Джером Д.Сэлинджер.
        Зуи

---------------------------------------------------------------
 J.D. Salinger "Zooey"
 (C) Copyright J.D. Salinger
 (C) Copyright M. Ковал?ва перевод с английского
 Date: 6 Jun 2002
 Изд: "Художественная литература", М., 1983
 OCR: Ph.Lord
---------------------------------------------------------------


     Считается,  что  факты, которыми располагаешь, говорят сами за себя, но
мне кажется, что в данном случае они даже несколько более вульгарны, чем это
обычно  свойственно  фактам.  В  противовес  мы  прибегаем  к неувядающему и
увлекательному  приему:  традиционному  авторскому  предисловию. Вступление,
которое  я задумал, столь торжественно и многословно, что такое и в страшном
сне  не  приснится,  и  вдобавок  ко  всему,  в нем слишком много мучительно
личного.  И  если  мне  особенно  повезет  и  у меня что-то получится, то по
воздействию  это  можно  сравнить  только  с  принудительной  экскурсией  по
машинному  отделению,  которую  я веду в качестве экскурсовода, облаченный в
старомодный  цельный  купальный  костюм  в  полосочку Если уж начинать, то с
самого неприятного: то, что я собираюсь вам преподнести, вовсе не рассказ, а
нечто  вроде  узкопленочного  любительского  фильмика  в  прозе,  и те, кому
довелось  просмотреть  отснятый материал, со всей серьезностью предупреждали
меня,  что  лелеять  надежды  на  успешный  прокат  не  стоит.  Имею честь и
несчастье  открыть  вам,  что  эта  группа  оппозиционеров  состоит  из трех
исполнителей   главных  ролей:  двух  женских  и  одной  мужской.  Начнем  с
примадонны,  которая, как мне думается, была бы довольна, если бы ее коротко
охарактеризовали  как  томную,  но утонченную особу. Она полагает, что сюжет
нисколько не пострадал бы, если бы я что-нибудь сделал с той сценой, где она
несколько  раз  сморкается  за  пятнадцать или двадцать минут. Проще говоря,
вырезал  бы  ее  и выбросил. Она говорит, что противно смотреть, как человек
сморкается. Вторая леди из нашей труппы - вальяжная  и  клонящаяся  к закату
звезда варьете - недовольна  тем, что я, так сказать, запечатлел ее в старом
поношенном  халате.  Но  обе  мои  красотки  (они намекали, что именно такое
обращение  им  приятно)  не  слишком  воинственно  нападают на мой замысел в
целом..   Причина,  признаться,  страшно  проста  (хотя  и  заставляет  меня
краснеть)  .  Как  они  убедились  на  собственном  опыте, достаточно одного
резкого  слова  или упрека, чтобы я разревелся. Но не они, а главный герой -
вот  кто  с неподражаемым красноречием убеждал меня не выпускать свой опус в
свет.  О  н  чувствует, что вся интрига строится на мистицизме и религиозной
мистификации,- как   он   дал   мне   понять,   во   всем   совершенно  явно
просматривается  некое  трансцендентное начало, что внушает ему тревогу, так
как  может  только  ускорить  приближение дня и часа моего профессионального
провала.  И  так уже люди, говоря обо мне, покачивают головами, и если я еще
хоть  один  раз  в  своем  творчестве употреблю слово "Бог" не в его прямом,
здоровом, американском смысле - как   некое   бранное  междометие,-  то  это
послужит  явным  свидетельством,  точнее,  подтверждением  того,  что  я уже
начинаю хвастаться знакомствами в высших сферах, а это верное свидетельство,
что  я  человек  пропащий.  Разумеется,  этого  достаточно,  чтобы заставить
нормального    слабонервного    человека,    а   в   особенности   писателя,
приостановиться.  Я  и  приостанавливаюсь.  Но  не надолго. Потому что любое
возражение,  как бы оно ни было красноречиво, должно быть еще уместным. Дело
в  том,  что  я  периодически  выпускаю  эти  любительские  фильмы в прозе с
пятнадцати лет. Где-то в книге "Великий Гэтс-би" (эта книга была моим "Томом
Сойером"  в  двенадцать  лет) молодой рассказчик заметил, что каждый человек
отчего-то  подозревает  самого  себя  в  какой-то первородной добродетели, и
далее открывает нам, что у себя - храни   его,  Боже,-  он  считает  таковой
честность.  А  я  своей первородной добродетелью считаю способность отличить
мистический сюжет от любовного. Я утверждаю, что мой очередной опус - вовсе
не рассказ о какой-то там мистике или религиозной мистификации. Я утверждаю,
что  это  сложный,  или  многоплановый, чистый и запутанный рассказ о любви.
