ФАЗИЛЬ ИСКАНДЕР
   ПОЭТ
 
   Повесть
   ВСЕМ ИЗВЕСТНЫЙ И НИКОМУ НЕ ВЕДОМЫЙ
 
   Юрий Сергеевич Волков был романтическим поэтом, и  притом  очень  та-
лантливым.
   Однако стихи его редко печатали, и в сорок пять лет у него не было ни
одной книги. Речь идет о блаженных временах блаженного Брежнева. У  Юрия
Сергеевича было хроническое свойство раздражать  начальство.  Раздражать
всем - голосом, стихами, внешностью.
   Начнем с голоса. Как известно, с  глупыми  говорят,  как  с  глухими,
громким голосом. Возможно, наш поэт бессознательно  убедился,  что  этот
мир глуп и в нем надо очень громко говорить.
   У него был голос громовержца. Даже во время застольной беседы он  го-
ворил яростно и громко, как революционный оратор с трибуны. Если  друзья
делали ему замечания, он с некоторой самоиронией рассказывал о том,  что
в юности над ним шефствовал последний поэт-акмеист. Старик был так глух,
что приходилось кричать ему в ухо. С тех пор он привык так говорить.
   Когда он читал стихи в ресторане, а обычно он там их и читал,  немед-
ленно являлся метрдотель и пытался выяснить, чем вызван скандал. Если он
до его прихода успевал прочитать стихи. А если не успевал, то, что бы ни
говорил метрдотель, он продолжал их читать, пока они не кончались.  Мощь
его голоса и могучая внешность производили неотразимое впечатление, осо-
бенно на незнакомых людей.
   Однажды в жаркий летний день мы сидели с ним в незнакомом ресторане.
   - Официант! - крикнул он. - Виски с айсбергом!
   Официант был так потрясен его уверенным голосом, что растерянно отве-
тил:
   - Извините, айсберги еще не завезли.
   Его стихи раздражали литературное начальство тем, что не были ни  со-
ветскими, ни антисоветскими. Они были написаны так, как будто социальная
жизнь вообще не существует. Это злило еще и  тем,  что  невозможно  было
конкретно указать на какие-то строчки, которые надо убрать  или  переде-
лать, чтобы стихотворение было достаточно приемлемо для советской  влас-
ти.
   Кое-как все это можно было бы простить, если бы поэт был какой-то бо-
жий одуванчик, далекий от действительности. Изливаясь  мощной  энергией,
стихи его были полны примет места и времени, примет всех  краев  России,
где он побывал, и - неслыханная наглость - примет всех краев Европы, где
он явно не бывал.
   Это уж они знали точно. Кроме того, там были всемирные названия сига-
рет, напитков, гостиниц, городов и даже бесчисленных островов  Средизем-
номорья, словно он на яхте с другом-миллионером, лениво прихлебывая джин
с тоником, пришвартовывался к ним, точнейшие названия предметов интимно-
го женского туалета и так далее и тому подобное.
   А язык! Словарь филологов и шпаны, фальцовщиков и астраханских  рыба-
ков, староверов и физиков, тюркизмы, украинизмы, с размаху вброшенные им
в русскую речь, где они, мгновенно русея, свободно плавали, как в родном
море!
   Да, язык у него был богат, но он терпеть не мог выдуманные слова.  Он
считал Маяковского великим поэтом за его любовную лирику,  но  изображал
преувеличенный ужас, когда речь заходила о его словотворчестве. Он  счи-
тал это безумным кривляньем. Из всех словообразований Маяковского  приз-
навал только одно - "выжиревший":
   Как выжиревший лакей на засаленной кушетке.
   - Здесь это слово уместно, - говорил он. - Оно хорошо  передает  дли-
тельность пребывания лакея на кушетке. Но с другой стороны, какой  барин
позволит лакею долго лежать на кушетке? Разве что Обломов.
   Да, его богатый язык никогда не поворачивался против советской  влас-
ти, но и никогда не пытался лизнуть ее.
   Начальству было решительно непонятно, как с ним быть. В то  же  время
он одинаково свободно общался с упертыми державниками и с  непримиримыми
диссидентами. Идея исторического величия России ему  была  не  чужда,  и
державники ждали, когда он дозреет до мысли, что  за  это  величие  надо
драться закатав рукава. Но он закатывать рукава не спешил, ибо под вели-
чием России подразумевал ее культуру.
