Джон Стейнбек.
   "И проиграли бой"


 перевод И.Багрова

                                        Мятежных духов буйные полки
                                        Тех, что его презрели произвол,
                                        Вождем избрав меня. Мы безуспешно
                                        Его престол пытались пошатнуть
                                        И проиграли бой. Что из того?
                                        Не все погибло: сохранен запал
                                        Неукротимой воли, наряду
                                        С безмерной ненавистью, жаждой
                                        И мужеством - не уступать вовек.
                                        А это ль не победа?
                                              Дж. Милтон "Потерянный рай"

     1

     Наконец стало  смеркаться.  На  улице  зажглись  фонари,  замигала
неоновая вывеска  ресторана:  в  воздухе  яркими  цветами  распускались
красные огоньки. В комнате Джима Нолана по  стенам  побежали  розоватые
отблески рекламы. Два часа просидел  Джим  в  маленьком,  без  подушек,
кресле-качалке, положив ноги на  белое  постельное  покрывало.  Но  вот
совсем стемнело, он опустил ноги на пол, похлопал  по  затекшим  икрам,
замер, чувствуя, как их закололо. Встал,  включил  свет;  лампочка  без
абажура  осветила  обстановку  комнаты:   большую   белую   кровать   с
белоснежным  покрывалом,  письменный  стол  золотистого  дуба,  чистый,
некогда красный ковер,  -  ворс  давно  выносился  и  проглянула  бурая
основа.
     Джим подошел к умывальнику в углу, вымыл руки,  пригладил  мокрыми
пальцами волосы. Взглянул в зеркало над умывальником, чуть задержавшись
на собственных небольших серых глазах. Достал  из  кармана  расческу  с
прищепкой,  как  у  авторучки,  пригладил  прямые  каштановые   волосы,
аккуратно разделил их на косой пробор. На Джиме  был  темный  костюм  и
серая шерстяная рубашка с открытым воротом. Взяв полотенце, он вытер им
обмылок и бросил в открытый бумажный пакет на постели. В пакете лежали:
безопасная бритва, четыре пары новых носков,  сменная  серая  шерстяная
рубашка. Он оглядел комнату и небрежно закрыл пакет. Еще раз, по старой
привычке, взглянул в зеркало, выключил свет и вышел.
     Спустился по узкой, голой лестнице и постучал в соседнюю с выходом
дверь. Она чуть приоткрылась, выглянула хозяйка, увидев Джима,  открыла
дверь шире, была она крупной блондинкой с черной родинкой на губе.
     - Это вы, ми-и-стер Нолан? - улыбаясь, протянула она.
     - Я уезжаю,- сказал Джим.
     - Комнату за вами оставить, ведь вы же вернетесь?
     - Нет, я уезжаю насовсем. Получил письмо, зовут.
     - Не получали вы у меня никаких писем,  -  недоверчиво  произнесла
женщина.
     - Оно пришло на работу. Я не вернусь. У меня  уплачено  за  неделю
вперед.
     Улыбка сползла с лица хозяйки и сменилась злобной гримасой.
     - Вы должны были уведомить меня заранее, за неделю, - бросила она.
- Таков порядок. А раз не уведомили, недельный аванс я вам не верну.
     - Не беда. Я и не прошу. Просто  я  не  знал,  надолго  ли  у  вас
задержусь.
     И вновь на лице хозяйки заиграла улыбка.
     - Хоть вы и недолго у меня прожили, а  хорошим  таким  постояльцем
себя зарекомендовали. Будете в наших краях - милости прошу.  Найду  для
вас местечко. Вот  моряки;  как  в  порт  заходят,  непременно  у  меня
останавливаются. И всегда у меня для  них  есть  комната.  И  они  идут
только ко мне.
     - Спасибо, я учту, миссис Миэр, ключ я оставил в двери.
     - Свет выключили?
     - Конечно.