Скажу   в   заключение,   что   сам  сюжет  родился  в  результате  довольно
беспорядочного  сотрудничества.  Почти  все  факты, с которыми вам предстоит
ознакомиться  (неторопливо, с_п_о_к_о_й_н_о ознакомиться), были мне сообщены
с  чудовищными перерывами в серии напряженных для меня бесед наедине с тремя
главными действующими лицами. Могу честно заметить, что ни одно из этих трех
лиц  не  поражало  блистательным  талантом  коротко  и  сжато, не вдаваясь в
подробности,  излагать  события.  Боюсь,  что этот недостаток сохранится и в
окончательном,  так  сказать,  съемочном варианте. К сожалению, я не в силах
его устранить, но все же попытаюсь хотя бы объяснить. Мы - все   четверо   -
близкие  родственники, и говорим на некоем эзотерическом семейном языке; это
что-то  вроде семантической геометрии, в которой кратчайшее расстояние между
двумя точками - наибольшая дуга окружности.
     И последнее напутственное слово: наша фамилия - Гласс.   Не  пройдет  и
минуты,  как  младший  сын Глассов будет на ваших глазах читать невообразимо
длинное  письмо  (здесь  оно  будет перепечатано п_о_л_н_о_с_т_ь_ю, могу вас
заверить),  которое  он  получил  от  самого  старшего из оставшихся в живых
братьев - Бадди Гласса. Стиль этого письма, как мне говорили, отмечен далеко
не поверхностным сходством со стилем, или манерой письма, автора этих строк,
и широкий читатель, несомненно, придет к опрометчивому заключению, что автор
письма и я - одно  и  то  же лицо. Да, он придет к такому заключению - и тут
уж,  боюсь,  ничего  не поделаешь. Но мы все же оставим этого Бадди Гласса в
третьем  лице  от  начала и до конца. По крайней мере, у меня нет достаточно
веских оснований, чтобы менять положение.



     В  десять  тридцать  утра, в понедельник, в ноябре 1955 года Зуи Гласс,
молодой  человек  двадцати  пяти  лет,  сидел в наполненной до краев ванне и
читал  письмо  четырехлетней  давности.  Письмо  казалось  почти  бесконечно
длинным, оно было напечатано на нескольких двойных листах желтоватой бумаги;
Зуи  стоило некоторого труда поддерживать страницы, опирая их о свои колени,
как  о  два  сухих  островка.  По  правую руку от него, на краю встроенной в
стенку  эмалированной  мыльницы,  примостилась слегка раскисшая сигарета, но
она  все  еще  горела,  потому  что  он  то  и дело брал ее и делал одну-две
затяжки,  почти не отрывая взгляда от письма. Пепел неизменно падал в воду -
или  прямо,  или  скатывался  по  странице письма. Но, судя по всему, Зуи не
обращал  внимания на весь этот беспорядок. Однако, он замечал, а может быть,
только что заметил, что горячая вода действует на него потогонно. Чем дольше
он читал - или  перечитывал,- тем чаще и тем тщательнее он стирал пот со лба
и с верхней губы.
