Сомерсет Моэм.
Рассказы

Божий суд
Видимость и реальность
Церковный служитель
Сосуд гнева
Дождь
Гонолулу
Санаторий
Верная жена


    Сомерсет Моэм.
    Божий суд

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Афиногенова.
   Авт.сб. "Каталина". Киев, Политиздат, 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Они терпеливо ждали своей очереди, но терпенье было для них  не  внове;
все трое с мрачной решимостью упражнялись в нем  тридцать  лет.  Их  жизнь
была длительным приготовлением к этому мгновению, и теперь они предвкушали
результат, преисполненные если и не самонадеянности, поскольку  при  таких
внушающих трепет обстоятельствах подобное чувство было бы явно не к месту,
то уж во всяком случае надежды и мужества.  Среди  призывно  раскинувшихся
перед ними цветущих лугов греха они избрали узкую  тернистую  тропинку;  с
высоко поднятой головой, хотя и с разбитыми  сердцами,  они  противостояли
искушению, и сейчас, когда путь их был окончен, они  ожидали  награды.  Им
незачем было разговаривать друг с другом, ибо каждый знал мысли другого, и
все  трое  испытывали  облегчение,   наполнявшее   их   бестелесные   души
благодарностью. Какие муки терзали бы их, если бы они  поддались  страсти,
казавшейся в то время почти неодолимой, и каким  безумием  было  бы  с  их
стороны ради нескольких лет блаженства пожертвовать вечной жизнью, которая
наконец-то ослепительно засияла перед ними! Они чувствовали себя как люди,
которые, чудом избежав внезапной и жестокой гибели, восхищенно ощупывают и
осматривают себя с ног до головы, с трудом веря в свое спасение. Им  не  в
чем было себя упрекнуть, и потому, когда вскоре за ними явились  ангелы  и
объявили, что час настал, в них окрепла  уверенность,  что  и  дальше  они
пойдут  так  же,  как  прошли  эту,  оставшуюся  далеко  позади  жизнь,  с
счастливым сознанием выполненного долга. Они стояли чуть  в  стороне,  ибо
давка была ужасающая. Страшная война продолжалась, и вот уже несколько лет
солдаты  всех  национальностей,  мужчины  в  полном  расцвете   прекрасной
молодости, непрерывным потоком шествовали на божий суд; были среди  них  и
женщины и дети, чью жизнь загубило насилие или, что еще  печальнее,  горе,
болезни и голод; и в небесных чертогах царила сумятица.
   Этих трех бледных дрожащих призраков, стоявших в  ожидании  суда,  тоже
привела сюда война. Джон и Мэри плыли на пароходе,  потопленном  торпедой,
выпущенной с подводной  лодки.  А  Рут,  подорвавшая  здоровье  ревностной
работой, которой она так  благородно  посвятила  себя,  услышав  о  смерти
любимого ею всем сердцем человека, быстро угасла и умерла.  Джон,  сказать
по чести, мог бы спастись, если бы не пытался спасти  жену.  Он  ненавидел
ее; он ненавидел ее до глубины души тридцать лет; но он всегда  был  верен
своему долгу по отношению к ней, и теперь, в  минуту  страшной  опасности,
ему и в голову не могло прийти поступить иначе.
   Наконец, ангелы, взяв их за руки, повели в тронный зал. Какое-то  время
всевышний не обращал на них ни малейшего внимания. По  правде  говоря,  он
был в плохом  настроении.  Незадолго  до  этого  пред  ним  предстал  один
философ, имевший за плечами долгую жизнь и удостоенный множества почестей,
и этот человек заявил прямо в глаза  всевышнему,  что  не  верит  в  него.
Разумеется, вовсе не эти слова омрачили чело царя царей, в  лучшем  случае
они могли вызвать у него лишь улыбку; но философ, не  слишком  благородно,
по всей видимости, воспользовавшись прискорбными событиями там  внизу,  на
земле,  спросил  всевышнего,  каким  образом,  рассуждая   беспристрастно,
совмещаются его всемогущество с его всеблагостью.
   -  Никто  не  может  отрицать  существования  зла,  -  сказал   философ
нравоучительно. - В таком случае, если бог не в силах  предотвратить  зло,
он не всемогущ, а если он в  силах  это  сделать,  но  не  делает,  он  не
всеблаг.
