Умберто Эко 
      Маятник Фуко 
    
      Часть I. КЕТЕР 
    
                                        I 
    
                                      КЕТЕР 
    
   1
   0 И тут я увидел Маятник.
   Шар, висящий на долгой  нити,  опущенной  с  вольты  хора,  в  изохронном
величии описывал колебания.
   Я знал - но и всякий ощутил бы под чарами мерной пульсации -  что  период
колебаний определен отношением квадратного корня длины  нити  к  числу  p  ,
которое, иррациональное для подлунных умов, пред  лицом  божественной  Рацио
неукоснительно сопрягает окружности с диаметрами любых существующих  кругов,
как  и  время  перемещения  шара  от  одного   полюса   к   противоположному
представляет результат тайной соотнесенности наиболее вневременных мер:
   единственности точки крепления - двойственности абстрактного измерения  -
троичности числа p - скрытой четверичности квадратного корня -  совершенства
круга.
   Еще я знал,  что  на  конце  отвесной  линии,  восстановленной  от  точки
крепления,  находящийся  под  маятником  магнитный  стабилизатор   воссылает
команды железному сердцу шара и обеспечивает вечность движения:  это  хитрая
штука,  имеющая  целью  перебороть  сопротивление  Материи,  но  которая  не
противоречит закону Фуко, напротив,  помогает  ему  проявиться,  потому  что
помещенный в пустоту любой точечный вес, приложенный к концу нерастяжимой  и
невесомой нити, не встречающий ни сопротивления воздуха, ни трения  в  точке
крепления, действительно будет совершать регулярные и гармоничные колебания
   - вечно.
   Медный шар поигрывал бледными  переливчатыми  отблесками  под  последними
лучами, шедшими из витража. Если бы, как когда-то, он касался  слоя  мокрого
песка на плитах пола, при каждом из его касаний прочерчивался  бы  штрих,  и
эти штрихи,  неуловимо  изменяя  каждый  раз  направление,  расходились  бы,
открывая разломы, траншеи, рвы, и угадывалась бы радиальная  симметричность,
костяк мандалы1, невидимая схема пентакула2, звезды, мистической розы.  Нет,
нет. Это была бы не роза, это был бы рассказ, записанный на полотнах пустыни
следами несосчитанных караванов. Повесть о тысячелетних скитаниях; наверное,
этой дорогой шли атланты континента My, в угрюмой, упорной решительности, из
Тасмании в Гренландию, от тропика Козерога к тропику Рака, с острова  Принца
Эдуарда на Шпицберген. Касаниями шара  утрамбовывалось  в  минутный  рассказ
все, что они творили в промежутках от одного ледового периода до другого  и,
скорее всего, творят в наше время, сделавшись рабами Верховников;  вероятно,
перелетая от Самоа на Новую Землю, этот шар нацеливается, в апогее параболы,
на  Агарту,  центр  мира.  Я  чувствовал,  как  таинственным  общим   Планом
объединяется Авалон гипербореев с полуденной пустыней,  оберегающей  загадку
Айерс Рок.
   В данный миг, в четыре часа дня 23 июня,  Маятник  утрачивал  скорость  у
края  колебательной  плоскости,   безвольно   отшатывался,   снова   начинал
ускоряться к центру и на разгоне, посередине рассекал  с  сабельным  свистом
тайный четвероугольник сил, определявших его судьбу.
   Если бы я пробыл там долго, неуязвимый для  времени,  наблюдая,  как  эта
птичья голова, этот копейный  наконечник,  этот  опрокинутый  гребень  шлема
вычерчивает в  пустоте  свои  диагонали  от  края  до  края  астигматической
замкнутой линии, я превратился бы в  жертву  обольщения  чувств,  и  Маятник
убедил бы меня,  что  колебательная  плоскость  совершила  полный  оборот  и
возвратилась  в  первоначальное  положение,  описав  за  тридцать  два  часа
сплюснутый эллипс  -  эллипс,  обращающийся  вокруг  собственного  центра  с
постоянной угловой скоростью, пропорциональной синусу географической широты.
Как вращался бы тот же эллипс, будь нить маятника прикреплена к венцу  Храма
Соломона? Вероятно, Рыцари испробовали и это. Может быть, их расчет, то есть
конечный результат  расчета,  не  изменялся.  Может  быть,  собор  аббатства
Сен-Мартен-де-Шан  -  это  действительно  истинный   Храм.   Вообще   чистый
эксперимент возможен только на полюсе. Это единственный случай, когда  точка
подвешивания нити расположилась бы на  продолжении  земной  оси,  и  Маятник
заключил бы свой видимый цикл ровно в двадцать четыре часа.
