Людмила УЛИЦКАЯ
   ИСКРЕННЕ ВАШ ШУРИК





Анонс

     Новый роман Людмилы Улицкой ?Искренне ваш Шурик?, подтвердив ее талант романиста, показал и новизну романной формы, которой никто не ожидал от ?генератора сентиментального?. Улицкая адаптирует классическую романную форму к современным привычкам ?легкого потребления?, переводит ее на язык сегодняшней культуры.
     Иными словами, если ее ?женский роман? и ?продвинут?, то в сторону жанровой архаики. Люди с тонкими чувствами обречены на вымирание, автор их жалеет, но ?антисентиментальной? насмешки... практически не скрывает.
     Сентиментальное редуцируется к биологическому, к волнению гормонов, а не души, и чем сильнее бурлят гормоны, тем спокойнее душа. Улицкая умышленно издевается над собственным ранним сентиментализмом, имеющим корни в XIX веке, а внутри романа последовательно опровергает те чувства, которые сама же и генерирует у читателей, и в этой эмоциональной динамике новизна ее отношения и к персонажам, и к читателям.

     С благодарностью Наташе Червинской - читателю, советчику, врачу

глава 1

     Отец реб„нка, Александр Сигизмундович Левандовский, с демонической и несколько уцен„нной внешностью, с гнутым носом и крутыми кудрями, которые он, смирившись, после пятидесяти перестал красить, с раннего возраста обещал стать музыкальным гением. С восьми лет, как юного Моцарта, его возили с концертами, но годам к шестнадцати вс„ застопорилось, словно погасла где-то на небесах звезда его успеха, и молодые пианисты хороших, но обыкновенных способностей стали обходить его, и он, окончив с отличием Киевскую консерваторию, постепенно превратился в аккомпаниатора. Аккомпаниатор он был чуткий, точный, можно сказать, уникальный, выступал с первоклассными скрипачами и виолончелистами, которые за него несколько даже боролись. Но строка его была вторая. В лучшем случае писали на афишке ?партия фортепиано?, в худшем - две буквы ?ак?. Это самое ?ак.? и составляло несчастье его жизни, всегдашнее жало в печень. Кажется, по воззрениям древних, именно печень более всего страдала от зависти. В эти гиппократовские глупости, разумеется, никто не верил, но печень Александра Сигизмундовича и в самом деле была подвержена приступам. Он держался диеты и время от времени желтел, болел и страшно мучился.
     Познакомились они с Верочкой Корн в лучший год е„ жизни. Она только что поступила в Таировскую студию, ещ„ не приобрела репутации самой слабенькой студийки, наслаждалась интересными разнообразными занятиями и мечтала о великой роли. Это были предзакатные годы Камерного театра. Главный театровед страны ещ„ не высказал своего священного мнения о театре, назвав его ?действительно буржуазным?, - это он сделает несколько лет спустя, ещ„ царила Алиса Коонен, а Таиров и впрямь позволял себе такие ?действительно буржуазные? шалости, как постановку ?Египетских ночей?.
     В театре по традиции справляли старый Новый - тридцать пятый - год, и среди множества затей, которыми забавляли себя изобретательные акт„ры в ту длинную ночь, был конкурс на лучшую ножку. Актрисы удалились за занавес, и каждая, приподняв его край, целомудренно выставила на обозрение бесфамильную ногу от колена до кончиков пальцев.
     Восемнадцатилетняя Верочка повернула лодыжку таким образом, чтобы аккуратная штопка на пятке была незаметна и чуть не упала в обморок от сладких шипучих чувств, когда е„ властно вытащили из-за занавеса и надели на не„ передник, на котором большими серебряными буквами было написано ?У меня самая прелестная ножка в мире?. К тому же был вручен картонный башмачок, изготовленный в театральных мастерских и наполненный шоколадными конфетами. Вс„ это, включая и окаменевшие конфеты, долго ещ„ хранилось в нижнем ящике секретера е„ матери Елизаветы Ивановны, оказавшейся неожиданно чувствительной к успеху дочери в области, лежащей, по е„ представлениям, за гранью пристойного.