   Подобное утверждение было, конечно, не в новинку  вседержителю,  но  он
обычно отказывался обсуждать этот вопрос; ибо, хотя  он  и  был  всеведущ,
ответа на него не знал. Даже господь бог не в состоянии превратить  дважды
два в пять. А философ, уцепившись за свое  преимущество  и,  как  зачастую
поступают философы, делая неверный вывод  из  верной  посылки,  -  философ
закончил свою мысль утверждением, которое, учитывая обстоятельства, было в
высшей степени абсурдным.
   - Я не могу верить в бога,  -  заявил  он,  -  который  не  является  и
всемогущим и всеблагим.
   Поэтому, быть может, всевышний, не без известного  облегчения,  обратил
свои взоры на три смиренно стоявшие перед ним  и  все  еще  преисполненные
надежд тени. Живые, говоря о себе, говорят чересчур много,  даже  несмотря
на то, что им отпущен такой короткий срок  на  земле,  мертвые  же,  перед
которыми простирается вечность, настолько словоохотливы, что  лишь  ангелы
способны  вежливо  выслушивать  их  до  конца.  Но  вот  вкратце  история,
рассказанная этими тремя.
   Джон и Мэри пять лет состояли  в  счастливом  браке  и,  пока  Джон  не
встретил Рут, любили друг друга, испытывая, как это и бывает у большинства
супругов, друг к другу искреннюю привязанность и  взаимное  уважение.  Рут
было восемнадцать, на десять лет моложе его, -  очаровательное  грациозное
существо, красота ее расцвела вдруг и разила без промаха;  она  отличалась
как физическим, так  и  душевным  здоровьем  и,  проникнутая  естественным
предвкушением счастья, могла обрести то истинное величие, кое и составляет
красоту души. Джон полюбил ее, и она полюбила его. Но страсть,  охватившая
их, была  не  обычным  земным  чувством,  то,  что  переполняло  их,  было
настолько ошеломляющим, что  они  не  сомневались  -  смысл  всей  мировой
истории сводился лишь к тому, чтобы дать им возможность  встретиться.  Они
любили как Дафнис и Хлоя, или как Паоло и Франческа. Узнав, что любовь  их
взаимна,  они  пришли  в  экстаз,  но  после  первых  минут  восторга   их
захлестнуло отчаяние. Они были порядочными людьми и уважали себя, веру,  в
которой их воспитали, и общество, в  котором  они  жили.  Разве  может  он
обмануть невинную девушку? А она, что у нее может быть  общего  с  женатым
мужчиной? Потом им стало ясно, что Мэри знает о  их  любви.  То  искреннее
доверие,  с  которым  она  относилась  к  мужу,  было  подорвано;  она   и
представить себе не могла, что  способна  на  чувства,  крепнувшие  в  ней
теперь, - ревность, страх быть брошенной, гнев, поскольку  она  больше  не
властвовала  над  его  сердцем,  и   странное   вожделение   души,   более
мучительное, чем любовь. Она чувствовала, что умрет, если он ее оставит, и
в то же время сознавала, что если он  полюбил,  значит,  любовь  сама  его
нашла, он не искал ее специально. Она не упрекала  его.  Она  молила  бога
дать ей силы и молча проливала горькие слезы. Джон и Рут видели,  как  она
чахнет у них на глазах. Борьба  была  долгая  и  упорная.  Порой  мужество
изменяло им, и тогда казалось, что противиться страсти,  сжигавшей  их  до
мозга костей, было невозможно. Но они противились. Они боролись  с  грехом
столь же яростно, как Иаков боролся с ангелом божьим, и в конце концов они
победили.  С  разбитыми  сердцами,  но  гордые  своей   невинностью,   они
расстались. Они принесли на алтарь господа, словно священную жертву,  свои
надежды на счастье, радость жизни и красоту мира.