     - Ладно, уж завтра утром все схожу проверю. Не хотите чуток выпить
на дорожку?
     - Нет, спасибо. Мне пора.
     Она догадливо прищурилась.
     - Может, вы скрываетесь? Может, я чем помочь смогу?
     - Да нет, никто за мной не гонится. Просто я меняю работу. Ну, что
ж, доброй вам ночи, миссис Миэр.
     Она протянула напудренную руку. Джим пожал ее, переложив  пакет  в
свободную руку: пальцы у хозяйки оказались мягкими и слабыми.
     - Помните, у меня всегда найдется комната. Из года в  год  у  меня
одни и те же постояльцы, будь то моряки или торговцы.
     - Запомню. Спокойной ночи.
     Она смотрела ему вслед, пока  он  выходил  из  дома,  спускался  с
бетонного крыльца на тротуар.
     На углу он взглянул на часы в витрине ювелира - половина восьмого.
Он прибавил шагу, держа путь на восток; миновал кварталы  универсальных
магазинов и дорогих лавок с экзотическим товаром; потом  пошел  узкими,
уже притихшими и опустевшими в вечерний час улочками оптовых складов, -
все ворота  заперты  на  деревянные  засовы,  упрятаны  за  проволочные
решетки. Наконец он вышел на старую, с особняками в три  этажа,  улицу.
На нижних этажах держали ломбарды, торговали  старым  инструментом;  на
верхних - принимали неудачливые зубные врачи и юристы. Джим вглядывался
в каждую дверь и наконец нашел нужный номер. Вошел  в  темный  подъезд,
поднялся по узкой  лестнице  с  резиновой  дорожкой,  прижатой  медными
спицами на каждой ступеньке. Наверху горел лишь маленький ночничок, а в
длинном коридоре из-за одной двери с матовым стеклом пробивался тусклый
свет. Джим подошел, увидел номер "16" на матовой панели и постучал.
     - Войдите! - послышался резкий голос.
     Джим открыл дверь и вошел в маленькую, с голыми стенами,  комнату:
стол, металлический шкафчик  с  картотекой,  армейская  кровать  и  два
стула. На столе - электрическая плитка, на ней побулькивал и  попыхивал
маленький жестяной кофейник. Человек за столом пристально посмотрел  на
Джима, перевел взгляд на бумажку перед собой.
     - Вы - Джим Нолан? - спросил он.
     - Да.
     Джим  тоже  пригляделся:  щуплый  человечек  в  аккуратном  темном
костюме. Густые волосы от макушки разделены на прямой пробор, однако не
скрывают небольшой шрам - белую полоску над правым ухом. Взгляд  черных
глаз проницателен и быстр, не задерживается: с Джима  на  календарь  на
стене, тотчас же - на будильник и опять - на Джима. Крупный, сужающийся
к  кончику,  нос.  Губы,  очевидно,  некогда  полные  и  добрые,  из-за
давнишней привычки собрались в тугой морщинистый узелок.  Человек  этот
вряд  ли  был  старше  сорока,  однако  на  лице  глубокими   бороздами
запечатлелись стойкость и непреклонность. Руки так же подвижны,  как  и
глаза:  большие,  даже  чрезмерно  большие  кисти,  длинные  пальцы   с
плоскими, "лопаточкой", ногтями. Руки бегали по столу, точно у  слепца:
трогали бумаги, ощупывали край стола, перебирали пуговицы на жилете. Он
потянулся к электрической плитке, выдернул шнур из розетки.
     Джим тихо прикрыл за собой дверь и подошел к столу.
     - Мне велели прийти сюда.
     Человечек вдруг поднялся, резко протянул правую руку.
     - Меня зовут Гарри Нилсон. Вот ваше заявление.
     Джим пожал ему руку.
     - Присаживайтесь, Джим,-нарочито спокойно сказал человечек.
