Владислав Титов
   Ковыль-трава степная


                                Глава первая

ВОЛЧИЙ ЛОГ

     Он потерял счет времени. Часы тянулись бесконечно.  Как  избавления  от
таятки,  ждал  нвч-и,  но  ночь  пришла,  а  легче  не  стало.   По-прежнему
раэмере"но стучали "а стыках рельсов колеса, в окна сочилась темнота, а  сон
не шел. На часы он боялся смотреть. Даже секундная стрелка и  та  издевалась
над ним. Она словно увязла в густой черней смоле, я не было надежды  нa  то,
что ей удастся вырваться и закружить легко  и  свободно,  как  прежде.  Ночь
вконец измучила Кудряшова. Он вышел в тамбур и закурил.
     "Почему один, где Наташе, Людочка? - спросит  мама.  -  Что  случилось,
Жень? Ведъ обещали вместе приехать". Голос матери звучал  явственно,  совсем
рядом.
     Вагон качало. В тамбуре ночь не была такой  тихой,  как  там,  в  купе.
Здесь ее  наполнял  грохот,  будто  она  сопротивлялась  несущемуся  яо  "ей
тее-зду.
     "Маме  как-нибудь  объясню.  Она  поймет.  Она  всегда  меня  понимала.
Успокоюсь, а там видно будет. А как же яочь? Неужели вот так " рзяойдемся  в
разные стороны, как чужие?"
     И опять, уже " "старый раз, им завладела ка"аад-то непонятная,  сосушаж
сердце тоокя. Она подкатывала к "ему, как приступ злой лимрадая,  и  Евгений
не знал, куда себя деть. Не сиделось на  месте,  не  хотелось  ни  есть,  ни
спать, -ни разговаривать. Порой казалось, что наезд слишком бистро  движется
от стаядаи к станции, а то начиняло раздражать, что он еле плетется.  И  чем
ближе подъезжал Евгений к яому на-тери, тем  острее  и  чаще  случались  эти
приступы.
     С веником в руках вышла проводница.
      - До Добрннки далеко? - спросил Кудряшвв.
      - Хворосянка, Казинка, потом Добринка.
     Голос у проводницы певучий, добрый. От  него  так  и  повеяло  домашним
теплом. "Не замужем, - почему-то решил Кудряшов, но тут же  передумал,  -  А
черт их разберет!"
      - Дожди часто шли здесь? - как-то механически спросил он и вспомнил  -
мать писала: "Картошка посохла, степь вся желтая".
      - Какой там! - не разгибая спины,  ответила  женщина.  "Сам  без  отца
вырос и девчонку сиротишь", - скажет
     мама. "Людочка сирота... Почему сирота? Что ж я,  умер,  что  ли?  Буду
проведывать, письма писать... Без отца..."
     Кренясь и скрипя вагонами, поезд заворачивал вправо. В дверь  заглянула
луна. Полная, белощекая, она была не такой, как там, в  городе.  Здесь  луна
казалась своей, совсем знакомой, какой-то родной.
     "Без отца..." - вновь подумал Кудряшов и вздохнул.
     Он вспомнил случай из своего детства. Его сосед и одноклассник  Колька,
прозванный за свой коварный характер Ка-шеем, любил хвастаться:
      - Мой отец был самым главным героем на  войне!  У  него  пять  медалей
есть и даже орден.
      - Подумаешь, пять медалей! - возмутился  Женька.  -  У  моего,  может,
больше было бы, если бы он не погиб!
     Колькины ехидные губы растянулись до ушей.
      - Шутишь?! - Веснушки на  его  лице  вытянулись  в  рыжие  черточки  и
посветлели. - Иде погиб? Я его вчерась на хверме видел.  Матюком  ругался  с
доярками.
      - Кого видел? - побелев, спросил Женька.
      - Отца твоего!
      - Ты чо, дурак? Он под Москвой погиб.
