Юрий Трифонов.
        Другая жизнь

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------

                                                             Посвящаю Алле



   И опять среди ночи проснулась,  как  просыпалась  теперь  каждую  ночь,
будто кто-то привычно и злобно будил ее толчком:  думай,  думай,  старайся
понять! Она не могла. Ни на что, кроме самомучительства, не было  способно
ее существо. _Но то,  что  будило_,  требовало  упорно:  старайся  понять,
должен быть смысл, должны быть виновники, всегда  виноваты  близкие,  жить
дальше невозможно, умереть самой. Вот только узнать: в чем она виновата? И
еще другое, тайное и стыдное: неужели на этом все кончилось? "Какая  дура,
как я могу думать о смерти, когда у меня дочь".
   Однако  она  легко  думала  о  смерти,  как  о  чем-то  неприятном,  но
неизбежном, что следует пережить, как о том, например,  что  надо  лечь  в
клинику на  операцию.  Мысли  о  смерти  были  гораздо  легче  памяти.  Та
доставляла боль, а эти ничего, кроме  мимолетной  задумчивости.  Вот  оно,
начинается: он приходил подвыпив после получки в музее - когда-то давно  -
обыкновенно из "Севана", рядом с музеем, или же Федоров затаскивал  его  к
себе, засиживались там, и всегда сразу ложился, не  мешкая  ни  минуты,  и
засыпал мгновенно. Но обязательно просыпался ночью, часа в три, в  четыре,
как она  теперь.  Мешал  ей  спать,  шаркал  на  кухню  за  водой  или  за
каким-нибудь питьем из холодильника, она сердилась, ругала его сквозь сон.
В те минуты, когда будил, она его ненавидела: "Какой же ты эгоист!"
   А он, бывало, скрывал подпитие, держался находчиво и хитро,  был  очень
ловкий актер, и она не замечала ни запаха, ни  покрасневших  глаз,  верила
его словам: "Устал, как собака", жалела его, стелила поскорей постель,  он
бухался под одеяло и начинал храпеть, но ночью  непременно  выдавал  себя,
просыпаясь задолго до утра. Теперь с нею похожее. Ее алкоголем были память
и боль, она скрывала днем, никто не должен был замечать - ни на работе, ни
дома, ни Иринка, ни свекровь, уж тем более не свекровь, потому  что,  если
бы замечала, боль бы усилилась, и все свои силы днем  она  употребляла  на
скрывание, но на ночные часы ее не хватало.
   А иногда  он  проснется  ночью  без  всякого  подпития  -  просто  так,
неизвестно отчего. Это уж было вовсе блажью. Ведь не старик он. Бессонница
бывает  у  стариков.  И  она  раздражалась,  потому  что  спала  чутко   и
просыпалась, как только он начинал вздыхать, ворочаться  и  в  особенности
смотреть на часы - он брал часы с  крышки  ящика  для  постельного  белья,
чтобы поднести их к глазам, и всегда звякал металлической пряжкой о  ящик.
Из-за этого звяканья было много разговоров. Она очень сердилась. Это  было
так глупо. Он старался,  бедный,  манипулировать  с  часами  бесшумно,  но
почему-то ничего не получалось: обязательно хоть чем-то,  хотя  бы  концом
маленького  металлического  хоботка,  задевал  за  ящик  -  и   раздавался
звякающий звук, очень ясный в ночной тишине, она вздрагивала,  потому  что
просыпалась раньше (как только он  принимался  вздыхать)  и,  замерев,  со
сжавшимся сердцем ждала звяканья.
   Свекровь продолжала жить с нею в одной квартире. Куда ей было деться?