     Александра Сигизмундовича, приехавшего из Питера на гастроли, пригласил на праздник сам Таиров. Аристократический гость весь вечер не отходил от Верочки и произв„л на не„ глубочайшее впечатление, а под утро, когда бал закончился, собственноручно надел на премированную ножку белый фетровый ботик, смелую вариацию на тему русского валенка, но на высоком каблуке, и провожал е„ домой, в Камергерский переулок. Было ещ„ темно, медленно падал бутафорский снег, театральным ж„лтым светом горели фонари, и она чувствовала себя премьершей на огромной сценической площадке. Одной рукой она прижимала к себе зав„рнутые в газету нарядные туфли тридцать четв„ртого размера, другая е„ рука блаженно лежала на его рукаве, а он читал ей вышедшие из моды стихи опального поэта.
     В тот же день он уехал в свой Ленинград, оставив е„ в полнейшем смятении. Обещал вскоре приехать. Но проходила неделя за неделей, от сердечного многоожидания остался у Верочки один только горький осадок.
     Профессиональные успехи Верочки были невелики, к тому же балетмейстерша, учившая их современному движению в духе Айседоры Дункан, крепко е„ невзлюбила, называла е„ теперь не иначе как ?прелестная ножка? и не спускала ни малейшего промаха. Бедная Вера вытирала сл„зы краем древнегреческого хитона из ивановского ситца и не попадала в такт скрябинской экстатической музыки, под которую студийки упражнялись, выкидывая энергично кулачки и колени, дабы перевести неуловимую душу бунтующей музыки в зримые образы.
     В один из самых дурных дней той весны у служебного входа встретил Веру Александр Сигизмундович. Он приехал в Москву на две недели, для записи нескольких концертов выдающегося скрипача, всемирной знаменитости. В некотором смысле это был зв„здный час его жизни: скрипач был старомодного воспитания, относился к Александру Сигизмундовичу с подч„ркнутым уважением и, как оказалось, помнил о его детской славе. Запись шла великолепно. Впервые за долгие годы страдающее самолюбие пианиста отдыхало, расслабившись и расправившись. Прелестная девушка с серо-голубыми муаровыми глазами трепетала от одного его присутствия - одно вдохновение питалось от другого...
     Что же касается юной Верочки, весь учебный год старательно изучавшей таировские ?эмоционально-насыщенные формы?, в ту весну она раз и навсегда утратила ощущение границы между жизнью и театром, ?четв„ртая стена? рухнула и отныне она играла спектакль своей собственной жизни. В соответствии с идеями глубокочтимого учителя, требующего от своих акт„ров универсальности - от мистерии до оперетки, - как сам он говорил, Верочка в ту весну разыгрывала перед умил„нным Александром Сигизмундовичем амплуа ?инженю драматик?.
     Благодаря совместным усилиям природы и искусства роман был восхитительным - с ночными прогулками, интимными ужинами в маленьких кабинетах самых известных ресторанов, розами, шампанским, острыми ласками, доставлявшими обоим наслаждение, может быть, большее, чем то, которое они пережили в последнюю московскую ночь, перед отъездом Александра Сигизмундовича, в час полной капитуляции Верочки перед превосходящими силами противника.
     Счастливый победитель уехал, оставив Верочку в сладком тумане свежих воспоминаний, из которых постепенно стала проступать истинная картина е„ будущего. Он успел поведать ей, как несчастлива его семейная жизнь: психически больная жена, маленькая дочка с родовой травмой, властная т„ща с фельдфебельским нравом. Никогда, никогда он не сможет оставить эту семью... Верочка замирала от восторга: как он благороден! И свою собственную жизнь ей хотелось немедленно принести ему в жертву. Пусть будут длинные разлуки и короткие встречи, пусть лишь какая-то доля его чувств, его времени, его личности принадлежит ей - та, которую он сам пожелает ей посвятить.
     Но это была уже другая роль - не преобразившейся Золушки, цокающей стеклянными каблуками по ночной мостовой при свете декоративных фонарей, а тайной любовницы, стоящей в глубокой тени. Поначалу ей казалось, что она готова держать эту роль до конца жизни, своей или его: несколько долгожданных свиданий в год, глухие провалы между ними и однообразные тоскливые письма. Так тянулось три года, - в Вериной жизни стал проступать привкус скучного женского несчастья.
