Александр Александрович Фадеев.
        Последний из удэге


                                   Роман


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Фадеев. Собрание сочинений в трех томах. Том 2
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1982
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 сентября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Роман  "Последний  из  удэге"  посвящен  гражданской войне  на  Дальнем
Востоке.



                                 Содержание

                                Том первый

                              Часть первая
                              Часть вторая

                                Том второй

                              Часть третья
                              Часть четвертая

                              Часть пятая



        "ТОМ ПЕРВЫЙ"


        " * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * "


        "I"

     Весной 1919  года,  в  самый  разгар партизанского движения на  Дальнем
Востоке,  Филипп Мартемьянов,  забойщик Сучанских угольных копей,  и  Сережа
Костенецкий,  сын врача из села Скобеевки,  пошли по деревням и по стойбищам
проводить выборы на областной повстанческий съезд.
     Больше  месяца  бродили  они  по  синеющим  тропам,  по  немым  таежным
проселкам. 22 мая утром они проснулись на чердаке крестьянской избы в лесной
деревушке Ивановке, верстах в тридцати от приморского уездного города Ольги.
В  отверстие меж потолком и  крышей глянули на  них облитая солнцем осиновая
роща и очень яркий клочок голубого неба.
     Мартемьянов вспомнил,  что в этот день,  двадцать пять лет назад, он на
глазах целой  толпы  убил  в  запальчивости человека,  которого следовало бы
убить и в более спокойном состоянии.  Сережа вспомнил,  что в этот день, год
назад,  за несколько недель до белого переворота, он был исключен из шестого
класса  гимназии  за  организацию  ученической  забастовки.  Мартемьянов был
человек уже пожилой,  виски у него были совсем седые,  Сережа -  большерукий
подросток с  черными глазами.  События эти  были  самыми значительными в  их
жизни.
     Они не  нашли нужным поделиться друг с  другом своими воспоминаниями и,
наскоро одевшись, спустились в избу.
     Крестьянина,  принявшего их  на  постой,  звали Иосиф Шпак.  На местном
путаном наречии,  смешавшем все российские говоры, фамилия эта значила не то
скворец,  не  то  воробей.  Но  фамилия эта не  шла к  нему:  крестьянин был
костляв,  высок,  лицо имел худощавое,  длинное,  в  мужественных продольных
морщинах,  в  длинной бороде,  такой запущенной и грязной,  что казалась она
слепленной  из  отдельных  клочков,   глаза  голубые,   покорные,   с  одним
вывороченным бескровным веком на правом. Лет ему было уже далеко за сорок, и
говорил  он  и   двигался  не  торопясь,   точно  познал  тщету  даже  самых
поразительных и бескорыстных человеческих усилий.
     В деревне звали его больше Боярином,  прозвищем,  данным ему в насмешку
за то,  что в  молодости он частенько брался за крупные неосуществимые дела,
по нескольку дел зараз:  вроде бондарного ремесла,  выделки кож или мази для
колес,  каких-нибудь лыжных заготовок ("лыжи сю зиму дорога должны пойти", -
говорил он),  но ничего у него не выходило, и был он при большой семье самым
маломощным  хозяином  в   этой  и   вообще-то  нищей  деревушке.   Сереже  и
Мартемьянову обидно и  жалко было  смотреть,  как,  жадничая над  их  салом,
оставляя на  нем следы своих грязных пальцев,  Боярин мелко-мелко крошил его
на сковороду тем самым ножом, которым только что чинил лапти.
     Боярина,  как человека бывалого и ничем не рискующего,  да вдобавок еще
отца двух партизан, избрали в этот день делегатом на съезд. И он же вызвался
провести своих постояльцев до Ольгинского перевала.
     Вышли они на рассвете,  когда допевали уже третьи петухи и  видны стали
свернувшиеся в лопухах росистые оловянные капли.
     Всю дорогу до перевала Мартемьянов был молчалив,  рассеян,  все забегал