     Джим подвинул свободный стул и присел к столу. Гарри  открыл  ящик
стола, достал початый пакет молока в нем спичками  были  проделаны  две
дырки, - сахарницу и две глиняные кружки.
     - Кофе выпьете?
     - С удовольствием.
     Нилсон разлил черный кофе по кружкам и заговорил.
     - Над заявлениями мы работаем так: его рассматривает  комиссия  по
приему, а мне нужно сначала с вами поговорить и доложить  на  комиссии.
Комиссия обсуждает мое мнение и выносит его  на  всеобщее  голосование.
Поэтому не обижайтесь, если буду "копать"  глубоко.  Обязан.  Он  налил
себе молока, взглянул на Джима, и в глазах мелькнула улыбка.
     - Что да как, я знаю, - сказал Джим. -  К  вам,  говорят,  труднее
попасть, чем в самый престижный клуб.
     - А что нам остается!  -  он  сунул  Джиму  сахарницу  и  ошарашил
вопросом. - А почему вы хотите вступить в партию?
     Лицо у Джима напряглось;  размешивая  кофе,  он  обдумывал  ответ.
Потупившись, проговорил:
     - Ну... если по мелочам, так много причин наберется. А  главное  -
вся моя семья крепко пострадала от этого строя. Старику моему, отцу  то
есть, уж так досталось во всяких там рабочих передрягах, что у  него  с
головой плохо сделалось. Взбрело ему  в  голову,  дескать,  неплохо  бы
скотобойню, где работал, взорвать. Ну и получил заряд дроби в грудь  от
усмирителей.
     - Ваш отец - Рой Нолан? - перебил его Гарри.
     - Ну да. Убили его три года назад.
     - Вот досада! Ведь  он  был  силачом,  каких  по  всей  стране  не
сыскать. Мог, говорят, пятерых легавых голыми руками уложить.
     - Может, оно и так, - усмехнулся Джим, -  только  всякий  раз  ему
попадалось шестеро. И они его до полусмерти избивали.  Придет,  бывало,
домой, весь в крови. Сядет у плиты на кухне, и лучше  его  не  трогать.
Слова не скажи! Расплачется. Мать его потом моет, а он белугой ревет. -
Джим помолчал. - Работал-то он за двоих на  бойне.  Чтоб  не  ослабеть,
даже кровь свежую пил.
     Нилсон быстро взглянул на Джима и  тут  же  отвел  взгляд.  Согнул
уголок листа с заявлением, примял его ногтем большого пальца.
     - А мать у вас жива? - тихо спросил он.
     - Месяц назад умерла, - глаза у Джима сузились. Я в тюрьме  сидел.
Месяц дали за бродяжничество. Там  и  сообщили,  что  она  при  смерти.
Отпустили домой под конвоем. Что с  ней  случилось,  так  и  не  узнал.
Молчала в свои последние минуты. Она у меня  католичка,  а  отец  ее  в
церковь-то не пускал. Терпеть не мог церковь. И мать лежит  и  на  меня
смотрит. Я говорю, может, тебе священника? Молчит, смотрит на  меня,  и
все тут. Утром, часа в четыре, умерла. А посмотреть - как живая  лежит.
На похороны я даже и не просился. Все равно бы не пустили. Помоему,  ей
уже все равно было, в рай ли, в ад попадет.
     Гарри нервно вздрогнул.
     - Допивайте кофе и наливайте еще. А то прямо на ходу спите. Ничего
такого не принимали?
     - Это вы насчет травки какой? Нет, не балуюсь. Пить и то не пью.
     Нилсон достал листок бумаги, что-то записал.
     - А как вышло, что вас за бродяжничество посадили?
     Джим горячо заговорил:
     - Я работал в универмаге Талмана. Заведовал  упаковочным  отделом.