     Предупреждаю  заранее,  что  в  Зуи так много сложности, раздвоенности,
противоречивости,  что  здесь  придется  вставить  не  меньше  двух абзацев,
касающихся  его  личности.  Начнем  с  того,  что  это  был  молодой человек
небольшого роста и чрезвычайно легкого телосложения. Сзади - и     особенно,
когда на виду оказывались все его позвонки,- он   вполне  мог  бы  сойти  за
одного   из  тех  городских  полуголодных  ребятишек,  которых  каждое  лето
отправляют  подкормиться  и  загореть  в  благотворительные  лагеря. Крупным
планом,  в  фас  или  в  профиль, он был замечательно, даже потрясающе хорош
собой.  Старшая из его сестер (которая из скромности предпочитает называться
здесь  вигвамохозяйкой  из  племени  такахо) попросила меня написать, что он
похож  на  "синеглазого  ирландско-иудейско-го следопыта из племени могикан,
который  испустил  дух  в  твоих  объятьях  у  рулетки в Монте-Карло". Более
распространенное  и,  без сомнения, не столь узкосемейное мнение гласит, что
его лицо было едва спасено от чрезмерной красивости - чтобы    не   сказать,
великолепия - тем, что одно ухо у него оттопыривалось чуть больше другого. Я
лично придерживаюсь иного мнения, которое сильно отличается от предыдущих. Я
согласен,  что  лицо  Зуи,  пожалуй,  можно  было  бы назвать безукоризненно
прекрасным.  Но  в  этом  случае,  оно,  как  и  любое  другое  классическое
произведение  искусства,  может  стать  мишенью  бойких  и обычно надуманных
оценок. Мне остается добавить только одно: любая из сотен ежедневно грозящих
нам опасностей - автомобильная  авария,  простуда,  вранье  натощак  - могла
изуродовать  или  уничтожить  всю  его щедрую красоту в один день или в одно
мгновенье.  Но  было  нечто  неуязвимое  и, как уже ясно сказано, "пленяющее
навсегда" [1] - это   подлинная  д_у_х_о_в_н_о_с_т_ь  во  всем  его  облике,
особенно  в  глазах,  которые  часто глядели завораживающе, как из-под маски
Арлекина, а временами и еще более непостижимо.
     По  профессии  Зуи  был актером, уже три с лишним года одним из ведущих
актеров  на  телевидении. За ним так усердно "гонялись" (и, по непроверенным
сведениям, доходившим до семьи через третьих лиц, ему так же много платили),
как  только  могут  гоняться  за молодым актером телевидения, который еще не
стал  звездой  Голливуда  или Бродвея с готовенькой "всенародной славой". Но
если  оставить  все  сказанное без объяснений, это может привести к выводам,
которые  как  бы  напрашиваются  сами  собой.  А на самом деле было так: Зуи
впервые официально и всерьез дебютировал перед публикой в возрасте семи лет.
Он был самым младшим братом в семье, где было всего семеро детей [2] - пять
мальчиков и две девочки,- и все они, с очень удачными интервалами, в детстве
выступали в широковещательной радиопрограмме - детской     викторине     под
названием:  "Умный  ребенок".  Разница  в  возрасте почти в восемнадцать лет
между  старшим  из детей Глассов, Симором, и младшей, Фрэнни, в значительной
мере   позволила   семейству   закрепить   за   собой   нечто   вроде  права
престолонаследия  и  создать  династию,  которая  продержалась  у  микрофона
"Умного ребенка" шестнадцать с лишним лет - с  1927  по 1943-й, целую эпоху,
соединяющую эру чарльстона с эрой Боингов-17. (Все эти цифры, кажется, более
или  менее  точны.)  Несмотря  на все годы, которые разделяли личные триумфы
каждого  в  "Умном  ребенке",  можно утверждать (с немногими несущественными
оговорками),  что  все  семеро  умудрились  ответить  по  радио на громадное
количество  то  убийственно  ученых,  то  убийственно  хитроумных  вопросов,
присланных слушателями,- с    совершенно    неслыханной    в    коммерческом
радиовещании  находчивостью  и апломбом. Слушатели встречали детей с горячим
энтузиазмом и никогда не охладевали. Общая масса делилась на два до смешного
непримиримых лагеря: одни считали, что Глассы - просто   выводок  невыносимо
высокомерных маленьких "выродков", которых следовало бы утопить или усыпить,
как  только  они  появились  на  свет,  другие  же верили, что это подлинные
малолетние  мудрецы  и  всезнайки  редкостной,  хотя  и  незавидной, породы.
Сейчас,  когда  пишется  эта  книга  (1957  год),  сохранились  еще  прежние
слушатели  "Умного  ребенка", которые помнят с поразительной точностью почти
все  выступления каждого из семи детей. Именно в этой редеющей, но все же на
удивление  единодушной  компании твердо укрепилось мнение, что из всех детей
Глассов старший, Симор,- в  конце  двадцатых  и  в  начале тридцатых годов -
"звучал  лучше  всех"  и  его  ответы  были  самыми  "исчерпывающими". Самым
обаятельным  и  любимым  после Симора называют обычно младшего из мальчиков,
Зуи.  А так как здесь Зуи интересует нас как объект исследования, то следует
добавить,  что  в качестве бывшей звезды "Умного ребенка" он выделялся среди
своих братьев и сестер, как ходячая энциклопедия. Все семеро детей, пока они
выступали  по  радио,  считались законной добычей тех детских психологов или
профессиональных    педагогов,   которые   специализируются   на   маленьких
вундеркиндах.  Но  в  этом  деле,  или  на этой работе, из всех Глассов Зуи,
бесспорно,  подвергался  самым  беспардонно  хищным допросам, обследованиям,
прощупываниям.  И  вот  что  интересно: соприкосновение Зуи с любой областью
таких,  казалось бы, несходных между собою наук, как клиническая, социальная
или  рекламная  психология,  неизменно  обходилось  ему  очень дорого: можно
подумать,  что  места,  где  его  обследовали,  кишмя  кишели  то ли страшно
прилипчивыми  травмами,  то  ли просто заурядными микробами старой закваски.