   Однако это  отступление  от  Закона,  к  тому  же  предусмотренное  самим
Законом, эта погрешность против золотой нормы не отнимала чудесности у чуда.
Я  знал,  что  Земля  вращается,  и  что  я  вращаюсь  вместе   с   нею,   и
Сен-Мартен-де-Шан, и весь Париж со мною, и все мы вращались  под  Маятником,
который, действительно, нисколько не изменял ориентации своего плана, потому
что наверху, где он к чему-то был привязан, на  другом  конце  воображаемого
бесконечного продолжения нити, в высоту и  вдаль,  за  пределами  отдаленных
галактик, - находилась недвижимая и непреложная в своей вековечности Мертвая
Точка Земля двигалась, однако место, к  которому  прикреплялся  канат,  было
единственным неподвижным местом вселенной.
   Поэтому мой взгляд был прикован не  столько  к  земле,  сколько  к  небу,
осиянному тайной Абсолютной Неподвижности. Маятник  говорил  мне,  что  хотя
вращается все - земной шар, солнечная система,  туманности,  черные  дыры  и
любые порождения грандиозной космической эманации, от первых эонов до  самой
липучей материи, существует только одна точка, ось, некий шампур, Занебесный
Штырь, позволяющий  остальному  миру  обращаться  около  себя.  И  теперь  я
участвовал в этом верховном опыте, я, вращавшийся, как все на свете,  сообща
со всем на  свете,  удостаивался  видеть  То,  Недвижное,  Крепость,  Опору,
светоносное явление, которое не телесно, и не имеет ни границы, ни формы, ни
веса, ни количества, ни качества, и оно не видит, не  слышит,  не  поддается
чувственности, и не пребывает ни в месте, ни во времени, ни в  пространстве,
и оно не душа, не разум, не воображение, не мнение, не число, не порядок, не
мера, не сущность, не вечность, оно не тьма и не свет,  оно  не  ложь  и  не
истина.
   До меня долетел пасмурный обмен репликами между парнем в очках и девицей,
увы, без очков.
   - Это маятник Фуко, - говорил ее милый. - Первый опыт проводили в погребе
в 1851 году, потом в Обсерватории, потом под куполом Пантеона, длина  каната
шестьдесят семь метров, вес гири двадцать восемь  кило.  Наконец,  в  1855-м
подвешен тут, в уменьшенном масштабе.  Канат  протянут  через  нижнюю  часть
замка свода...
   - А зачем надо, чтобы он болтался?
   - Доказывается вращение земли. Поскольку точка крепления неподвижна...
   - А почему она неподвижна?
   - Потому что точка... Сейчас я тебе  объясню...  В  центральной  точке...
любой точке, находящейся среди других видимых точек... В общем, это  уже  не
физическая точка, а как бы геометрическая, и ты ее не можешь видеть,  потому
что у нее нет площади. А то, у чего нет площади, не  может  перекоситься  ни
влево, ни вправо, ни кверху, ни книзу. Поэтому она не вращается. Следишь?
   Если у точки нет площади, она не может поворачиваться вокруг себя. У  нее
нет этого самого себя...
   - Но эта точка на Земле, а Земля вертится...
   - Земля вертится,  а  точка  не  вертится.  Можешь  не  верить,  если  не
нравится.
   Ясно? - Мне какое дело...
   Несчастная. Иметь над головой единственную стабильную частицу мира, то ни
с чем не сравнимое, что не подвержено проклятию общего бега, - panta rei - и
считать, что это не ее, а Его дело! Вслед  за  этим  чета  пошла  прочь,  он
обнимая свой  справочник,  отучивший  его  удивляться,  она  -  волоча  свой
организм, глухой к сердцебиению бесконечности, и  оба  -  никак  не  пытаясь
закрепить в памяти опыт этой встречи, их первой и их последней - с Единым, с
Эн-Соф, с Невысказуемым. Они не пали на колени перед алтарем истины.
   Я глядел с вниманием и страхом, и мне поверилось, что Якопо Бельбо прав.
   Всегдашние его  дифирамбы  Маятнику  я  привык  списывать  на  бесплодное
эстетство,  злокачественное,  которое  медленно  разъедало  его   душу,   и,
бесформенное, перенимало  форму  его  тела,  незаметно  перекодируя  игру  в
реальность жизни. Однако если Бельбо был прав насчет Маятника, вероятно,  он
был прав и насчет всего прочего - и был План, и был Всеобщий Заговор, и было
правильно, что я оказался здесь сегодня,  накануне  летнего  противостояния.