     Акт„рская карьера, толком не успев начаться, закончилась, - ей предложили уйти. Она вышла из труппы, но осталась работать в театре секретар„м.
     Тогда же, в тридцать восьмом, она сделала первую попытку освободиться от изнурительной любовной связи. Александр Сигизмундович смиренно принял е„ волю и, поцеловав ей руку, удалился в свой Ленинград. Но Верочка не выдержала и двух месяцев, сама же вызвала его и вс„ началось заново.
     Она похудела и, по мнению подруг, подурнела. Появились первые признаки болезни, ещ„ не опознанной: глаза блестели металлическим блеском, порой комок застревал в горле, нервы пришли в расстройство, и даже Елизавета Ивановна стала слегка побаиваться верочкиных домашних истерик.
     Прошло ещ„ три года. Отчасти под давлением Елизаветы Ивановны, отчасти из желания поменять свою, как теперь она оценивала, неудавшуюся жизнь, она снова порвала с Александром Сигизмундовичем. Он тоже был измучен этим трудным романом, но первым не решился бы на разрыв: он любил Верочку очень глубокой и даже возвышенной любовью - всякий раз, когда приезжал в Москву. Своей страстной и аффектированной влюбл„нностью она питала его несчастное и больное самолюбие. На этот раз расставание как будто удалось: начавшаяся война надолго их разлучила.
     К этому времени Верочка уже лишилась своей незавидной секретарской должности, обучилась скромному бухгалтерскому ремеслу, но бегала на репетиции, втайне примеряла на себя некоторые роли, особенно по душе ей была роль мадам Бовари. Ах, если бы не Алиса Коонен! Тогда казалось, что вс„ ещ„ может повернуться вспять, и она ещ„ выйдет на сцену в барежевом платье, отделанном тремя букетами роз-помпон с зеленью и пройд„тся в кадрили с безымянным виконтом в имении Вобьесар... Это была такая зараза, о которой знают только переболевшие. Вера пыталась, не покидая театра, освободиться от театральной зависимости, даже завела поклонника, что называется, ?из публики?, исключительно положительного и столь же безмозглого еврея-снабженца. Он сделал ей предложение. Она, прорыдав всю ночь, отказала ему, гордо объявив, что любит другого. То ли был в Вере какой-то изъян, то ли полное непопадание в образы времени, но е„ хрупкая нежность, внутренняя готовность немедленно придти в восторг и душевная субтильность, которая была в моде в чеховские, скажем, времена, совершенно никого не прельщали в героическом периоде войны и послевоенного завершения социалистического строительства... Что ж, никого так никого... Но не снабженец же...
     Потом была эвакуация в Ташкент. Елизавета Ивановна, доцент Педагогического института, настояла, чтобы дочь уволилась из театра и поехала с ней.
     Александр Сигизмундович попал в эвакуацию в Куйбышев, несчастная его семья выехать не успела и погибла в блокаду. В Куйбышеве он жестоко болел, три воспаления л„гких подряд едва не свели его в могилу, но его выходила медсестра, крепкая татарка из местных. На ней он и женился из одиночества и слабости.
     Когда после войны Верочка и Александр Сигизмундович встретились, вс„ снова началось, но в слегка изменившихся декорациях. Работала она теперь в театре Драмы, куда устроилась бухгалтером. Любила теперь вместо Алисы Коонен Марию Ивановну Бабанову, ходила на е„ спектакли, они даже улыбались друг другу в коридорах. Александр Сигизмундович снова встречал е„ у служебного входа, и они шли по Тверскому бульвару в Камергерский переулок. Он опять был несчастлив в браке, опять у него была болезненная дочка. Он постарел, утоньшился, был ещ„ более влюбл„н и ещ„ более трагичен. Роман всплеснул с новой океанической силой, любовные волны выносили их на недосягаемые высоты и стряхивали в глухие пучины. Может быть, это и было то самое, чего желала Верочкина неутол„нная душа. В те годы ей часто снился один и тот же сон: посреди какого-то совершенно бытового действия, например, чаепития с мамой за их овальным столиком, она вдруг обнаруживала, что в комнате нет одной стены, а вместо не„ темнота уходящего в бесконечность зрительного зала, полного безмолвными и совершенно неподвижными зрителями...