Как-то вечером ходил в кино, и на обратном пути  смотрю  -  на  площади
Линкольна толпа. Остановился, дай,  думаю,  посмотрю,  в  чем  дело.  В
середине сквера - мужик какой-то говорит. Я рядом с памятником сенатору
Моргану стоял, ну и взобрался на пьедестал, чтоб виднее было.  Слышу  -
сирена. А впереди - блюстители порядка. Тех, что сзади подоспели,  я  и
не увидел; один как хряснет меня по затылку! Пришел в себя,  а  мне  уж
бродяжничество припаяли. А я после того удара долго опомниться не  мог,
будто пьяный ходил. Вот сюда он мне  вмазал,  -  и  приложил  ладонь  к
основанию затылка. - Уж я им толковал, никакой я не бродяга, говорю,  у
меня  работа  есть,  позвоните  мистеру  Уэббу,  говорю,  он   директор
талмановского универмага. Ну, они и позвонили. Уэбб спросил,  где  меня
задержали, а сержант ему: "На митинге красных".  Уэбб  -  на  попятный,
говорит, знать такого не знаю. Так, ни за что ни про что за  решетку  и
угодил.
     Нилсон снова включил электроплитку. В кофейнике забулькало.
     - Вы и сейчас, Джим, словно пьяный. Что с вами?
     - Сам не знаю. Будто я уже умер. Все в прошлом, все позади.  Перед
тем, как к вам прийти, съехал с квартиры, что снимал. Съехал, хоть  еще
за неделю вперед уплачено. Не хочу больше никаких ночлежек. Хочу раз  и
навсегда с этим покончить.
     Нилсон вновь наполнил чашки.
     - Вот что, Джим. Дай-ка я обрисую, что такое быть  членом  партии.
Каждое  решение  ставится  на  всеобщее  голосование,   и   ты   можешь
голосовать,  но  коль  скоро   решение   принято,   подчиняться   нужно
безоговорочно. Когда у нас бывают деньги, мы платим  нашим  активистам,
кто в поле работает,  по  двадцать  долларов  в  месяц  на  пропитание.
Правда, я что-то не помню, чтоб у нас и впрямь водились деньги.  Теперь
о работе: в поле работаешь, как и все,  а  потом  выполняешь  партийные
поручения. Итого, набирается шестнадцать, восемнадцать  часов  в  день.
Ешь, где придется. Ну, как, осилишь?
     - Осилю!
     Снова пальцы Нилсона забегали по столу.
     - И учти: те, кому ты  будешь  стараться  помочь,  тебя  же  будут
ненавидеть.
     - Хорошо, учту.
     - Так все-таки, почему ты решил вступить в партию?
     Серые глаза полузакрылись, Джим сосредоточенно думал.
     - В тюрьме были ваши партийные, - помолчав, заговорил  он.  -  Вся
моя жизнь - сплошная нескладуха. А вот у них - нет! У них есть какая-то
цель. И я тоже хочу цель в жизни. Сейчас я чувствую себя так, будто уже
умер. Вот и подумал: может, еще оживу?
     Нилсон кивнул.
     - Ясно. Ты прав. Теперь мне все ясно. В школе долго учился?
     - За год до окончания бросил, пошел работать.
     - А говоришь складно, как образованный.
     Джим улыбнулся.
     - Я много читал. Отцу это было не по душе.  Говорил,  я  от  своих
отказываюсь.  А  я  все  равно  читал  и  читал.  А  однажды  в   парке
познакомился с каким-то парнем, так он мне целый список  составил,  что
прочитать: и "Республику" Платона, и "Утопию", и Беллами , и  Геродота,
и Гиббона, и Маколея , и Карлайла и Прескотта, и Спинозу, и  Гегеля,  и
Канта, и Ницше, и Шопенгауэра. Даже "Капитал"  настоятельно  советовал.
Про себя говорил, что свихнулся на книгах; ему хотелось только  знания,
веру он отвергал. И книги так  подбирал,  что  они  все  в  одну  точку
метили.  <Беллами,  Эдвард  (1850-1899)-американский  писатель-утопист.