вперед,  по-стариковски налегая на пятки; рассматривал тропу, деревья, - его
широкое,  в  редких рябинах лицо,  заросшее жесткой рыжеватой щетиной,  было
чем-то  озабочено.  Сережа заметил его беспокойство уже под самым перевалом:
Мартемьянов стоял возле серого кривого дуба  и,  в  волнении обламывая кусты
вокруг,  ковырял пальцем какую-то старинную ржавую засечку; через минуту его
солдатская шапка  и  порыжевшая от  солнца спина  мелькали где-то  далеко от
тропы.
     - Интересуется, - равнодушно сказал Боярин.
     Пождав Мартемьянова и не дождавшись,  они вдвоем взошли на перевал,  на
солнечный счастливый юр, и море раскрылось перед ними, оранжево дымясь.
     Горный отрог распадался тут на множество мелких отрожков, несших к морю
зубчатые стены  лиловых хвойных чащ.  И  до  самого моря,  все  расширяясь и
расцветая,  стлались промеж них душистые пади, распадки, полные яркой зелени
- дубовой глянцевой плотной листвы,  красноватых кленов,  тисов,  орешников;
внизу,  вдоль  реки,  вилась  кудрявая  верба,  исходящая  пушистым  розовым
семенем;  цвела  черемуха;  березовые девственные рощи,  волнуясь и  блистая
корой,  толпились по  опушкам  солнечных лугов,  по  лугам  неслышно бродили
облачные тени.
     На  ближней стороне залива в  виде  удлиненной подковы Сережа с  трудом
различил какие-то  едва  проступающие сквозь  кусты  строеньица:  игрушечную
колокольню, пакгаузы.
     - Пост  святой  Ольги,  как  называли ранее,  -  пояснил  Боярин.  -  С
семнадцатого году город считается. Только какой уж там город: там и домов-то
- раз, два, и обчелся...
     "Так вот она какая Ольга!.." -  подумал Сережа: он был столько наслышан
об этом военном поселении,  о  том,  что за обладание им велись ожесточенные
бои,  и  вдруг  -  незначительная  деревушка,  примечательная  только  своей
колокольней да цинковыми пакгаузами...
     Но  так  прекрасны были солнечные долины,  веером распростершиеся перед
ним,  точно  перья  гигантского павлиньего хвоста,  радужные  концы  которых
спускались в голубую воду,  и так приятно было ощущение усталости,  влажного
ветра на щеках,  тяжести винчестера - настоящего охотничьего винчестера - за
плечами,  а  главное,  так еще свежо,  так ново было все,  что он пережил за
последние недели, - весь их страннический путь через леса, перевалы, болота;
таинственные ночи у костров,  полные безликих шорохов, трепета совиных крыл,
далекого звучания падающей воды или осыпающегося щебня;  ночи на заброшенных
хуторах,  на  туземных  стойбищах,  пахнущих  дымом  и  невыделанной  кожей;
золотисто-розовый туман по утрам, за которым внезапно открывались зеленеющие
пашни, поднятые с весны поскотины, шумные села, кипящие вооруженным народом,
бурные  крестьянские  сходы,  вереницы  подвод,  беспрерывная  смена  лиц  и
событий,  в  которой особенно весело было ловить на  себе быстрые любопытные
взгляды из-под  какого-нибудь ситцевого платочка,  -  так молодо и  волнующе
необычно было все это,  что мимолетное разочарование тут же покинуло Сережу,
и смешанное чувство восторга, беспредметной жалости, любви ко всему овладело
им.
     - У  нас через эту Ольгу в аккурат переселение было,  -  говорил Боярин
медлительным глуховатым голосом,  не замечая,  что Сережа не слушает его.  -
Привезли нас тоже вот на пароходе,  да в  аккурат,  где те сараи с цинка,  и
выгрузили.  Ну,  да сараев тогда этих,  например, не было, церкви тоже; одне
только деревянные бараки да  десятка два  хатенок.  Было-то  это  давненько,
годов уже не  менее осьмнадцати,  а  то и  более...  Якорь спустили вон там,
подале,  услали лодку,  а  нам сперва не  дают:  обождите,  мол,  начальство
пачпорта  проглядит.  Что  ж,  проглядит -  проглядит,  ладно...  Молодым-то
ребятам и горя мало, вроде как даже интересно, а старики, уж они видют: горы
да лес -  и боле нет ничего... "Вот тебе, думают, и Зеленый Клин!" С нами на
пароходе хохлы ехали,  семьи четыре, - мы-то сами воронежские, а то хохлы, -