Якопо Бельбо - не сумасшедший, ему просто привелось  во  время  игры,  через
игру, открыть истину.
   Дело в том, что сопричастность Божескому не может продолжаться долго,  не
потревожив рассудок.
   Тогда я постарался отвести взгляд, прослеживая дугу, которая от капителей
расставленных полукругом колонн уходила, подпираемая гуртами свода, к ключу,
повторяя уловку стрельчатой арки, умеющей  опереться  на  пустоту  -  высшая
степень лицемерия в статике, - и уговорить колонны, что они  обязаны  пихать
вверх ребра свода, а ребрам, распираемым давлением замка,  -  внушить,  чтоб
они прижимали к земле колонны; но свод еще хитрее,  он  является  и  всем  и
ничем, и причиной и следствием в едином лице. Однако  я  моментально  понял,
что отворачиваться от Маятника, свисающего со  свода,  и  размышлять  вместо
этого о своде -  то  же  самое,  что  зарекаться  от  родника,  но  пить  из
источника.
   Хор собора Сен-Мартен-де-Шан существовал лишь благодаря  тому,  что  имел
существование, в прославление  Закона,  -  Маятник;  а  Маятник  существовал
только потому, что существовал собор. Не сбежишь от  бесконечности,  подумал
я, удирая к другой бесконечности, не убережешься от встречи с тождественным,
пытаясь отыскать иное.
   По-прежнему не отводя глаз от ключа соборного  свода,  я  стал  пятиться,
отступая шаг за шагом; за время, прошедшее с  момента  прихода,  я  детально
заучил   расположение   зала,   да   и   мощные   металлические    черепахи,
патрулировавшие стены, постоянно маячили в углу  поля  зрения.  Пропятившись
через весь неф, до  входной  двери,  я  снова  оказался  под  сенью  грозных
птеродактилей  из  проволоки  и  тряпок,  зловещих  стрекоз,  неведомо  чьей
оккультной волей  засланных  под  потолок  нефа.  Они  выступали  метафорами
знания,  значительно  более  глубокими,  чем,  вероятно,  замышлял   дидакт,
разместивший их в назидательной последовательности. Трепетание  насекомых  и
рептилий мезозоя. Аллегория бессчетных миграций  Маятника  над  поверхностью
земли. Архонты3,  извращенные  эманации,  они  пикировали  на  меня,  целясь
археоптериксовыми клювами, аэропланы Бреге, Блерио, Эсно, геликоптер Дюфо.
   Посетитель Консерватория Науки и Техники  в  Париже,  пройдя  через  двор
восемнадцатого века и после этого несколько коридоров,  вступает  в  древнюю
аббатскую церковь, врезанную в более новый комплекс зданий, подобно тому как
прежде она была облеплена со всех  сторон  строениями  приората.  При  входе
сразу перехватывает дух от странного союза горней запредельной стрельчатости
с хтоническим миром пожирателей солярки и мазута.
   По низу тянется процессия самоходов, самокатов и паровых экипажей, сверху
висят  воздухоплавательные  машины  пионеров,  одни  предметы  целы,  другие
ободраны, истрепаны временем, и все они вместе  предстают  под  смешанным  -
естественным  и  электрическим  -  светом  как  будто  в  патине,   в   лаке
коллекционной виолончели: иногда сохраняется только скелет,  шасси,  наворот
приводов  и  рукоятей,  и  сулит  неописуемые  пытки,  так  и  видишь   себя
прикрученным цепями к этому ложу  откровенности,  вот-вот  оно  шевельнется,
пойдет копать твое мясо и  рыться  в  жилах  до  полного  и  чистосердечного
признания.
   А за этой вереницей старых движков, ныне безвредных, с заржавелою  душою,
символов технологической суетности, с  левого  фланга  под  надзором  статуи
Свободы,  уменьшенного  макета  той,  которую  Бартольди  спроектировал  для
другого мира, а ежели повернуться направо - статуи Паскаля, - над всем  этим
высится хор, и в пустоте хора вокруг метаний маятника кружит и  бьется  бред
сумасшедшего энтомолога: клешни, челюсти,  усы,  членики,  крылья,  ножки  -
мавзолей механических мумий, способных просыпаться  в  какие-то  секунды,  -
магниты, однофазные трансформаторы, турбины, преобразователи частот, паровые
машины,  динамо;  а  в  глубине  за  Маятником,  в  затененном  трансепте  -
ассирийские,  халдейские,  карфагенские  идолы,  великие  Ваалы,  чье  чрево
беременно пламенем, Нюрнбергские девы, чье сердце усеяно гвоздями, оголено,
   -  когда-то   они   были   моторами   самолетов,   -   хоровод   моделей,
распластавшихся в рабском обожании  Маятника:  се  детища  Разума  и  Света,
приговоренные вечно оберегать Воплощение Предания и Познания.