      - Сам ты дурак! - обиделся Кашей. - Под  Москвой.-Похитрей  что-нибудь
придумай. - Он отступил назад и  злорадно  выпалил:  -  Выродок  незаконный,
выродок! Нагулянный!
      - Какой, какой? - сжал кулаки Женька.
      - Такой!.. Мать твоя с председателем женихалась, вот ты и  нагулянный!
И Иван Ильич отец твой! Только он не хочет с вами вместе жить! Нужны вы  ему
были!
     В глазах у Женьки помутилось.
      - Кащей проклятый! Брехун! - крикнул  он  и  с  кулаками  бросился  на
него.
     А дома отчаянно плакал на руках у матери и клялся, что убьет  Кащея,  а
заодно и председателя колхоза Ивана Ильича, чтобы не о  ком  было  разводить
сплетни...
     "Без отца... А если и Наташа так же  скажет  моей  дочери?  Но  ведь  я
живой, и я ее отец. И Иван Ильич живой, ион мой отец. Но ведь у  них  совсем
другое. Мать с ним не жила  вместе.  В  их  жизни  война  была...  Вот  я  и
оправдание нашел. Сам себя оправдал.  А  Людочка  какое  оправдание  найдет?
Захочет ли искать? И нужно ли  будет  ей  оправдывать  меня?  Может,  просто
решит: нет его - и привет! Паутина какая-то... Без отца... Что  ж  я,  убит,
похоронен?"
     Полоса деревьев кончилась. В блеклом свете  луны  лежало  широкое  поле
скошенного хлеба. Убегающие вдаль и сходящиеся там в одну точку  валки,  как
спицы огромного колеса, медленно накатывались  один  на  другой,  отсвечивая
желтой спелостью соломы. "Пшеница... - Кудряшов всей грудью  втянул  в  себя
воздух. - Лог теперь высох. Камыш в пояс. Мама испечет блины...  "Сынок,  ты
же любил Наташу!" Любил... Конечно, мама, любил. Не пыль же мы  на  ветру  и
не скоты какие-нибудь! Но кто виноват в том, что я оставил ее,  дочь  и  вот
качу к тебе, как бездомный бродяга? Эх,  мама,  мама...  Как  было  легко  и
просто под твоим крылышком! Так легко, что и не понимал,  как  трудно  тебе.
Нам бы с Наташкой твою веру, твое терпение".
      - В гости небось? - спросила проводница.
      - Н-нет... Вообще да. Мама у меня здесь.
      - А я гляжу,  уж  очень  вы  волнуетесь.  Оно  завсегда  так.  Сначала
уезжают, ищут лучших мест, а поживут - и заскучают. Тянет домой-то...  Вроде
бы и ничего нет красивого в наших краях, а вот поди ж ты...
      - Вы из Добринки?
      - Нет, рядом. Хворостянская я. Брат мой  живет  в  Гру"  зии.  Приедет
домой и ворчит: "Что у вас хорошего?  Степь  да  грязь  непролазная!  Вот  в
Грузии посмотрели бы!.." А сам выйдет в эту степь и  плачет.  Ну  прям  дите
малое...
     Проводница помолчала, переложила из кармана в карман  связку  ключей  и
ушла в вагон.
     "Маму сколько ни звал в Донбасс, не поехала. "Как же  я  там,  Женюшка,
без своих-то?" А тут кто свой? Иван Ильич? Свой ли? Старенькая  теперь.  Три
с  лишним  года  дома  не  был.  И  в  прошлый  отпуск  Наташа  не  пустила:
"Присохнешь там к  своей  пустыне!"  Вот  так  каждый  раз.  И  письмами  не
радовал. Все некогда. Нам всегда некогда..."
     Кудряшов выбросил сигарету  и,  хлопнув  дверью,  вошел  в  вагон.  Его
попутчики, с которыми он так и не познакомился, не спали. Пожилой,  заросший
щетиной мужчин собирал вещи.