     Как и прежде, он приезжал в Москву три-четыре раза в год, останавливался обыкновенно в гостинице ?Москва?, и Верочка бегала к нему на свидания. Она смирилась со своей судьбой, и только поздняя беременность изменила течение е„ жизни.
     Роман е„ длился долго, как она и напророчила себе в юности - ?до самой смерти?...

глава 2

     Ходила Вера, как с девочками ходят: животик яблоком, а не грушей, лицо мягко расплылось, зернистый коричневый пигмент проклюнулся возле глаз, и двигался в животе реб„нок плавно, без грубостей. Ждали, конечно, девочку. Елизавета Ивановна, чуждая всяким суевериям, готовилась к рождению внучки заранее, и, хотя специально она не держалась розовой гаммы, как-то случайно подобралось вс„ детское приданое розовым: распашонки, пел„нки, даже шерстяная кофточка.
     Реб„нок этот был внебрачным, Вера немолода, тридцать восемь лет. Но эти обстоятельства никак не мешали Елизавете Ивановне радоваться предстоящему событию. У не„ самой брак был поздний, родила она единственную дочь уже к тридцати, и вдовой осталась с тремя детьми на руках: с семимесячной Верочкой и двумя падчерицами-подростками. Выжила сама, вырастила девочек. Впрочем, старшая падчерица уехала из России в двадцать четв„ртом году и уж больше не вернулась. Младшая падчерица, всем сердцем повернувшаяся к новой власти, отношения с Елизаветой Ивановной прекратила, как с человеком старорежимным и отстало-опасным, вышла за советского начальника средней руки и погибла в предвоенные годы в сталинских лагерях.
     Весь жизненный опыт Елизаветы Ивановны склонял е„ к терпимости и мужеству, и маленькую новую девочку, нежданное прибавление в семье, она ждала с хорошим сердцем. Дочь-семья, дочь-подруга, помощница - на этом стояла и е„ собственная жизнь.
     Когда вместо ожидаемой девочки родился мальчик, обе они, и мать, и бабушка растерялись: нарушены были их заветные планы, не состоялся семейный портрет, который они в мыслях заказали: Елизавета Ивановна на фоне их чудесной голландской печки стоит, Верочка сидит таким образом, что руки матери лежат у не„ на плечах, а на коленях у Верочки чудесная кудрявая девочка. Детская загадка: две матери, две дочери и бабушка со внучкой...
     Личико реб„нка Вера разглядела хорошенько ещ„ в роддоме, а развернула его впервые уже дома и была неприятно поражена огромной по сравнению с крошечными ступнями ярко-красной мошонкой и немедленно воспрянувшей очень неделикатной фитюлькой. В тот миг, пока она взирала с растерянностью на этот всем известный феномен, лицо е„ оросилось т„плой стру„й.
     - Ишь какой проказник, - усмехнулась бабушка и пощупала пел„нку, которая осталась совершенно сухой, - Ну, Веруся, этот всегда из воды сухим выйдет...
     Младенец играл лицом, какие-то разрозненные выражения сменяли друг друга: лобик хмарился, губы улыбались. Он не плакал, и было непонятно, хорошо ему или плохо. Скорее всего, ему было вс„ происходящее удивительно...
     - Дед, вылитый дед. Будет настоящим мужчиной, красивым, крупным, - удовлетвор„нно заключила Елизавета Ивановна.
     - Некоторые части тела даже слишком, - многозначительно заметила Верочка. - Точь-в-точь как у отца...
     Елизавета Ивановна сделала пренебрежительный жест:
     - Нет, Веруся, ты не знаешь... Это вообще особенность мужчин Корн.
     На этом они полностью исчерпали свой личный опыт в этом вопросе и перешли к следующему: как им, двум слабым женщинам, вырастить настоящего сильного мужчину. По многим причинам, семейным и сентиментальным, он обреч„н был носить имя Александр.
     С первого же дня обязанности поделили таким образом, что на долю Верочки приходилось кормление грудью, а вс„ остальное взяла на себя Елизавета Ивановна.