Маколей,    Томас     Бабингтон     (1800-1859)-английский     историк,
государственный   деятель.   Карлайл,   Томас   (1795-1881)-шотландский
литератор и историк. Прескотт, Уильям  Хиклинг  (17961859)-американский
историк.>
     Гарри Нилсон заговорил не сразу.
     - Пойми, почему мы так тщательно проверяем людей. Наказаний у  нас
только два: выговор да исключение. Я вижу, что  тебе  просто  невмоготу
без партии. Я дам тебе рекомендацию, по-моему, ты неплохой  парень.  Но
собрание может проголосовать и против.
     - Спасибо.
     - А теперь скажи-ка,  твою  фамилию  кто-нибудь  из  родственников
носит? Ведь они могут пострадать, если ты не сменишь имя.
     - Только дядя, Теодор Нолан, механик.  Но  фамилия  у  меня  очень
распространенная.
     - Да, пожалуй. Деньги у тебя какие есть?
     - Доллара три наберется. Было больше, да на похороны потратил.
     - Так, ну, а жить ты где будешь?
     - Не знаю. Я все концы обрезал, все с нуля начать хочу, чтоб ничто
о прошлом не напоминало.
     Нилсон бросил взгляд на койку.
     - Сам я здесь и живу. Ем, сплю, работаю  -  все  в  этой  комнате.
День-другой можешь переночевать на полу.
     Джим довольно улыбнулся.
     - Мне это в самый раз. Тюремные нары не мягче, чем пол.
     - Обедал сегодня?
     - Нет, голова другим была занята.
     - Ты, небось, подумаешь, я  на  твои  денежки  зарюсь?  -  сердито
бросил Нилсон. - Так вот, скажу прямо: у меня ни гроша. А у тебя  целых
три доллара.
     - Да успокойтесь, - усмехнулся Джим,-  хватит  на  воблу,  сыр  да
хлеб. И на завтрашнее жаркое еще хватит. Я отлично мясо умею готовить.
     Гарри Нилсон разлил по кружкам остатки кофе.
     - Ну, вот, похоже, Джим, ты приходишь в себя. И вид совсем другой.
Хоть пока ты и не представляешь, в какое дело ввязался. А  рассказывать
без толку, начнешь работать - поймешь сам.
     Джим спокойно посмотрел на него.
     - А известно ли вам такое:  работаешь-работаешь,  вроде  повышение
заслужил, и тут - раз, тебя увольняют и  берут  новичка.  Или:  твердят
тебе о преданности интересам фирмы, а преданность в том, чтоб  шпионить
за товарищами по работе. Чего уж там, мне терять нечего.
     - Кроме ненависти, - спокойно подхватил Гарри.  Ничего,  сам  диву
будешь даваться, когда пройдет эта ненависть к людям. Почему, и сам  не
знаю, только обычно ненависть проходит.

     2

     Назавтра Джим места себе  не  находил,  волновался.  Гарри  Нилсон
сочинял  длинный  доклад-рекомендацию   и   несколько   раз   досадливо
напускался на Джима.
     - Если не терпится, иди сам, один. Чего тебе  меня-то  дожидаться?
Мне нужно доклад закончить. А хочешь через час вместе пойдем.
     - Я все думаю, сменить фамилию или не стоит. Ведь,  если  сменишь,
сам-то прежним останешься, правда?
     Нилсон снова склонился над бумагой.
     - Вот дадут тебе срок-другой,  насидишься  в  тюряге,  раз  десять
фамилию сменишь, тогда поймешь, что она не важнее номера.
     Джим подошел к окну, выглянул на улицу. Напротив кирпичная  стена,
ограждавшая  маленький  пустырь  меж  двумя  домами.  Ватага  мальчишек
возилась с мячом. Их гомон доносился даже сквозь закрытое окно.
     - А мы в детстве обычно делились на  команды,  -  сказал  Джим.  -
Правда, больше дрались, чем  играли.  Интересно,  теперешние  мальчишки
такие же драчуны?