   Скучающие туристы, несущие девять франков  в  кассу,  а  по  воскресеньям
идушие бесплатно, таким образом могут подумать, что  господа  девятнадцатого
века с бородами, желтыми от никотина, с воротничком, засаленным и  мятым,  с
бантом  черного  цвета,  в  рединготе,  пропахшем   понюшками,   с   руками,
потемневшими от щелочей, с мозгами, окисленными  в  академических  интригах,
карикатурные существа, зовущие друг  друга  "cher  maitre",  разместили  эти
предметы под этим сводом из чистой любви выставляться,  ради  ублаготворения
как буржуазной, так и радикальной прослойки, во славу  достижений  знания  и
прогресса?  Нет,  нет,  Сен-Мартен-де-Шан  был  запланирован,  и  на   этапе
аббатства, и на этапе  революционного  музея,  для  хранения  сверхсекретных
данных, и самолеты, самоходные машины и магнитные скелеты, согласно заданию,
ведут условный диалог, к которому я до сих пор не имею ключа.
   Неужели предполагалось, что я поверю - как лицемерно  подзуживал  каталог
музея, - что замечательная идея принадлежала господам из Конвента,  а  целью
их было - приобщить массы к святилищу техники и искусств? При том что проект
музея во всех  мельчайших  деталях,  даже  и  в  терминологии,  совпадает  с
описанием Соломонова Дома в "Новой Атлантиде" Фрэнсиса Бэкона?
   Может ли быть, что один только я - я  и  Якопо  Бельбо,  и  Диоталлеви  -
распознали истину? Сегодня мне, вероятно,  предстояло  получить  ответ.  Для
этого надо было остаться в музее после его закрытия и  дождаться  двенадцати
часов.
   Как войдут в собор Те - мне было неизвестно, но я  знал,  что  коллекторы
парижской канализации - это катакомбы, значит, и музей сообщается с  разными
концами города - войдешь тут, а вынырнешь  у  ворот  Сен-Дени.  Но  если  бы
сейчас вышел, то вряд ли сумел бы найти подземный ход обратно. Так  что  для
меня единственное решение - спрятаться и ожидать здесь.
   Я  попробовал  выпасть  из  романтического  транса  и   проинспектировать
помещение чисто практически, ища не откровения, а информации. Начнем с того,
что в соседних  залах  еще  труднее  найти  место,  защищенное  от  внимания
смотрителей (а в их обязанности входит, перед закрытием, проверять  залы  на
предмет затаившихся воров). Но в этом нефе, заставленном машинами, что может
быть  естественнее,  чем  угнездиться  пассажиром  в  какой-нибудь  из  них?
Обжиться в мертвом панцире. Мы так много играли, что глупо не  поиграть  еще
немножко.
   Смелей, душа, сказал я, не думай больше о Знании и доверься Науке.
   2
 
    
     У нас есть странные и редкие часы, и часы идущие обратно, и вечные.... У 
нас есть и Каморы обмана чувств, где любые чудеса Фиглярства, и Мнимых 
видений, Мороков и Блазнов... Таковы, о сын, богатства Дома Соломонова. 
   Фрэнсис Бэкон, Новая Атлантида Francis Bacon, New  Allantis  ed.  Rawley,
London, 1647, p.p.41-42
 
     Я взял себя в руки. В эту игру следовало играть с тем же юмором, что и до 
сих пор, и не дать запутать себя. Я в музее, и я доиграю свою рольку по 
возможности остро, умно, хитро. 