   Рут любила слишком страстно, чтобы полюбить  снова,  и  потому  она,  с
окаменевшим сердцем,  обратилась  к  господу  и  добрым  делам.  Она  была
неутомима. Она ухаживала за больными  и  помогала  бедным.  Она  создавала
приюты  для  сирот  и   возглавляла   благотворительные   организации.   И
мало-помалу ее красота, которая теперь была ей безразлична, увяла, и  лицо
окаменело, как и сердце. Ее вера была неистовой и ограниченной, ее доброта
-  жестокой,  ибо  зиждилась  не  на  любви,  а  на  рассудке;  она  стала
деспотичной, нетерпимой и мстительной. А Джон, покорившийся, но мрачный  и
раздражительный,    влачил    безрадостное    существование     и     ждал
смерти-освободительницы. Жизнь потеряла для него  всякий  смысл;  он  внес
свою лепту, но, победив, оказался побежденным; единственным чувством,  еще
жившим в его душе, была неугасимая тайная ненависть к жене. Он был  с  ней
кроток и предупредителен и  вел  себя  так,  как  подобает  христианину  и
джентльмену.   Он   исполнял   свой   долг.   Мэри,   добрая,   преданная,
исключительная (это надо признать) жена, ни разу не поставила мужу в  вину
овладевшее им безумие и все-таки не могла простить ему той жертвы, которую
он принес ради нее. Она стала желчной и сварливой.  И,  ненавидя  себя  за
это, не в силах была удержаться от  того,  чтобы  не  говорить  ему  слов,
которые, как она знала, больно ранили  его.  Она  бы  охотно  пожертвовала
жизнью ради него, но мысль о том, что он наслаждался счастьем в то  время,
как она была такой несчастной, что сотни раз желала умереть, была для  нее
невыносимой. Так или иначе, теперь она мертва, и они тоже; жизнь, серая  и
тоскливая, прошла; они не согрешили, и вознаграждение совсем близко.
   Они закончили свой рассказ, и наступило молчание. В  небесных  чертогах
воцарилась тишина. "Катитесь к дьяволу" - эти слова готовы были  сорваться
с губ всевышнего, но он не произнес  их,  ибо  разговорный  оттенок  этого
выражения,  как  он  вполне  справедливо  рассудил,  плохо  соответствовал
торжественности момента. Да и кроме того, подобный приговор не отвечал  бы
существу дела. Но лик его потемнел. И он спросил  себя,  неужели  же  ради
этого сотворил он этот мир, где восходящее солнце освещает  своими  лучами
ручьи, сбегая  с  холмов,  и  колышутся  от  полуденного  ветерка  золотые
колосья?
   - Мне иногда кажется, - промолвил всевышний, - что  звезды  сияют  ярче
всего, когда они отражаются в грязной воде придорожных канав.
   А три тени по-прежнему стояли  перед  ним,  и  сейчас,  рассказав  свою
невеселую историю, они испытывали известное  удовлетворение.  Борьба  была
тяжкой, но они исполнили свой долг. Всевышний легонько дунул  -  так,  как
дуют на горящую спичку, и - глядите-ка! - там, где только что  стояли  три
несчастных духа, не осталось ничего. Всевышний уничтожил их.
   - Я часто удивляюсь, почему люди полагают, будто я придаю такое  важное
значение супружеской неверности, - сказал он. - Если бы они повнимательнее
читали мои  произведения,  они  бы  увидели,  что  я  всегда  с  симпатией
относился именно к этой разновидности человеческих слабостей.
   И он повернулся к философу, который все еще ждал ответа на свои слова.
   - Ты не можешь не согласиться, -  сказал  всевышний,  -  что  в  данном
случае я очень удачно соединил мое всемогущество с моей всеблагостью.



   КОММЕНТАРИИ

   Дафнис и Хлоя - юные влюбленные, пастух и пастушка, герои  одноименного
романа древнегреческого писателя Лонга (II-III вв. н.э.),  которых  судьба
сначала разлучает и подвергает всяким  превратностям,  а  затем  счастливо
соединяет.
   Паоло и Франческа - Франческа из  рода  Полента  из  Равенны,  отданная
замуж за некрасивого Джанчотто Малатеста из  Римини,  полюбила  его  брата
Паоло, в результате оба они были убиты ее мужем. Произошло это между  1283
и 1286 гг. О трагической истории их  любви  повествуется  в  "Божественной
комедии" Данте (пятая песня "Ада").



    Сомерсет Моэм.
    Видимость и реальность

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Влодавская.