      - На бюро ставил вопрос, - огорченно говорил ему пасса" жир с  верхней
полки, - давайте дороги строить. Пропадем мы без них.  Что  я  буду  делать,
когда в строй войдет еще триста гектаров сада? Погниет  продукт.  Так  и  ни
ответа, ни привета.
      - Это, Яклич, не выход из положения, - в тон ему откликнулся тот,  кто
укладывал чемодан. - Завод тебе нужен. Свой завод. Понимаешь? Чтоб на  месте
продукт перерабатывать.
      - Эк кинул куда! В саду работать некому, а ты - завод...  Мне  бы  еще
человек полтораста, в самый аккурат  бы  было.  Оно  конечно,  завод  -  это
хорошо. Но кто в нашу дыру работать поедет? Вот  в  чем  вопрос!  Дороги  не
выход, говоришь? А тебе с твоей свеклой, зерном разве они не нужны?  Во  как
нужны! Позарез. А для строительства дорог опять же  люди...  Куда  ни  кинь,
кругом клин. А план с нас спрашивают.
      - Вот то-то и оно, что план.
     "Везде свои сложности. Наверное, без них нельзя. Вот она,  сторона  моя
черноземная. И боль-то  у  людей  иная  -  о  земле,  о  хлебе",  -  подумал
Кудряшов, невольно проникаясь уважением к этим людям.
     В  Добринку  поезд  пришел  за  полночь.  Евгений  вышел  из  вагона  и
остановился. Лунный свет заливал пустынный перрон, в  тишине  устало  пыхтел
паровоз. На душе было смутно и неспокойно.  Он  пошел  было  к  вокзалу,  но
остановился и зашагал прочь от него, к полевой дороге.
     До села, где жила мать, было шесть километров. Семь тысяч шагов  -  это
он знал точно. Шесть лет изо дня в день мерил Женька эти семь  тысяч,  когда
ходил в школу. Семьсот шагов по улицам Добринки, потом  свернуть  вправо,  и
тысяча триста шагов до болота. У болота  есть  яма,  на  ее  склоне  тайник:
консервная банка, в ней табак, спички. Через две тысячи шагов, по  солонцам,
Волчий лог, там родник, дальше Заячье болото и звезда Чайке. Он  называл  ее
памятником. Сделал звезду Женька Кудряшов двадцать лет назад, после  случая,
который потряс его до глубины души. Прямо от памятника тысяча  сто  двадцать
семь шагов - и дом. Соломенная крыша, дверь со щеколдой... Когда  мальчишкой
он поздно возвращался из школы, в окне ярко горела семилинейная  керосиновая
лампа. Женька видел ее свет от памятника.
     "Мама, зачем ты керосин зря жжешь?" - спросил он  однажды.  "Так  надо,
сынок, так надо", - неопределенно ответила мать.
     Евгений завернул за  угол  пакгауза  и,  сам  того  не  замечая,  начал
считать: "Раз, два, три... десять... тридцать... пятьдесят..."
     Шагов через триста сонно тявкнула  собака,  тревожно  загоготали  гуси.
Кудряшов оглянулся и сбился со счета. "Если б приехал с  Людочкой,  пришлось
бы ждать до утра на вокзале. Иду обрадовать старуху мать.  Ушел  от  Наташи,
дочь оставил. - Он горько усмехнулся. - Как дезертир явлюсь  в  родной  дом.
Черт бы побрал такую жизнь! Все вверх тормашками! Никогда еще  не  ходил  по
этой дороге в таком гадком настроении. Разве только в тот вечер,  когда  она
уехала в Сибирь. Наташка... Что же произошло у нас с тобой?  Не  любим  друг
друга? Наверное, так... Неужели наше счастье на других дорогах, а  мы  хотим
присвоить чужое? Люди всегда находят то, чего не ищут.  Им  только  кажется,
что нашли то, что искали, нашли свое счастье,  а  потом  оказывается  -  это
тень от  счастья,  обман.  Перо  из  хвоста  павлина.  И  слиш"  ком  поздно
обнаруживаю это. Вот так и у нас с тобой, Наташка".