   В вышине самолеты зазывали влезть в кабину  биплана  и  дожидаться  ночи,
паря над Ла-Маншем, предвкушая Почетный легион. Внизу имена машин напоминали
прадетство. Испано Сюиза 1932 года, само совершенство, удобство. Не годится,
слишком близко к кассе. Хорошо бы, конечно, для обмана  смотрителя  напялить
брюки гольф, застыть, придерживая дверцу автомобиля перед дамой  в  кремовом
английском  костюме,  с  длинным  шарфом  вокруг  лебединой  шеи,  в   шляпе
раструбом, со стрижкой под мальчика. Ситроен С-6G 31 года  имелся  только  в
разрезе, прекрасная учебная модель, но никудышное укрытие. О паровой  машине
Кюньо не шло речи - она целиком состояла не то из бака, не то из котла,  бог
весть как называется эта штука. Правая стена была заставлена велосипедами на
фигурных колесах, дрезинами с плоскими рамами, самокатами, отрадой господ  в
высоких цилиндрах, раскатывающих по Булонскому лесу, этих рыцарей прогресса.
   Перед  велосипедами  -  солидные  автомобили,  бесподобные  убежища.   Не
обязательно первый попавшийся - непригоден Панар Динавия 1945 года,  слишком
сквозной, приплюснутый, аэродинамический, точеный.  А  вот  высоченная  Пежо
1909-го как раз вполне  подошла  бы:  гарсоньерка,  альков.  В  глубинах  ее
кожаных диванов  никто  бы  меня  не  нашел.  Но  трудно  в  нее  забраться,
смотритель уселся у дверцы, на скамеечке, спиною к бициклетам. Шагнуть бы на
подножку, раздвигая полы шубы, и пусть он,  в  обтяжных  по  колено  гетрах,
почтительно сдернув кепку, подержит мне тяжелую дверь...
   Я  рассмотрел   кандидатуру   Обеиссана   1873-го:   первое   французское
транспортное средство на механическом ходу, дюжина пассажиров. Если Пежо  мы
принимаем за шикарную квартиру, Обеиссан может считаться дворцом. Но как  же
в нем замаскироваться, если это центр  всеобщего  внимания?  И  вообще,  как
укрыться от сыщиков-разбойников посреди картинок с выставки?
   Я снова обошел залу. Статуя Свободы высилась, "озаряя весь мир", на почти
двухметровом пьедестале - на мощном корабельном носу, оборудованном ростром.
Внутри было что-то вроде рубки, где через иллюминатор, выходящий  на  корму,
можно было любоваться диорамой Нью-Йорка с залива. Прекрасный наблюдательный
пункт для ночного времени: в полутьме мне будут видны весь хор слева и  весь
неф  справа,  с  тыла  меня  прикроет  огромный  каменный  памятник  Грамму,
вглядывающийся в дальние коридоры из своей ниши-трансепта.
   Но при свете дня внутренность  рубки  отлично  просматривалась,  и  любой
нормальный сторож, выпроводив посетителей, перед тем как  закрывать,  должен
бросить взгляд сюда.
   Времени  было  немного,   в   полшестого   закрывали.   Я   углубился   в
часовенку-трансепт. Ни один из моторов не мог дать  укрытия.  Ни  гигантские
топки  четырехпалубных  суден  -  останки  какой-нибудь  "Лузитании",  давно
ушедшей В пучину, - ни газовый двигатель Ленуара, весь в зубчатых передачах.
Нет. Свет убывал и совсем водянисто сочился сквозь витражи, и опять, сильнее
чем прежде, мне становилось страшно: спрятаться на ночь среди этих тварей  и
потом наблюдать, как  они  оживают,  в  темноте,  под  лучом  электрического
фонарика, слушать земнородное бульканье их утроб, видеть кости и требуху без
кожи, скрипучие и склизкие от масляного пота. Меня  поражала  непристойность
этой картины: гениталии дизелей, вагины  турбин,  глубокие  глотки,  готовые
изрыгать огни, дымы, шумы; чудища, надоедливо жужжащие,  как  майские  жуки,
стрекочущие, как цикады, а по другую руку -  образцы  чистейшей  абстрактной
практичности,  автоматы,  мнущие,  жнущие,  толкущие,  бьющие,   нарезающие,
ускоряющие,   замедляющие,   пожирающие,    рыдающие    всеми    цилиндрами,
развинчивающиеся на  части,  как  кошмарные  куклы,  ворочающие  барабанами,
преобразующие частоты, Трансформирующие энергию, трясущие маховиками - какое
мне было спасенье? Они напали бы на меня, науськиваемые  Верховниками  Мира,
которые их используют для доказательства тезиса  об  ошибке  творца,  бедные
бессмысленные механизмы, столь ценимые бедными повелителями нижнего мира,  -
о, мне-то как надеяться устоять, не дрогнув?
   Надо бежать, надо бежать, это сумасшествие,  я  ввязался  в  игру,  через