   Эта женщина твердо считала,  что  в  смерти  сына,  умершего  в  ноябре
прошлого года в возрасте сорока двух лет от сердечного приступа,  виновата
жена.  Жить  вместе  было  трудно,  хотели  бы  разъехаться  и  расстаться
навсегда, но удерживало вот что: старуха была  одинока  и,  расставшись  с
внучкой, шестнадцатилетней Иринкой, обрекала себя на умирание среди  чужих
людей (ее сестра и племянница не очень-то звали ее к себе, да и Александра
Прокофьевна жить бы с ними не согласилась), а кроме того, Ольга Васильевна
должна была  считаться  с  дочерью,  которая  бабку  любила  и  без  бабки
оказалась бы совсем  без  призора.  Все  это  затянулось  таким  каменным,
неразъемным узлом, что выхода, казалось, тут  не  было:  просыпайся  среди
ночи и ломай в отчаянии голову, а днем уходи из дому, убегай,  исчезай.  В
командировки она теперь рвалась как могла чаще. Понимала, что неправильно,
что слабость, что Иринка  нуждается  в  ней  сейчас  гораздо  больше,  чем
раньше, - и она нуждалась в Иринке и в поездках  истерзывалась  тоской  по
дочери, торопилась вернуться, каждый вечер  по  телефону  наговаривала  на
пять рублей, а вернувшись, обнаруживала, что дочка прекрасно жила без нее,
увлеченная  своими  делишками,  и  это  несколько  успокаивало,   хотя   и
прибавляло боли, и опять тянулась  уехать,  спастись,  наперед  зная,  что
спасенья не будет. Ах, как бы она жалела, как бы ценила старуху,  если  бы
та жила где-нибудь далеко! Но в этих комнатках, в  этом  коридорчике,  где
прожитые  годы  стояли  тесно,  один  к  одному  впритык,  открыто  и  без
стеснения, как стоит стоптанная домашняя  обувь  в  деревянном  ящике  под
вешалкой, сколоченном Сережей, здесь, в этой тесноте и гуще, не было места
для жалости. Свекровь могла сказать: "Помнится, вы такие крендельки раньше
не покупали. Где это вы брали, на Кировской?" Одна фраза  вмиг  уничтожала
всю  жалость,  копившуюся  по  крупицам.  Значило:  его  крендельками   не
баловали,  а  нынче,  для  себя,  стали  покупать.  И  такая  мура,  такая
ничтожнейшая, смеха достойная глупость ранила, как  удар  железом.  Потому
что на самом деле - злобность, пытка.
   Подобное кренделькам - пыточное - вышло и с телевизором. Давно еще, при
Сереже, хотели купить новый,  большой  вместо  старенького,  с  допотопной
линзой, и деньги  откладывали.  Ольга  Васильевна  часто  раздражалась,  -
может, и не следовало, но, боже мой, что ж теперь делать,  -  раздражалась
напрасно, несправедливо, никак не могла перебороть себя,  потому  что,  по
совести говоря, были  причины,  теперь  эти  воспоминания  тоже  пытка,  -
оттого,  что  мог  часами,  забыв  обо  всем,  смотреть  любую  спортивную
дребедень. Заваливался в зеленое кресло, ногу на ногу,  сигарету  в  зубы,
круглую пепельницу с рыбкой ставил рядом на пол - и  как  приклеенный,  не
допросишься, не докричишься. Но почему все  подряд?  Неужели  все  так  уж
одинаково интересно? Я отдыхаю! Имею я право на  отдых,  в  конце  концов?
Гнев был слегка наигран: все обязаны знать, что  он  чудовищно  устает  на
работе.
   Он действительно уставал, кроме того, были неприятности. Но ведь они  у
всех. У него не хватало выдержки.  И  еще:  он  скрывал,  скрывал,  многое
обнаружилось  позже.  Она  о  своих  неприятностях  рассказывала  и   этим
облегчала себя, а он  скрывал,  стыдился  своих  неудач.  И  тогда,  перед
телевизором, жаловался полуискренне-полудурачась:
   - Господа, мои нервные клетки нуждаются в отдыхе.  Собаки  едят  траву,
интеллигенция слушает музыку, а я смотрю спорт  -  это  мое  лечение,  мой
бром, мои ессентуки, черт бы побрал вашу непонятливость, господа...
   Обыкновенное шутовство, но Александра Прокофьевна  честно  вставала  на
защиту сына. Иногда, чтобы поддержать  его,  садилась  рядом  в  кресло  и
смотрела хоккей или волейбол, все равно что, ей-то уж было еще  более  все
равно, и перебрасывалась с сыном замечаниями, от которых Ольга  Васильевна
едва не прыскала со смеху. Бывало, он скрытно и тонко, - но так, что Ольга
Васильевна  понимала,  -  подшучивал  в  этих  беседах  у  телевизора  над
Александрой Прокофьевной, но старуха с упорством делала вид,  будто  спорт
ее крайне интересует. Ах, да,  лет  сорок  или  тридцать  назад  она  была
завзятой туристкой! Еще недавно наряжалась в древнейшие штаны цвета  хаки,
немыслимую куртку эпохи военного коммунизма, закидывала за спину рюкзачок,
пригодный для сбора утиля, и отправлялась куда-то на электричке совершенно
одна. Сережа относился к этому спокойно. Другим он не разрешал шутить  над
бабкой и даже улыбаться молча за ее спиной. Кажется, она  посещала  места,
по которым ходила когда-то давно с  мужем,  Сережиным  отцом,  профессором
математики, страстным ходоком, туристом и фотографом.  Вид  у  свекрови  в
туристском одеянии времен наркома Крыленко был трагикомический. Даже Ольгу
Васильевну коробило, а Иринка просто  страдала:  над  бабушкой  потешались
местные дуры, охранительницы подъезда. Сережин отец в сорок  первом  пошел
добровольцем в  ополчение  и  осенью  погиб  под  Москвой.  Старуху  с  ее
печальными чудачествами можно было  понять,  но  почему  же  ее-то,  Ольгу
Васильевну, не понимали? Почему ее горя не видели?  Никакой  силой  нельзя
было заставить свекровь, женщину  неглупую,  с  юридическим  образованием,
признать право Ольги Васильевны на страдание.