   Авт.сб. "Каталина". Киев, Политиздат, 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Я не ручаюсь за достоверность этого  рассказа,  хотя  поведал  мне  его
профессор французской литературы одного английского университета, а он был
человеком столь благородным, что вряд ли стал бы рассказывать мне то, чего
не было. Он имел обыкновение привлекать внимание своих  студентов  к  трем
французским писателям, которые, по его мнению, сочетали качества,  лежащие
в основе французского характера. Читая их, утверждал профессор, вы  можете
столько узнать о французах, что, будь это в его власти, он бы  не  доверил
тем, кто призван защищать  интересы  французов,  приступать  к  исполнению
своих обязанностей прежде, чем они не сдадут достаточно строгий экзамен по
их произведениям. Они -  это  Рабле  с  его  gauloiseme  -  особой  формой
сквернословия, предпочитающего называть  лопату  не  иначе,  чем  чертовым
совком, Лафонтен с его bons sens - не чем иным  как  здравым  смыслом,  и,
наконец, Корнель с его panache.  В  словарях  это  слово  переводится  как
султан на шлеме вооруженного  рыцаря,  но  метафорически  скорее  означает
достоинство и браваду, рисовку и героизм, тщеславие и гордость. Именно  le
panache заставил французских дворян при Фонтенуа бросить  офицерам  короля
Георга II: "Стреляйте первыми,  господа!";  именно  le  panache  исторг  с
окровавленных уст Кэмбронна при Ватерлоо фразу: "Гвардия  умирает,  но  не
сдается";  и  это  le  panache  побуждает   нищего   французского   поэта,
награжденного Нобелевской премией, великолепным  жестом  раздать  ее.  Мой
профессор был человеком серьезным и, по его  мнению,  история  эта,  столь
отчетливо выражая три главных качества французского  характера,  в  высшей
степени поучительна.
   Я  назвал  ее  "Видимость  и  Реальность"   -   это   заголовок   самой
значительной, как мне кажется, философской работы, которую моя страна  (на
благо или во  зло)  создала  в  XIX  веке.  Она  нелегка  для  чтения,  но
увлекательна. Книга написана отличным языком с изрядной долей юмора и хотя
навряд ли неискушенному читателю  окажутся  доступны  некоторые,  особенно
тонкие суждения, он, тем не менее, испытает  острое  чувство  хождения  по
туго натянутому интеллектуальному канату над метафизической  пропастью.  И
читатель  закроет  книжку  с  утешительным  ощущением  того,  что  на  все
наплевать.  Единственным  оправданием  в  использовании   названия   столь
прославленной книги  может  служить  лишь  то,  что  оно  так  удивительно
подходит к моему рассказу.
   Хотя Лизетта была философом в том же смысле, что и все мы, поскольку ее
ум занимали проблемы существования,  однако  ее  чувство  реальности  было
столь сильно, а почитание  показной  стороны  жизни  столь  искренне,  что
Лизетту вполне можно было заподозрить в удачном совмещении несовместимого,
к чему давно стремились философы. Лизетта была  француженкой  и  несколько
часов ежедневно проводила, раздеваясь и одеваясь в одном из самых  дорогих
и модных ателье Парижа. Приятное занятие для молодой женщины с  прелестной
фигурой. Короче,  она  была  манекенщицей.  Высокий  рост  позволял  ей  с
изяществом носить шлейф, а ее бедра были столь стройны, что от нее, одетой
в спортивный  костюм,  казалось,  исходил  аромат  вереска.  Длинные  ноги
позволяли ей с особым шиком носить пижамы, а ее тонкая талия  и  маленькая
грудь делали простейшие купальные костюмы предметом  восторга.  Она  могла
одевать все, что угодно. Ее манера кутаться в манто из  шиншиллы  убеждала
даже самых благоразумных людей в том, что шиншилла стоит запрашиваемых  за
нее денег. Толстухи и коротышки, вульгарные женщины и простушки, костлявые
и бесформенные, молодые и старые сидели в  удобных  креслах  и,  поскольку
Лизетта выглядела так мило, покупали одежды, которые ей очень шли.  У  нее
были большие карие глаза,  крупный  яркий  рот  и  очень  светлая,  слегка
тронутая  веснушками  кожа.  Ей  трудно  было  сохранять   ту   надменную,
замкнутую, холодно безразличную манеру, которая считается обязательной для
манекенщицы, когда неспешными шагами она вплывает,  разворачивается  и,  с
видом полного презрения к миру,  сравнимого  только  с  верблюжьей  миной,
уплывает. В ее больших карих глазах таился веселый  огонек,  а  алые  губы
подрагивали, готовые, казалось  бы,  дайте  только  повод,  растянуться  в
улыбке. Этот огонек и привлек внимание мсье Реймонда Ле Сюэ.