     Улица кончилась. Проселочная дорога вильнула вправо и затерялась  среди
примятого ковыля. Слева чернел пар, справа в  бледном  лунном  свете  лежала
степь. Тихая,  безмолвная,  без  конца  и  края.  Голубовато-белыми  плесами
отсвечивали  солончаки,  черным   пятном   маячило   вдали   болото.   Пахло
свежевспаханным паром  и  донником.  Вдали,  у  болота,  протяжно  вскрикнул
чибис, потом еще - и затих. Над степью висели звезды,  ядреные,  немигающие.
Кудряшов прошел несколько шагов и остановился.
     Ему показалось,  что  музыка  явилась  сверху,  от  звезд,  ударила  по
ковылю, и покатилась по степи, и застонала, и  закружилась  тихими  звуками.
Счастье юношеских мечтаний, ра" дость встречи с родными местами  и  боль  от
чего-то неудавшегося, не так  устроенного  разом  обрушились  на  Кудряшова,
захлестнули его и смяли. Чемодан выпал из рук.  Евгений  медленно  опустился
на колени, ничком ткнулся в траву.
     Луну застилали тучи. Она краснела и  клонилась  к  закату.  От  легкого
ветра шуршал сухой татарник, к запаху  донника  примешивался  горький  запах
полыни.
     Яма у болота заросла бурьяном. КудряЛЬв  пошарил  по  склону  руками  и
отыскал тайник. Разрыть сразу  не  решился.  Сел,  закурил  и  только  потом
разгреб землю. Консервная банка оказалась на  месте.  Евгений  попытался  ее
открыть, но она треснула, как высохшая скорлупа, и  развалилась.  На  колени
упала полуистлевшая бумага, спички, комочки слипшегося та"  бака.  Дрожащими
руками Кудряшов собрал табак, вырвал  из  блокнота  лист  бумаги,  торопливо
свернул цигарку. Прикурил  ее  от  сигареты  и  жадно  затянулся.  Затрещала
жестяная ржавчина, язык  щипнул  едкий,  прогорклый  дым.  Евгений  отбросил
самокрутку, медленно поднялся и зашагал дальше.
     "Куплю стакан табаку и в новой банке там же спрячу",  -  подумал  он  и
неожиданно почувствовал облегчение. Перекинул  из  руки  в  руку  чемодан  и
прибавил шаг. Над степью, как  над  огромной  холкой  вороного  коня,  дугой
изгибался Млечный Путь. Серебряными колокольчиками на дуге мерцали звезды  и
молчали, боясь спугнуть чуткий сон летней  ночи.  Над  Волчьим  логом  висел
опрокинувшийся ковш Большой Медведицы и лил на землю предутреннюю прохладу.
     За логом, у болота, сонно журчал родник. Евгений  зачерпнул  пригоршней
воду и напился. Наташке нравился этот род-иик. Тогда,  в  свой  единственный
приезд сюда, она стояла вот тут, хохотала и брызгалась студеной водой.
     Он ясно  представил  ее  себе:  чуть-чуть  прищуренные  голубые  глаза,
влажные нервные губы, на правой щеке дрожит родинка.
      - Женька, да у вас тут рай! Воздух хоть ножом режь! Вода как нектар!
      - А ты пробовала его? - без улыбки спросил Евгений.
      - Чего?
      - Нектар.
      - Нет, - удивленно ответила Наташа.
     Он знал, сейчас она обиженно замолчит, прогонит с  лица  улыбку:  опять
он не понял или не хочет понимать.
     Знал, что обидится, и вот почему-то одернул, спустил с неба  на  землю.
Может быть, оттого, что все это напоминала плохую актерскую игру.  А  может,
оттого, что слова здесь, в степи,  звучали  фальшиво.  Они  были  просто  не
нужны.