так они всю дорогу гундели: "О це ж Зелений Клин, да коли ж Зелений Клин! Да
там трава с  чоловика,  да там с  винограду аж деревья гнутся,  да там земля
чорна на сажень!.." Ай,  дураки-и...  Ха!..  Тьфу!.. - И Боярин вдруг крепко
выругался, махнул костлявой рукой, похожей на конскую берцу, и даже топнул.
     Сережа с удивлением посмотрел на него.
     - Ну,  хорошо-о...  А уже,  как сказать,  холода были, - ежели бы дома,
самое бы молотить.  Одежонка у нас плохонькая,  а мы все на борте стоим,  за
перильца держимся,  все  на  берег смотрим...  Когда -  глядим,  плывет наша
шлюпчонка,  везет  двоих.  Один  такой вроде маленький,  седенький,  весь  в
пуговицах, а другого что-то не упомню, только, видать, помоложе. Взойшли они
на трапу,  побалакали с капитаном:  то, се - да к нам. Тут бабы наши вперед:
просить.  И,  правда, уж замучились все. У других ребята грудные - в аккурат
на пароходе родились: как-никак, а более двух месяцев всее дороженьки - тоже
надо подумать!..  Ну,  баб  маленько пооттерли.  "Хто вас плепровождает?"  -
спрашивают. Мы со страху и не разобрались, - а шут его знает, чего им там! -
стоим,  молчим.  "Старшина-то у вас есть?" У нас,  правда, был один вроде за
старшину, его еще в Одессе выбрали, - мужик тоже из нашей деревни. Теперь-то
уж он помер. Пуня - фамилия ему была, а звать не то Астафей, не то Ефсифей -
чудное такое прозвание... Вот он и выходит: "Здесь, говорит, старшина". - "А
пачпорта, говорят, в порядке?" И... пошла канитель!
     Боярин вздохнул,  почесал под  рубахой,  вспоминая все  новые  и  новые
подробности своего переселения...  Нет, все это было совсем не то, о чем ему
нужно было говорить.
     Не  мог  он  рассказать  о  том,  как  безземельные воронежские мужики,
обремененные семьями да вшами,  совершили этот гигантский рейс вокруг Аравии
и  Индии в  поисках новой родины -  "садить села  на  сыром кореню",  как  в
летописной древности.  Какими райскими красками были расписаны им  эти новые
земли с саженными назьмами,  безграничными покосами,  тучнеющие под тяжестью
своих плодов... И как велико было разочарование.
     Лучшие земли были уже заняты сибирскими староверами,  поднявшими по ста
десятин  и  более.  Вместо  жирного  российского чернозема -  тонкие  пласты
перегноя,  выпахавшегося в  первые же  годы,  родившего только сорные травы.
Вместо баснословных покосов -  мокрый кочкарник, покрытый резучкой и кислыми
злаками... А вода - каждый год сносившая в море плоды нечеловеческих трудов,
а  гнус -  доводивший до бешенства людей и животных,  а зверь -  ревевший по
ночам у самых землянок, - нет, это были совсем, совсем не райские земли!.. И
тайга в ее буйном великолепном цветении, так глубоко поражавшая Сережу своим
великолепием, - как хищный враг, как вор, противостояла людям.
     - А  где  же  тут  Гиммеровские рудники?  -  спросил  Сережа,  глядя  с
невольной  брезгливой жалостью  на  то,  как  развешивает Боярин  на  солнце
вонючие ветошки, разминает пальцами свои потные, белые, грязные ступни.
     - Какие там рудники! - безнадежно отозвался Боярин. - Железные, что ли?
Да,  доставали тут руду, копали ямы... отседа не видать их. Это - вон за тем
хребтиком и  туда подале,  к  святому Владимиру...  Тут у нас святые все,  -
вставил он с хитроватой усмешкой, и лицо его сразу было поумнело, но обычное
выражение покорности и ленивого всезнайства тотчас же вернулось к нему.  - У
него все больше китайцы работали,  русские мало.  А  как восстание пошло,  и
китайцы сбегли:  должно,  в хунхузы подались.  Теперь все народное будет,  -
закончил он не совсем искренне, желая угодить слушателю.
     "Что, если бы он узнал, что Гиммер - мой дядя?" - подумал Сережа.
     - А хунхузов тут много?..
     - Какие там хунхузы!..  -  с сомнением ответил Боярин,  хотя дальше ему
нужно было говорить о том, что хунхузов в этом году стало больше, чем во все
прошлые годы. - Оно хотя, и вправду, се лето...