     Спорт, мужские развлечения и никакого сюсюканья - определила Елизавета Ивановна первоочередные задачи. И действительно, с того дня, как зажила пуповина, она стала занимать внука физкультурой: пригласила массажистку и начала ежедневное обливание мальчика прохладной, но кипяч„ной водой. Чтобы обеспечить достойные мужские развлечения, она заранее обзавелась в ?Детском мире? деревянным ружь„м, солдатиками и лошадкой на колесиках. С помощью этих незамысловатых предметов Елизавета Ивановна намеревалась оградить мальчика от горечи безотцовщины, истинные размеры которой должны были определиться спустя короткое время, и воспитать его истинным мужчиной - ответственным, способным принимать самостоятельные решения, уверенным в себе, то есть таким, каким был е„ покойный муж.
     - Ты должна осваивать принцип максимального расстояния, - сильно забегая вперед, поучала она дочь в первые же дни после выхода из роддома, и в голосе е„ прорезывались педагогические ноты. - Когда реб„нок подраст„т, выпустит, наконец, твою руку и сделает первый шаг в сторону, ты должна будешь совершить свой шаг в противоположном направлении. Это ужасная опасность для всех матерей-одиночек, - безжалостно уточняла Елизавета Ивановна, - соединять себя и реб„нка в один организм.
     - Почему ты так говоришь, мамочка, - с обидой возражала Вера, - у реб„нка, в конце концов, есть отец и он будет принимать участие в его воспитании...
     - Проку от него будет как от козла молока. Можешь мне поверить, - припечатала Елизавета Ивановна.
     Это было тем более обидно для Верочки, что было уже вс„ договорено и решено - через несколько дней должен был приехать счастливый отец, чтобы наконец объединиться с возлюбленной. В этом самом месте как раз и находилась единственная точка расхождения между обожающими друг друга матерью и дочерью: Елизавета Ивановна презирала верочкиного любовника, многие годы надеялась, что дочь встретит человека более достойного, чем этот нервный и неудачливый артист. Но также, по опыту своей жизни, Елизавета Ивановна хорошо знала, как трудно быть женщине одной, а особенно такой, как е„ дочь Верочка, - художественной натуре, не приспособленной к теперешней мужской грубости. Да ладно уж, пусть хоть кто-то... И она буркнула не совсем кстати:
     - А, какая барыня ни будь, вс„ равно е„ е...ть...
     Она обожала пословицы и поговорки и знала их множество, даже и латинские. Будучи исключительна строга в русской речи, она использовала иногда совершенно неприличные выражения, если они были освящены фразеологическим словар„м...
     - Ну, знаешь ли, мама...- изумилась Вера, - ты уж слишком...
     Елизавета Ивановна спохватилась:
     - Ну, прости, прости, уж меньше всего хотела тебя обидеть.
     Однако, несмотря на материнскую грубость, Вера как будто оправдывалась:
     - Мамочка, ты же знаешь, он на гастролях...
     Видя огорч„нное лицо дочери, Елизавета Ивановна дала задний ход:
     - Да Бог с ним совсем, Верочка... Мы и сами своего мальчика вырастим.
     Напророчила... Погиб Александр Сигизмундович через полтора месяца после рождения Шурика. Он попал под машину на улице Восстания, возле Московского вокзала, вернувшись в Ленинград после первого знакомства с новорожд„нным сыном. Престарелый отец был полон окончательной решимости объявить наконец своей богатырской Соне, что уходит от не„, оставляет ей с дочкой ленинградскую квартиру и переезжает в Москву. Первые два пункта в точности исполнились. Только вот переехать не успел...
     Вера узнала о смерти Александра Сигизмундовича через неделю после похорон. Встревоженная отсутствием известий, она позвонила другу Александра Сигизмундовича, поверенному их отношений, не застала его, так как тот был в отъезде. Скрепившись, она позвонила на квартиру Александру Сигизмундовичу. Соня сообщила о его смерти.
     Молодая мать, из разряда ?старых первородок?, как называли е„ в роддоме, старая любовница, - к тому времени набежало двадцать лет их отношениям, - она стала свежей вдовой, так и не успев выйти замуж.
     Черноволосый мальчик совал в рот сжатый кулачок, энергично сосал, кряхтел, пачкал пел„нки и находилс