     Кудряшов умылся и сел у родника. Впереди был памятник  Чайке.  Глубокой
канавкой вырезанный в земле контур звезды и в центре слово "ЧАЙКА". О  своем
памятнике он рассказывал Наташе, но что-то удерживало показать его ей,  хотя
в прошлый приезд сюда она настойчиво просила об этом. Почему  он  не  открыл
жене свое самое сокровенное место? Евгений и сам не мог  тЛком  ответить  на
этот вопрос.
     Пожалуй, это была его первая тайна от жены. Первая, но не  последняя...
С каждым годом их  становилось  все  больше.  Он  не  хотел  этого,  но  так
получалось. Некоторые из них касались денег, и от этого каждый раз  на  душе
было гадко, будто обворовывал близкого, обворовывал подло и предательски.
     Тайны не всегда оставались тайнами. И когда они раскрывались,  в  семье
случались неприятные объяснения. Первый такой разговор произошел в тот  год,
когда родилась Л годочка.
     Строительный участок, на котором работал Евгений, был одним  из  первых
в управлении.  И  молодой,  но  знающий  дело,  энергичный  инженер  Евгений
Кудряшов очень скоро пришелся по душе как рабочим, так и начальству. Дела  в
бригадах  спорились,  и  огромный  цех  будущего  химкомбината  рос  как  на
дрожжах. К зарплате прибавлялась ежемесячная премия, и Наташа радовалась:
      - Если у тебя дела и дальше так пойдут, то через  полгодика  мы  купим
новую мебель!
     Евгений не возражал. Новую так новую! Хотя не мог  понять,  зачем  надо
покупать непременно новую, если и эта не так уж стара и плоха.
      - Следующую премию всю отложим на  книжку!  -  тоном,  не  допускающим
возражений, говорила жена.  Глаза  ее  щурились,  начинали  жадно  блестеть,
ноздри  раздувались.  -  Ты  видел  у  Черепивских  немецкий   гарнитур?   -
спрашивала Наташа. Он не успевал ответить. -  Трюмо  мы  поставим  вот  тут,
"хельгу"...
     Евгений  видел:  жена  меняется  на  глазах.  Становится  совсем  иной,
непохожей на ту, прежнюю, чистую, щедрую, с душой, открытой  для  добра.  Но
серьезного значения этому не придавал и втайне думал: наверное, все  молодые
матери ведут себя так. Прижимался щекой к нежным, теплым ручонкам  дочери  и
забывал обо всем на свете, прощал все своей Наташке. А  первый  гром  грянул
тут же...
     Над Волчьим логом небо сохой пропахал метеорит.  Рядом  с  Евгением  от
испуга громко пискнул суслик и зашуршал травой, удирая к  своей  норе.  Ночь
съежилась и потемнела...
     Общее  собрание  строительного  управления  было  шумным  и   коротким.
Соседний участок работает из рук вон  плохо,  тормозит  строительство  всего
химкомбината. Строительные  материалы  там  не  берегут,  организация  труда
отвратительная, дисциплина не лучше. На участке завелись хапуги  и  пьяницы.
Речи звучали отрывисто и зло.
     Красный от возмущения, на трибуну поднялся Кудряшов. Гневно  говорил  о
людях, кто свои интересы противопоставил государственным, о том, что  соседи
не  дорожат  высоким  званием  строителя  и,   хуже   того,   позорят   его.
Руководители участка должны вспомнить, чему их учили в институте и чего  это
стоило народу и государству!
     А когда страсти улеглись и  собрание  закончилось,  парторг  управления
подозвал к себе Евгения и, улыбаясь одними глазами, сказал:
     - Правильно говорил, Кудряшов!  Принципиально,  по-партийному...  Общее
дело прежде всего! Крайней хаты не  должно  быть.  -  Секретарь  внимательно
посмотрел ему в глаза. Евгений почувствовал что-то неладное и,  не  выдержав
изучающего  взгляда  парторга,  отвернулся.  -  Да,  о  чем  я  хотел   тебя
спросить? - будто  извиняясь,  продолжал  секретарь.  -  Вот  что,  Евгений,
Евгений...