   - А  конечно,  покупайте  телевизор,  покупайте,  не  задумывайтесь!  -
говорила она, когда Ольга Васильевна сглупу решила с нею советоваться.
   Очень уж просила большой телевизор Иринка. Ольге  Васильевне  было  все
равно, но тут в ближайший универмаг, в соседний дом,  куда  Иринка  любила
бегать за всякой ерундой, привезли телевизоры очень хорошей марки, которые
бывали редко, и нужно было решать.
   -  Я  вам  говорю:  покупайте!  Зачем  вы  будете  отказывать  себе   в
удовольствии?
   Ольга Васильевна сказала, что ей не до удовольствий.
   - Я понимаю, но, с другой стороны, вы же не собираетесь заточить себя в
монастырь.
   - Нет, в монастырь не хочу, это правда.
   Теперь Ольга Васильевна нажала нарочно, чтобы старухе стало  больно,  -
ведь и та хотела доставить ей боль, говоря об удовольствии.
   - Так что не мучайтесь, снимайте денежки, Сережа на это  и  откладывал,
то была его воля... - На плоском, скуластеньком,  как  у  старой  татарки,
лице Александры Прокофьевны стыла любезная улыбочка, а  глаза  свекрови  -
маленькие, прозрачно-голубые щелочки, Сережины, -  смотрели  холодно,  без
пощады.
   Ожесточившись от этих укусов, Ольга  Васильевна  решила  телевизора  не
покупать  старухе  назло.  Накричала  на  Иринку,  та  ревела.  Но  потом,
ожесточившись еще сильней. Ольга Васильевна решила наоборот  -  и  купила.
Свекровь за четыре месяца не смотрела телевизор  ни  разу.  Говорила,  что
бережет глаза и боится излучений, но, кроме того, тут была и демонстрация.
Кто-то из знакомых успокаивал: обживетесь, обтерпитесь, одно у  вас  горе,
одна девочка, которую любите. Ольга Васильевна  тоже  думала,  что  как-то
приладятся, но до одного случая, когда поняла, что нет, никогда.
   Было в январе, двух месяцев не прошло, и боль давила непереносная.  Вот
уж когда жить не хотелось. Ночью, промаявшись без  сна,  Ольга  Васильевна
встала, пошла на кухню и там давилась  слезами,  пила  то  валокордин,  то
заварку  из  чайника  холодную.  Вдруг  услышала:  Александра  Прокофьевна
шлепает на кухню.  Тоже  не  спалось.  И  это  шлепанье  Ольгу  Васильевну
пронзило, потому что - знакомое, Сережа так же шлепал в этих  же  тапочках
без задников, старуха зачем-то их себе взяла и в них ходила. Она и  одеяло
его верблюжье зеленое себе забрала. И показалось Ольге  Васильевне,  будто
Сережа идет. Придет на кухню, когда все трое там, остановится в  дверях  в
газетном колпаке, руку поднимет и скажет: "Приветствую  тебя,  мой  бедный
народ!" Иринка, конечно, покатится со смеху. Он  все  пытался  объединять,
сближать хотя бы на минуту, хотя бы шутками, дурачеством. И вот  нахлынуло
внезапно от этого шлепанья, и не смогла удержаться, зарыдала  громко,  это
было непростительно и ужасно, потому что  слез  не  должен  видеть  никто.
Александра Прокофьевна вошла - в рубашке, седые волосы распущены  космами,
лицо желтое, недовольное, -  поглядела  на  Ольгу  Васильевну,  подошла  к
буфету, взяла чашку и налила в нее воду из  чайника.  Нет,  не  дала  воду
Ольге Васильевне, вода была нужна ей самой. Она как будто не видела  и  не
слышала  рыданий  Ольги  Васильевны  и  обычным  своим  ворчливым  голосом
спросила:
   - Где у нас сода?