     - Конечно, - не отрываясь от писанины, ответил Гарри. - Я же часто
в окно смотрю, вечно они там. И, конечно, дерутся.
     - У меня и сестра сорванцом была, - продолжал вспоминать  Джим.  -
Любому в команде по шее надавать могла. А шарики  лучше  нее  никто  не
метал. Метров с четырех попадала, и это при том, что с  нижнего  замаха
бросала.
     Гарри поднял голову.
     -Я и не знал, что у тебя есть сестра. А что с ней сталось?
     - Не знаю.
     - Не знаешь?
     - Нет. Смешно сказать - хотя смешного-то  в  этом  мало.  Какое-то
непонятное стечение обстоятельств. - То есть как, ты  не  знаешь  о  ее
судьбе? - Гарри даже отложил карандаш.
     - Могу рассказать, как все было. Звали ее Мэй, годом старше  меня.
Спали мы на кухне, каждый  на  своей  койке.  Лет  в  четырнадцать  Мэй
завесила угол  простыней,  чтоб  было  где  переодеваться.  Кокетничать
начала. Сидит, бывало, на крыльце с девчонками и,  как  мальчишки  мимо
идут, прыскает со смеху. Волосы у нее  -  ровно  соломенные.  Наверное,
была недурна собой. Однажды я гонял с ребятами мяч  на  пустыре  -  там
сейчас банк - прихожу домой, а мать и говорит: "Ты не видел на  крыльце
Мэй?"  "Не  видел",-говорю.  Скоро  и  отец  заявился.  И  тоже:   "Где
Мэй?"-спрашивает. Мать говорит, не пришла еще.  Любопытно,  Гарри,  как
сейчас все в памяти оживает. Помню все: и кто что говорил,  и  кто  как
выглядел. Ужинать долго не садились, отец  чернее  тучи,  подбородок  у
него выщелкнулся. "Подавай на стол,- кричит матери.- А  Мэй  совсем  от
рук отбилась. Думает, взрослая стала, так ее уж и выпороть нельзя". А у
мамы глаза голубые-голубые, в ту минуту аж белыми сделались. Поужинали,
отец у плиты уселся. А сам все больше ярится. Мать рядом  села.  Я  лег
спать. Вижу, мать чуток от отца отвернулась,  губами  шевелит.  Небось,
молится. Она католичка, а  отец  церковь  не  признавал.  Сидит  и  все
грозит, что он с  Мэй  шкуру  спустит,  когда  она  вернется.  Часов  в
одиннадцать и они ушли в спальню, но свет на кухне  оставили.  И  долго
еще разговаривали, мне  слышно  было.  Раза  два  ночью  я  просыпался,
смотрю, а мать из спальни выглядывает. И глаза у нее  -  ровно  камушки
белые. Джим отвернулся от окна, присел  на  кровать.  Гарри  карандашом
ковырял стол. - Наутро проснулся, на дворе солнышко,  а  на  кухне  все
свет горит. Свет посреди бела дня - на душе  как-то  одиноко  делается.
Вышла  из  спальни  мать,  разожгла   плиту.   Лицо   застыло,   взгляд
остановился. Потом и отец вышел. Вид такой, будто его  только  что  меж
глаз двинули - точно пьяный.  Ни  слова  не  сказал.  Только  уходя  на
работу, бросил: "Загляну в полицейский участок.  Может,  ее  задавило".
Ну, я в школу, оттуда прямо домой. Мать говорит, спроси девчонок, вдруг
кто видел Мэй. А уж к тому времени все соседи знали, что  Мэй  пропала.
Девчонки говорят, не видели Мэй. А сами со  страху  трясутся.  Вернулся
отец. Заходил по дороге домой в полицию, там записали приметы, сказали,
что будут смотреть в оба. Тот вечер прошел, как и  предыдущий.  Отец  с
матерью