Так, например, в 1942 году (к непреходящему возмущению двух старших братьев,
служивших  тогда  в  армии),  группа  ученых  вызывала его на обследование в
Бостон  пять  раз.  (Большую  часть  этих  обследований он прошел в возрасте
двенадцати лет, так что, может быть, поездки по железной дороге - и  их было
десять - хотя  бы  поначалу  немного развлекали его.) Главная цель этих пяти
обследований, как можно было догадаться, заключалась в том, чтобы выделить и
по  мере  возможности изучить все корни той сверхранней одаренности, которая
проявилась  в  редкостной  находчивости и богатой фантазии Зуи. По окончании
пятого  по  счету  обследования  предмет  такового  был  отправлен  домой, в
Нью-Йорк, с пачечкой аспирина в придачу - якобы    от    насморка,   который
оказался   бронхиальной   пневмонией.   Месяца   через  полтора  в  половине
двенадцатого   ночи  раздался  междугородный  звонок  из  Бостона,  и  некто
неизвестный, непрестанно кидая монетки в обычный телефон-автомат, голосом, в
котором  звучала, видимо без всякого умысла, этакая педантическая игривость,
осведомил  мистера  и  миссис Гласс, что их сын Зуи, двенадцати лет, владеет
точно  таким  же запасом слов, как Мэри Бэйкер-Эдди, стоило только заставить
его  этим  запасом пользоваться. Итак, продолжим: длиннющее, напечатанное на
машинке  письмо  четырехлетней  давности,  которое  Зуи читал, сидя в ванне,
утром в понедельник, в ноябре 1955 года, явно вынимали из конверта, читали и
снова складывали столько раз за эти четыре года, что оно не только приобрело
какой-то  н_е_а_п_п_е_т_и_т_н_ы_й  вид,  но  и просто порвалось в нескольких
местах,  в  основном  на сгибах. Автором письма, как уже сказано, был Бадди,
старший  из  оставшихся  в  живых  братьев. Само письмо было полно повторов,
поучений,  снисходительных увещеваний, буквально до бесконечности растянуто,
многословно, наставительно, непоследовательно - и  к  тому  же  перенасыщено
братской  любовью.  Короче  говоря,  это  было как раз такое письмо, которое
адресат  волей-неволей довольно долго таскает с собой в заднем кармане брюк.
А  такие  письма  некоторые  профессиональные  писатели  обожают  цитировать
дословно.



     18/3/51
     Дорогой Зуи!
     Я  только  что  кончил  расшифровывать  длинное письмо от Мамы, которое
получил  сегодня утром: сплошь про тебя и про улыбку генерала Эйзенхауэра, и
про  мальчишек,  падающих  в  шахты  лифтов  (из "Дейли ньюс"), и когда же я
наконец  добьюсь, чтобы мой телефон в Нью-Йорке с н я-л и и установили здесь
в  д_е_р_е_в_н_е,  где  он  мне безусловно н_е_о_б_х_о_д_и_м. Уверен, что во
всем мире нет больше такой женщины, которая умела бы писать письма невидимым
курсивом.  Милая Бесси. Каждые три месяца, как по часам, я получаю от нее те
же  пятьсот  слов  на  тему  о  моем несчастном старом личном телефоне и как
н_е_р_а_з_у_м_н_о   платить  Бешеные  Деньги  ежемесячно  за  вещь,  которой
совершенно  никто  н_е п_о_л_ь_з_у_е_т_с_я. А это уже чистое вранье. Когда я
бываю  в  городе,  я  сам  часами сижу и беседую с нашим старым другом Ямой,
Божеством Смерти, и для наших переговоров личный телефон просто необходим. В
общем, скажи ей, пожалуйста, что я все оставляю по-старому. Я страстно люблю
этот   старый   телефон.   Он   был  единственной  нашей  с  Симором  личной
собственностью во всем Бессином кибутце. Мне совершенно необходимо также для
сохранения  внутренней  гармонии  каждый  год  читать  записи  Симора в этой
треклятой  телефонной  книжке.  Мне  нравится  спокойно и неспеша перебирать
листки  на  букву  "Б". Пожалуйста, передай это Бесси. Можно не дословно, но
вежливо.  Будь  поласковей  с  Бесси,  Зуи,  по возможности. Я прошу тебя не
потому,  что  она наша мать, а потому, что она устала, ты сам станешь добрее
после  тридцати или около того, когда всякий человек немного утихает (может,
даже  и  ты  успокоишься),  но  постарайся  быть  добрым  уже  сейчас.  Мало
обращаться с ней страстно-жестоко, как апаш со своей партнершей,- кстати,
она  все  прекрасно  понимает, что бы ты там ни думал. Ты забываешь, что она
просто жить не может без сентиментальности, а уж Лес и подавно.
