно мы мани-пулируем при этом с видимыми результатами  тайной программы, с
цветами, почками, ветками, а не с  самой про-граммой, зашифрованной надежным
шифром.
     Так  радиотехник может  уметь починить  приемник, хо-рошо  разбираясь в
проволочках  и   гаечках,  но  ничего  не  знать  о  теоретической  сущности
радиоволн. Так  наши  пра-щуры пользовались  огнем,  не  сознавая,  что  тут
происхо-дит    соединение   веществ   с   кислородом,    бурное   окисление,
сопровождаемое выделением тепла и света. Так  мы поль-зуемся теплом и светом
напропалую, все еще н