   Точно так же ошибались и диссиденты. Видя обилие примет западной жиз-
ни в его стихах, они считали, что он вскоре дозреет до  западничества  и
станет диссидентом. Но и этого не случилось.
   По поводу подозрений в нелояльности он  написал  шутливую  эпиграмму,
которую действительно нельзя было напечатать:
   Подсолнух следит за солнцем.
   Ромашка следит за подсолнухом.
   Я слежу за ромашкой.
   Цензура следит за мной.
   Наконец рукопись его стихов в одном  издательстве  передали  критику,
известному - да что известному! - главнейшему расшифровщику  антисоветс-
кого подтекста! Тот долго изучал стихи нашего поэта и наконец написал на
них обширную рецензию, которую почему-то в редакцию  прислал  по  почте.
Этого с ним никогда не случалось. Обычно он  свои  расшифровки  приносил
сам, чтобы лично упиваться удивлением работников редакции своей  безоши-
бочной угадчивостью.
   На этот раз работники издательства не успели удивиться его рецензии в
виде письма, как вынуждены были поразиться ее содержанию.
   Автор рецензии писал, что тщательный анализ стихов  показал:  антисо-
ветский подтекст в них, безусловно, существует, но он так разросся,  что
отделился от текста и ведет автономное существование - по-видимому, там,
где его хранит автор.
   Пораженная редакция попыталась связаться с критиком по  телефону,  но
услышала только истошный крик его жены, что мужа увезли в психбольницу.
   - Что за стихи вы ему дали на рецензию! - визжала она. -  Я  по  суду
буду требовать уплаты штрафа за производственную травму!
   Оказывается, в сознании критика  стихи  окончательно  расщепились  на
текст и подтекст, что, в сущности, рано или поздно  с  ним  должно  было
случиться.
   Через неделю ему удалось переправить из психбольницы коротенькую отк-
рытку, написанную второпях химическим карандашом. Он рекомендовал редак-
ции, включив КГБ в поиски подтекста, обыскать квартиру автора в Москве и
квартиру его родственников в Астрахани, откуда тот был родом. По  словам
критика, успех операции мог обеспечить только одновременный обыск в обе-
их точках, при этом именно по московскому времени, а не по  астраханско-
му. В последнем случае все может развалиться.
   - Я свел с ума десять женщин и одного критика! - гремел по этому  по-
воду наш поэт.
   - Уполовинься! - с хохотом отвечали ему на это друзья.
   - По-вашему, правдоподобней звучит, - невозмутимо гудел в  ответ  наш
друг, - пять женщин и полкритика?
   Однако книги его по-прежнему не  печатались,  хотя  издательские  на-
чальники  не  решались  назвать  его  антисоветчиком.  Во-первых,  этого
действительно не было, а потом, политически было нецелесообразно подтал-
кивать его в  ряды  антисоветских  писателей,  которых  становилось  все
больше и больше по той простой причине, что их почти перестали арестовы-
вать, хотя и не начали печатать.
   Поэтому на рукописях его стихов, попадавших на глаза начальству, сле-
довала бабья резолюция: "Надо годить". Вот и годили десятилетиями.
   А если же он сам попадался на глаза  начальству,  годить  приходилось
еще больше. С одной стороны, огромный, как богатырь, а  присмотреться  -
рыхловатый. С другой стороны, горящие, черные цыганские глаза под густы-
ми черными бровями. Но цыганские ли это глаза, мучительно думали литера-
турные начальники.
   Сам он нередко с гордостью говорил, что в его русской крови есть  цы-
ганская примесь. Любил повторять стихи Дмитрия Кедрина, кончающиеся  та-
кой строфой:
   В цыганкиных правнуках слабых Тот пламень дотлел и погас, Лишь  кровь
наших диких прабабок Нам кинется в щеки подчас.