   Он сидел в кресле в стиле Людовика XVI рядом с сидевшей в другом кресле
женой, уговорившей его пойти с ней на просмотр весенних мод в узком кругу.
Это свидетельствовало о добром расположении духа мсье Ле Сюэ,  потому  что
он  был  чрезвычайно  занятым  человеком,  у  которого,  как   не   трудно
представить, имелась масса более важных дел, чем сидеть в течение  часа  и
наблюдать, как  дюжина  молодых  красивых  женщин  демонстрируют  на  себе
волнующее разнообразие костюмов. Ему и  в  голову  не  могло  прийти,  что
какой-нибудь из них мог изменить внешность  его  жены,  высокой  угловатой
пятидесятилетней женщины с чертами лица  несколько  крупнее  обычного.  Но
мсье Ле Сюэ женился на ней,  разумеется,  не  ради  ее  внешности.  И  она
всегда, даже в первые упоительные дни медового месяца,  понимала  это.  Он
женился на  ней,  чтобы  присоединить  процветающий  сталелитейный  завод,
наследницей которого она была, к собственному, равно процветающему  заводу
локомотивов. Брак оказался удачным. Жена подарила ему сына, который  играл
в теннис почти как профессионал, танцевал так же хорошо, как жиголо,  а  в
бридже был на равных с самыми опытными игроками; и дочку, которую он был в
состоянии обеспечить приданным, достойным самого что ни на есть настоящего
принца. У него были основания гордиться своими детьми.
   Благодаря  упорству  и  умеренной  честности  мсье  Ле   Сюэ   преуспел
настолько, что прибрал к рукам контроль над производством  рафинированного
сахара, над кинокомпанией, автомобильной компанией и газетой; и,  наконец,
он смог достаточно раскошелиться, чтоб  убедить  свободных  и  независимых
избирателей некоего округа послать его в Сенат. Мсье Ле Сюэ  был  мужчиной
приятной  полноты  и  жизнерадостного  темперамента   с   представительной
осанкой, аккуратной седой квадратной бородкой, лысой  головой  и  складкой
жира на затылке. Даже не глядя  на  алый  значок,  украшавший  его  черный
пиджак, было очевидно, что это влиятельная особа.
   Мсье Ле Сюэ был не из тех, кто медлит, и когда его жена отправилась  из
ателье играть в бридж, он покинул ее со словами,  что  хочет  размяться  и
пройтись пешком до Сената, куда  призывал  его  долг  перед  страной.  Так
далеко сенатор, однако, не пошел, а стал прогуливаться взад  и  вперед  по
глухой улице, на которую, как он  справедливо  рассудил,  молодые  женщины
выйдут из мастерской в конце рабочего дня. Не прошло и четверти часа,  как
появление выходивших группами женщин, молодых и хорошеньких, не  таких  уж
молодых и далеко не таких хорошеньких, возвестило о том, что  долгожданный
момент наступил и через две или три минуты на улицу вышла Лизетта. Сенатор
хорошо понимал, что его внешность и возраст едва ли обеспечат ему успех  у
девушки с первого взгляда,  но  он  так  же  знал,  что  его  богатство  и
положение уравновешивают эти изъяны. Лизетта была не одна, что,  наверняка
смутило бы человека не столь значительного, но сенатора ни  на  минуту  не
поколебало. Он подошел к ней, вежливо приподнял шляпу,  но  не  настолько,
чтоб обнаружилась лысина и пожелал ей доброго вечера.
   "Bon soir, mademoiselle", - произнес он с обворожительной улыбкой.  Она
мельком взглянула на него, поджала  свои  полные  алые  губы,  только  что
таившие улыбку, и, продолжая разговаривать с подругой, отвернулась и пошла
дальше с уверенным видом полного безразличия.  Отнюдь  не  обескураженный,
сенатор пошел вслед за  девушками  на  расстоянии  нескольких  ярдов.  Они
прошли по глухой улочке, вышли на бульвар  и  на  площади  Мадлен  сели  в
автобус. Сенатор был вполне удовлетворен. Он пришел  к  ряду  обоснованных
умозаключений. То, что она возвращалась, по-видимому,  домой  с  подругой,
означало, что у нее не было поклонника. То, что она отвернулас