     Но ему не удалось докончить:  кусты с шумом раздвинулись, и Мартемьянов
в теплой солдатской шапке,  весь обливаясь потом,  тяжело ступая своими чуть
кривоватыми, вывернутыми ногами, вышел на дорогу.
     - Э,  вот она,  благодать-то,  где!  - широко улыбнувшись, возгласил он
приятным урчащим  голосом,  в  котором слышались уже  стариковские нотки,  и
подмигнул Сереже.
     Сбросив ружье и котомку,  он долго смотрел по сторонам, прикрывая рукой
глаза и  бормоча что-то  себе под  нос.  И  на  его широком добродушном лице
Сережа  поймал  выражение  какой-то   внутренней  неловкости:   беспокойного
внимания,  удивленной грусти.  Мартемьянов точно  искал  или  силился узнать
что-то -  и не мог, или узнавал - и поражался. Потом он опустил руку, но все
продолжал  стоять,   задумчиво  уставившись  в  пространство,  и  это  новое
выражение особенно не вязалось с  ним:  обычно он всегда находился в  ладном
неторопливом движении - всегда говорил или делал что-нибудь. Вдруг глаза его
повлажнели.  Он  склонил голову  и  стал  свертывать цигарку,  руки  у  него
дрожали.
     "Да что это с ним сегодня"? - недоумевал Сережа.
     - Вот ты насчет хунхузов спрашивал,  -  заговорил Боярин, вытянув босые
ноги и лениво разглядывая их.  - Се лето столько их нашло, что не только там
гольду  или  газу,  а  и  русскому проходу не  стало.  И  откуда они  только
взялись?..   Старики  бают,   мол,   восстание  пошло,   так   инороды  тоже
взбунтовались промеж себя,  вроде как бы  и  мы,  и  не хотят байту хунхузам
платить, а хунхузы вроде бы пришли на усмирение. С этих инородов - и русских
до  нитки  обдерут...  Почему это  со  штабу с  вашего приказу никакого нет?
Насчет инородов этих?..  Выселить бы их,  что ли?..  Тут и самим-то земли не
хватает...
     - Болтают дураки,  а ты за ними - как попугай, а своей головы, видно, и
нет!..  -  вдруг со страшным волнением сказал Мартемьянов.  -  "Выселить"!..
Понятие иметь надо...  - добавил он, едва сдерживая себя и густо багровея. -
Наш  брат  всегда  вот  так,  -  через  некоторое  время  заговорил он,  уже
успокаиваясь.  -  Работать сами не умеем,  да еще норовим на своего же брата
верхом сесть:  вали,  брат Савка, у тебя и язык другой, и глаза косые, и пар
заместо души!..  А  ежели по-настоящему разобраться,  народ этот  куда лучше
нашего - простой, работящий, друг дружке помогают, не воруют...
     - Уж и не воруют? - усомнился Боярин.
     - Ну,  конечно!  Наш брат разве поверит, чтоб на свете люди были, что и
не воруют!.. А я вот тебе скажу...
     Как все не  очень далекие,  но  крепко убежденные в  чем-нибудь главном
люди,  Мартемьянов любил поучать.  Но он так верил сам в то,  что говорит, и
такой наивной важностью светились в  это  время его добрые синеватые глаза с
простодушной пестринкой,  что  никто на  него  не  обижался.  Не  обиделся и
Боярин.
     - Что ж,  может,  и зря болтают,  -  сказал он уклончиво.  -  Домой мне
собираться пора,  -  солнце-то,  вон оно где...  -  И, недоверчиво скользнув
глазами по Мартемьянову и по Сереже, он потянулся за портянкой. - Обратно-то
мне трактом придется: к обеду тут такой туман застелит - не вылезешь...
     - Туман? - удивился Сережа.
     - А  вона.  -  И  Боярин  кивнул  к  морю,  где  вставала на  горизонте
мутно-серая пелена.
     На этом перевале они и простились.
     - Увидимся на съезде, - дружелюбно сказал Мартемьянов.
     - Прощайте,  товарищ Шпак,  на  съезде увидимся,  -  с  чувством сказал
Сережа и покраснел от жалости.
     Боярин, плохо переобувшийся, так, что клоки его портянок торчали во все
стороны, с готовностью совал им руку, выставляя бороду и вывороченное веко и
смущенно потряхивая котомкой,  которую он  держал почему-то  в  той же руке,
отчего выглядел еще  бедней и  нескладней.  И  когда Сережа в  последний раз
взглянул на его прямую костлявую фигуру,  медленно спускавшуюся с  перевала,
махавшую руками и  приседавшую на тощий,  отвислый зад,  -  сердце у  Сережи
тягостно сжалось.