   Нет, в глазах нашего поэта тот пламень не дотлел и не  погас!  Однако
патриотическое чувство начальства подсказывало: русскому народу не нужен
рыхлый богатырь с черными цыганскими глазами. Некоторые наиболее  рьяные
патриоты, считая, что его псевдоцыганские глаза есть не  что  иное,  как
очередной еврейский обман русского народа, послали в его  родную  Астра-
хань небольшую делегацию, чтобы она там порылась в  архивах  и  выяснила
его истинное происхождение. Кроме того, они посоветовали  делегации  по-
путно присмотреться к носам его родственников. Посланцы  для  облегчения
своей задачи решили начать с носов, но потерпели фиаско: носов не оказа-
лось. В доме, где раньше жили его родственники, соседи сказали, что  все
они разъехались по разным городам, а один даже живет в  Москве  и  пишет
стихи.
   - Про него знаем, - сдержанно согласились члены делегации.
   Стыдясь прямо спросить о носах родственников, они якобы из  праздного
любопытства  поинтересовались,  не  осталось  ли  у   них   фотокарточек
разъехавшихся, особенно в профиль. Соседи почему-то на это страшно  оби-
делись.
   - Нет никаких фотографий! - ответили они и злобно добавили: - Особен-
но в профиль!
   Однако в архиве посланцы выяснили, что наш поэт дворянского происхож-
дения, а в девятнадцатом веке его прадед в самом деле был женат  на  цы-
ганке.
   - Посланцы говорят, что русский дворянин, - повздыхали  пославшие.  -
Если их по дороге евреи не перекупили.
   Тогда еще, при советской власти, на фоне некоторого изнурения больше-
виков в вопросе выяснения классового происхождения сограждан,  несколько
оживился интерес к их расовому происхождению и одновременно стало модным
быть причастным к русскому дворянству. Многие ринулись в дворянство.
   Возможно, некоторые наивные люди решили, что остаткам самого  истреб-
ленного класса в России будут платить пособия, подобно тому  как  немцы,
удивляясь своей неаккуратности, платят пособия своим случайно  недобитым
евреям.
   Ожидавшие пособия явно погорячились. Но вс„ еще ждут.
   - Что ж ты молчал, что ты аристократ? - спросили у него державники.
   - Запомните, аристократ и есть истинный демократ, - ответил наш поэт,
чем немало смутил их. С одной стороны, было неприятно, что он причисляет
себя к демократам, а с другой стороны, было  приятно,  что  демократы-то
наши липовые, поскольку они явно не аристократы.
   Он вообще мог припечатать словом. Одного глупого популярного романис-
та, обладавшего бешеной еврейской энергией и в год ухитрявшегося  выпус-
тить два антисемитских романа, он назвал:
   - Вулкан с головой цыпленка.
   Слова его подхватили в литературных кругах. Злые языки  говорят,  что
экспедицию в Астрахань снарядил, и притом за  собственный  счет,  именно
этот романист.
   Несмотря на бедность, одет наш поэт был всегда франтовато.  Какой-ни-
будь новый директор издательства, впервые увидев его в своем кабинете  и
пытаясь встретить по одежке, принимал его  за  процветающего  советского
писателя, терпя неимоверный голос и объясняя его близостью к  начальству
и робея перед его богатырским сложением, рыхловатость которого несколько
скрывала ловко пригнанная одежда. Но потом, выяснив, что этот седовласый
господин хлопочет об издании своей первой книги, приходил в ярость, при-
нимая его за авантюриста и графомана.
   Когда он входил в кабинет начальника и  голосом  громовержца  начинал
говорить, начальник всей шкурой чувствовал, что этого  человека  слишком
много, что он самим своим обилием делает кабинет тесным для двоих и  тем
самым выталкивает начальника, сдувает его голосом, что  начальнику,  ес-
тественно, не нравилось, и он спешил сам изгнать его, пока  не  оглох  и
силы его не оставили.
   - Уполовинься, тогда, может, что-нибудь получится, - говорил ему  его
единственный доброжелательный редактор,  двадцать  лет  перетасовывавший
стихи его первой книги, которая, по существу, уже была пятой, но находи-
лась среди рукописей начинающих поэтов.
   Так он жил в литературе, всем известный и никому не ведомый. Он  жил,
как ледокол, застрявший в океане ваты. Какой-то рок  витал  над  судьбой
его поэтических книг.
   Одно время появился довольно либеральный секретарь  Союза  писателей.
Ему доверяли, потому что его либеральность уравновешивалась общенародной
склонностью к алкоголю. Он стал опекать нашего  поэта  с  тем,  чтобы  в
дальнейшем помочь ему выпустить книгу. Это был действительно  культурный
человек и в силу своей культуры понимал, что в стихах нашего  поэта  нет
ничего антисоветского и он ничем не рискует.