   Ольга Васильевна не ответив вышла из кухни.
   Этого вопроса насчет соды, невидящих глаз - не забыть. Потому что вдруг
глянуло явственно то, что днем скрыто. Ночью  обнажается  истинное.  Ольга
Васильевна  плакала,  а  старуха  смотрела  с  ненавистью.  Самые  горькие
разговоры бывали ночью. Он сказал однажды ночью, что если бы не Иринка, он
бы с нею, с Ольгой Васильевной,  расстался,  и  это  показалось  ей  такой
смертоубийственной правдой, что едва дожила до рассвета, а днем он острил,
городил чепуху, ничего не помнил, и ночной разговор схлынул бесследно, как
кошмар. Но спустя несколько месяцев опять случился  разговор  ночью  -  он
вздумал поехать один в дом отдыха, под Новый  год,  это  напугало  ее,  не
хотела его отпускать, требовала, чтоб он взял ее, в то время было несложно
получить десять дней за свой  счет,  но  возникала  трудность  с  Иринкой,
свекровь чем-то болела, ничего серьезного, будь это нужно Сереже,  она  бы
отпустила их непременно, а тут,  поняв,  что  нужно  невестке,  отказалась
наотрез. Все было шито белыми нитками, нарочно пригласили Веру Прокофьевну
с  дочкой,  Сережиной  кузиной   Тамарой,   невропатологом   из   закрытой
поликлиники. Ольга Васильевна ее не любила, не верила ни одному ее  слову,
и эта Тамара за ужином долго и вычурно  объясняла  заболевание  Александры
Прокофьевны, явно что-то преувеличивая, нагоняя туману. Ольга  Васильевна,
не  желая  обострять  разговор,  промолчала,  смирилась,  хотя   тут   был
возмутительный сговор, но  ночью  все  же  не  удержалась,  разбудила  его
вопросом - и опять испытала  то  кошмарное  состояние,  когда  все  кругом
закачалось, земля пошла из-под ног.
   - Признайся, у тебя кто-то есть, с кем ты хочешь побыть вдвоем?
   - Да, есть, есть, - заговорил он шепотом, мгновенно проснувшись. - Этот
кто-то - я сам. Я хочу побыть вдвоем с собой. Хочу отдохнуть  от  вас,  от
тебя, от матери, от всех, всех...
   В  первую  секунду  верила,  как  привыкла  верить  всегда,  но   затем
недоумение: разве он нуждается в одиночестве? Ей казалось, не было никаких
причин, по которым следовало бежать одному за сто верст от Москвы. Поэтому
хоть и поверила и слегка успокоилась, но  не  до  конца.  В  глубине  души
терзалась загадкой, вызывавшей одну тошнотную мысль: "У него кто-то есть!"
   Ему нравились маленькие блондинки. Однажды она случайно  это  выяснила.
Тянуло к миниатюрным женщинам, которых можно баюкать,  держать  на  руках.
Как-то сказал Ольге Васильевне с нежностью:
   - Как жаль, что ты грузна, матушка. Мне бы хотелось  поносить  тебя  на
руках.
   Все его женщины были крупные. Просто совпадение, так получилось, он сам
рассказывал. У него было пять женщин. Четыре до нее и  пятая  она.  Может,
были еще, даже наверняка, не могло не быть, но про тех четырех  она  знала
точно, а про других могла лишь догадываться и подозревать.  Зато  про  тех
четырех  выведала  все  подробности,  называла  их  по  именам  -  Валька,
Светланка - и не упускала случая как-то кольнуть их и его заодно,  сказать
о них что-нибудь злое, глумливое. Она их ненавидела, этих  мерзавок,  этих
шлюх, две из которых были старше его, учили его всяким  безобразиям,  одна
была его ровесница, мнившая себя высокой интеллектуалкой, а на самом  деле
распутная тварь, мечтавшая женить его на себе любым способом, но он, слава
богу, не поддался на ее уловки и поступил с нею  решительно,  хотя,  может
быть, не совсем благородно, но так ей и надо, твари, и была  еще  какая-то
бело-розовая, пастозная, с которой он работал в музее, манерная  дура,  но
очень красивая, она все время куда-то  убегала  от  него,  а  он  догонял.
Однажды ему надоело - она побежала от него из дому, где они встречались, а
он не стал догонять, и все кончилось. Эта четвертая,  пастозная,  несмотря
на свой истеризм, была могучего сложения, и  он  называл  ее  Брунгильдой.