      - Матвеевич, - подсказал Кудряшов.
      - Вот я и говорю, Евгений Матвеевич, что чужой хаты не должно быть.  -
Он опять замолчал. - Я слышал, дочь у тебя родилась? Как назвал-то?
      - Людмилой. Скоро годик исполнится.
      - О Наталье Сергеевне девчата в конторе скучают. Ты  уж  не  держи  ее
дома. Вы, говорят, институт вместе кончали?
      - Разные, но в одном городе. Я - строительный, она - экономический.  А
держать я не держу. Окрепнет немного дочка, в ясли устроим, тогда  и...  Она
и сама рвется на работу, засиделась, говорит.
      - Я вот о чем, Евгений Матвеевич... Слушал тебя на собрании  и  думал:
оба вы инженеры-строители -  я  о  начальнике  пятого  участка,  о  Горбенко
говорю,  -  оба  окончили  наш  советский  вуз,  а  вот  к  делу  относитесь
по-разному. На твоем участке премии в пол-оклада, а у  соседей  заработки  с
гулькин нос. А ведь условия одни и те же. И народ же страдает, а  у  каждого
семья, дети и прочее там... Я уж не говорю о плане строительства,  это  само
собой, об этом на собрании говорили.
     Кудряшов понял, куда клонит секретарь.
      - Не тяни уж, Пантелеич, выкладывай все как есть. Что надумал?
      - Не  ошибся  я  в  тебе,   Кудряшов!   Знал   -   поймешь   ситуацию.
По-партийному, по-государственному мыслишь. Принимай пятый участок, а?
      - Так вот сразу и принимай? - задумался Евгений. - А люди что  скажут?
Выскочка! Карьеру делает! Да тот же ?ор-бенко от обиды скажет.  Нет,  вы  уж
как-нибудь по-другому. Ну приказ, что ли, такой сочините, что вроде  как  за
провинность меня перебрасываете на пятый.
      - Вот этого совсем не требуется. Нехорошо  народ  обманывать...  А  ты
учел, что это перемещение тебя  крепко  по  карману  ударит?  Первое  время,
конечно.
      - Да не маленький уж! Догадаться нетрудно.
      - Вот тебе и все объяснение. Мешане завидуют тем, кто денег больше  их
получает. А тут чему ж завидовать? Зарплата меньше,  должность  та  же.  Так
что особых приказов сочинять не надо. Люди поймут все  и  правильно  оценят.
Крайней хаты не может быть в нашем обществе, - опять сказал он,  -  это  все
должны помнить.
     Домой  Евгений  шел  с  каким-то   раздвоенным   чувством.   Вместе   с
удовлетворением где-то глубоко в душе, как  маленькая  острая  игла,  сидело
беспокойство. Сначала он даже не мог разобраться, отчего  оно,  но,  подходя
ближе к дому, ощутил, как эта маленькая игла становится все  больше,  острее
и все больней колет его. "Ну что  ж,  с  мебелью  подождем.  Не  сошелся  же
клином свет на ней! - подумал он, но боль не проходила.  -  Наташка  поймет,
она у меня умная, рассудительная, - уговаривал  Евгений  иглу,  все  плотнее
подступавшую к сердцу. - Конечно, примет это без особой радости. Но..."
     На какой-то миг ему расхотелось идти сейчас домой.  Будто  что-то  было
недодумано, что-то окончательно не решено. Но он опять  успокоил  себя:  "Не
может она не понять!"
     Дома Евгений долго не  говорил  жене  о  предстоящих  переменах  в  его
работе. Все  оттягивал,  чего-то  ждал  и  сам  мучился  от  этого.  Наконец
решился.
      - Понимаешь, Наташ...  дело  такое...  -  запинаясь,  начал  он.  Жена
насторожилась и замерла. - В общем, перехожу на другую работу... То есть  не
на другую, должность остается та же, участок другой...
      - Ну и что? - сказала Наташа.
      - Но этот уча