        "II"

     Перевал далеко уже  остался за  их  спиной,  когда  Мартемьянов свернул
вправо по широкой торной тропинке.
     - Куда вы? - спросил Сережа.
     - Ничего, здесь ближе, - не оборачиваясь, ответил Мартемьянов.
     Сережа прибавил шагу  и  догнал его.  Сбоку выскочили вдруг телеграфные
столбы.  Белые чашечки изоляторов то исчезали в листве, то снова сверкали на
солнце.
     Тропа круто свернула еще правее.  Маленький человек, показавшийся из-за
поворота,  едва не наскочил на них. Он, как кошка, отпрыгнул в сторону, хотя
нес на спине высокий тяжелый куль, какие носят женьшеньщики, и, прижавшись к
кустам,  недоверчиво посмотрел на  встречных своими длинными косыми глазами.
На нем была круглая шапочка с нитяной пуговицей на макушке, широкие шаровары
из синей китайской дабы,  а  ноги были обуты в  китайские улы,  с ремнями до
колена.  Сережа  принял  его  за  китайца.  Мартемьянов  вдруг  побледнел  и
всплеснул руками.
     - Сарл!.. - крикнул он лающим голосом.
     Через  мгновение  он  и  незнакомец,   бросивший  свой  куль,   стояли,
обнявшись,  похлопывая друг  друга  по  спине и  издавая какие-то  ласкающие
рычащие звуки.
     - Вот не ждал!  - кричал Мартемьянов. - Тьфу, черт! Да как же это ты?..
Вот ты, господи!..
     А незнакомец по-детски улыбался и все повторял:
     - Ай-э, Филипп... У-у... Филипп... Айя-хе-е...
     Сережа,  вначале испугавшийся немного,  так и застыл на месте,  держась
рукой за винчестер.
     Незнакомец, которого Мартемьянов назвал Сарлом, был уже в годах, но еще
далеко не стар,  -  с крепкими скулами,  искрящимися темно-зелеными глазами,
резкими,  как  осока,  с  тонкими  подвижными губами,  то  складывавшимися в
детскую  улыбку,  мгновенно  освещавшую его  скуластое  бронзовое  лицо,  то
принимавшими прежнее твердое и самолюбивое выражение.
     - А ведь мы собирались к вам,  - возбужденно говорил Мартемьянов, - дня
через четыре должны были быть... четыре солнца - понимаешь? Сначала в Ольгу,
потом к вам...
     - О-о,  четыре солнца?  -  недовольно переспросил Сарл,  и по тому, как
свободно произнес он  "р",  в  то же время протяжно выпевая гласные,  Сережа
понял,  что это не китаец. - Зачем четыре солнца, Филипп?.. Ране надо ходить
- три солнца, однако, самое много. Как раз праздник нам...
     - Праздник?..
     - Ай-э,  большой праздник:  сынка мой  -  одна зима,  как  раз...  У-у,
здоровый сынка,  все  равно  медведь.  -  И  мужественное лицо  Сарла  снова
осветилось детской ослепительной улыбкой.
     - Сынка?!  У тебя! - воскликнул Мартемьянов. - Ну и Сарл! Да как же это
ты? Да ты расскажи, что там у вас...
     - Нет, тебе первый кажи, - как можно? Тебе старшинка...
     - Вот еще новости...
     - Нет, нет, тебе первый, - смеясь, настаивал Сарл.
     - Скажи,  какой  ранжир наводит!  -  сказал Мартемьянов,  обернувшись к
Сереже  и  не  скрывая  удовольствия,  которое доставила ему  уважительность
Сарла.
     И,  сразу поважнев,  -  как  всегда,  когда дело  касалось таких вещей,
которые сопряжены были с его должностью зампредревкома, - он стал пространно
рассказывать о предстоящем съезде.  Сарл ни разу не перебил его. Несмотря на
живость, даже нервозность, которая угадывалась в нем по тому, как он теребил
пальцами шнурки своей рубахи,  и  по тому,  как нервно подергивалась изредка
его щека,  -  он был,  видно,  сдержан и осторожен. Только когда Мартемьянов
сказал, что на съезде будут участвовать все народности, Сарл приподнял брови
и удовлетворенно чмокнул губами.
     - Ай,  хорошо,  - сказал он, когда Мартемьянов кончил. - Его где буду -
Ольга или Скобеевка?
     - Нет, в Скобеевке: в Ольге еще опасно все-таки...
     - А удэге тоже могу посылай?
     - Еще бы!
     "Удэге?!  - в изумлении чуть не воскликнул Сережа. Сердце его забилось.
- Так это удэге?  Древний воинственный народ?  В этой круглой шапочке, какие
носят все китайские лавочники?.. Нет, этого не м