Говорил, что груди у нее тяжелые и  круглые,  как  супные  тарелки.  Ольга
Васильевна ненавидела ее  особенно.  Она  ненавидела  их  и  теперь,  всех
четверых, потому что Сережа все еще мучил ее, продолжал ее мучить. И  вот,
думала она, у него никогда не было маленьких блондинок, и  поэтому,  может
быть, его тянуло к таким. Он уехал в какое-то Пересветово  по  Горьковской
дороге на двенадцать дней. Ей казалось: простить нельзя. Даже  не  потому,
что непременно изменяет ей в Пересветове, а потому, что уехал,  перешагнул
через ее мольбы, отчаянье. Но спустя три дня пришла  телеграмма:  "Привози
Иринку здесь прекрасно". Она взяла на работе  отгульный  день,  поехала  с
Иринкой в Пересветово, и, конечно, он  был  прощен,  катались  на  финских
санях с гор, а утром, провожая ее на электричку, он бормотал: "Какая же ты
глупая, глупая женщина!" -  и  тыкался  ей  в  рот  небритым  лицом.  Ведь
недавно, когда брали курортную карту, врач написал: "Практически  здоров".
Все было ничего, анализы, сердце, давление. Что же случилось за это время?
Никто не может понять. Непонятно: как жить без него? И как удалось  -  вот
уже пять месяцев и двадцать пять дней! Она и сама не понимала: как-то  все
длилось бессмысленно, тянулось, жилось...
   Будильник  позвонит  в  семь.  Еще  полтора  часа  она  будет   лежать,
погруженная в забытье - не в забытье сна, а в забытье исчезнувшей жизни, -
потом медленно встанет, наденет стеганый нейлоновый халат, Сережин подарок
ко дню рождения, а то и без халата, в одной рубашке, нечесаная, теперь она
не следит за  собой,  побредет  на  кухню  и  поставит  на  плиту  чайник,
кастрюльку с водой для каши  и  другую  для  яиц,  вынет  из  холодильника
творог, кефир, чтобы, пока они с Иринкой  моются  и  одеваются,  творог  и
кефир немного согрелись  в  теплом  воздухе  кухни.  Включит  репродуктор,
который стоит на верху буфета. И все время, что бы ни делала, о чем бы  ни
думала, она будет чувствовать пустоту и холод за спиной.


   Был  такой  Влад,  очень   добрый,   хороший,   скучный,   безнадежный,
талантливый, с широким рябым лицом и глазами слегка навыкате,  выражавшими
серьезность и преданность. Он носил очки в черепаховой  оправе.  Когда  он
смеялся - что случалось редко и всегда  неожиданно,  -  он  прикрывал  рот
рукой, ибо верхняя губа задиралась немного больше, чем нужно. Это не  была
настоящая заячья губа, но какой-то намек на заячью губу. Один из давнишних
приятелей,  остряк,  назвал  Влада  зло  "полузаяц",   обшучивая   фамилию
Полысаев. Влад был студентом мединститута, и еще тогда ему прочили большую
судьбу в медицине. Мать Ольги Васильевны, для которой всякая _внешность_ -
будь то человека, пальто, шкафа, портьеры и даже букета цветов - не  имела
ровно никакого значения, а важно было лишь то достаточно спорное, что  она
определяла внутренним оком и называла _сутью_, очень  хотела,  чтобы  дочь
вышла замуж за Влада. Но Ольга Васильевна никак не могла на это  решиться,
хотя и не хуже матери понимала, какой хороший человек Влад. Однако  -  всю
жизнь видеть перед собой мощное рябое лицо со скифскими скулами...
   И все это продолжалось, полувялое ухаживание, полудетская  дружба,  без
надежды для Влада, без радости для Ольги Васильевны, в  течение  лет  двух
или трех (одновременно с Владом  нагонял  скуку  еще  один  ухажер,  некий
Гендлин, инженер, совсем никудышник, хотя мать к нему  тоже  благоволила),
пока не наступила роковая пора, завершенье учебы,  начало  самостоятельной
жизни, школа на  Палихе,  двадцать  четыре  года,  отступать  некуда,  все
подруги, проклятые, замужем, и вдруг Влад приходит  с  молодым  человеком,
недавним знакомцем, сошлись зимою в Звенигороде, в студенческом лагере,  и
мгновенно сдружились. Влад вообще был восторженный гуманист. Он  увлекался
людьми, хотя, надо сказать, разбирался в них  не  блестяще.  Мать  Сергея,
например, он считал благороднейшей  женщиной,  трепетал  перед  ней,  даже
заискивал, и все лишь п