     Не   считая  моих  телефонных  проблем,  последнее  ее  письмо  целиком
посвящено  Зуи.  Я  должен написать тебе, что У Тебя Вся Жизнь Впереди и что
Преступно  пренебрегать  докторской  степенью, которую надо получить, прежде
чем  окунаться  с  головой  в актерскую жизнь. Она не говорит, какой уклон в
твоей  работе  ей  больше  по  вкусу,  но  мне кажется, что математика лучше
греческого для тебя, вредный книжный червячишко! Так или иначе, я понял, что
ей  хочется,  чтобы  ты  имел  Опору  В  Жизни на тот случай, если актерская
карьера не сложится. Должно быть, все это очень разумно, вполне возможно, но
мне  как-то  не  хочется категорически это утверждать. Сегодня как раз такой
день,  когда  я  вижу все наше семейство, в том числе и себя, через обратный
конец  телескопа.  Представь  себе,  сегодня утром возле почтового ящика я с
трудом  всиомкил,  кто такая Бесси, когда прочел обратный адрес на конверте!
Но  причина  у  меня  уважительная:  старшая  группа  24-А  по  литературной
композиции  навалила на меня тридцать восемь рассказов, которые я со слезами
поволок  домой  на  все  выходные  дни.  Из  них  тридцать семь окажутся про
замкнутую   робкую  голландку-лесбиянку  из  Пенсильвании,  рассказанные  от
первого лица развратной прислугой. На диалекте!
     Разумеется,  тебе  и_з_в_е_с_т_н_о,  что  за все те годы, пока я таскаю
свой  скарб  литературной блудницы из колледжа в колледж, я так и не получил
даже  степени  бакалавра. Кажется, это тянется уже сто лет, но я считаю, что
не  получил степень по двум первопричинам. (Будь добр, сиди и не дергайся. Я
пишу  тебе  впервые за много лет.) Во-первых, в колледже я был как раз таким
снобом,  какие  получаются  из  бывших  ветеранов "Умного ребенка" и будущих
студентов-отличников  факультета  английской  литературы,  и  я  не старался
добиться  никаких  степеней, потому что их было навалом у всех известных мне
малограмотных  писак,  радиовещателей  и  педагогических чучел. А во-вторых,
Симор  получил  степень  доктора  в  том возрасте, когда основная масса юных
американцев  только-только школу кончает; а раз мне было все равно за ним не
угнаться,  я и не пытался. И уж конечно, в твоем возрасте я был непоколебимо
уверен,  что  сделаться  учителем меня никто не заставит, и если мои Музы не
смогут  меня прокормить, я отправлюсь куда-нибудь шлифовать линзы, как Букер
Т.  Вашингтон.  Собственно  говоря,  у  меня  нет особых сожалений по поводу
академической  карьеры.  В  особенно черные дни мне порой приходит в голову,
что,  если  бы  я подзапасся степенями, пока был в силах, мне не пришлось бы
вести такой безнадежно серенький курс, как старшая группа 24-А.
     А  может  быть,  все  это нечистая игра. Карты всегда подтасованы (и по
всем  правилам, я полагаю), когда играют с профессиональными эстетами, и все
мы,  без  сомнения,  заслуживаем  той  мрачной,  велеречивой,  академической
смерти, которая всех нас рано или поздно приберет.
     Но  я думаю, что твоя судьба совсем не похожа на мою. Не то чтобы я был
всерьез на сто