   Их связывала любовь к поэзии и любовь к выпивке. Выпивая с нашим поэ-
том, он коллекционировал и одновременно заспиртовывал его  остроты.  Из-
лишне говорить, что наш поэт был блестящим собеседником. Секретарь Союза
писателей, сидя с ним в писательском ресторане, приучал издательское на-
чальство, которое тоже не чуждалось ресторана, к тому, что наш поэт свой
человек и только глупые рецензенты не  могут  привыкнуть  к  его  ориги-
нальности. И уже все было на мази, книга нашего поэта наконец  попала  в
издательский план, и ему даже выписали аванс.
   Но однажды секретарь Союза вместе с нашим поэтом сидел в большой ком-
пании в писательском ресторане. В какой-то миг секретарь Союза посмотрел
на часы и, вставая, сказал:
   - Мне пора в президиум.
   Предстояло большое писательское собрание. И вдруг наш поэт  (кто  его
дергал за язык!) громогласно сострил:
   - Он сказал: изыди, ум! И ушел в президиум.
   Все рассмеялись, в том числе и секретарь Союза. Однако,  оказывается,
он затаил деятельную обиду. Мало того  что  дружба  на  этом  кончилась,
главное, книга нашего поэта таинственно исчезла из издательского  плана.
Правда, аванс назад никто не потребовал, да он и не отдал бы.
   - Мне надоел этот директор комиссионного магазина культуры,  -  позже
говорил про этого секретаря наш поэт.
   Про одного малокультурного, но очень плодовитого прозаика он  однажды
сказал:
   - Его надо немедленно внести в книгу рекордов Гиннеса! Он  уникальный
писатель! Первая книга, которую он прочел в жизни, была его  собственная
первая книга!
   Слух о сказанном, конечно, дошел  до  плодовитого  писателя.  И  тот,
по-видимому долго обдумывая, нашел злой ответ:
   - Пусть он позаботится о внесении меня в книгу рекордов Гиннеса. А  я
позабочусь о судьбе его книг здесь.
   И, видимо, позаботился, как и многие другие. Книга нашего поэта никак
не могла пробиться в печать.
   Я забыл сказать, что у нашего поэта был высокий шанс издать книгу еще
задолго до либерального секретаря Союза писателей. Это было время, когда
вероломно сняли Хрущева и назначили Брежнева. Начальники не без  основа-
ния были уверены, что в скором времени Сталина  реабилитируют.  Об  этом
они жарким, влюбленным шепотом говорили друг другу. Да и многие  обычные
люди догадывались об этом. Но наш поэт ни о чем таком не догадывался.
   В пику нескольким диким выступлениям Хрущева против художников и  пи-
сателей, где тот топал ногами и кричал на них, и  выступления  эти  были
еще у всех на слуху, хотя самого Хрущева уже сняли, - так  вот,  в  пику
этим его выступлениям Союз писателей рискнул поддержать нашего  поэта  и
издать его книгу. Мол, не топаем, не кричим, но выискиваем таланты и по-
дымаем их.
   А с Хрущевым, в сущности, вот что было.  Друзья  Хрущева  прослышали,
что номенклатура готовит против него  переворот  под  кодовым  названием
"Атака на цыпочках". Они предложили Хрущеву упреждающий жест: мирно  по-
весить на Красной площади пять-шесть интеллигентов, нет,  не  больше,  и
тогда номенклатура испугается и притихнет. А  чтобы  Запад  не  поднимал
шум, оформить повешенных интеллигентов как добровольцев.
   А наивный Хрущев вместо этого топал ногами и кричал на  художников  и
поэтов, при этом делал страшные гримасы, дескать, не к вам это  относит-
ся, а к номенклатуре: вы не бойтесь, а только делайте вид,  что  испуга-
лись.
   Ничего себе - делайте вид! А тут еще кто-то стал распространять слух,
что пять-шесть человек повесят.
   - Но не больше! - оптимистично добавлял он. - Хрущев покричит,  пото-
пает ногами, а потом пять-шесть интеллигентов повесит.
   - Кого именно? - пытались дознаться представители художественной  ин-
теллигенции у того, кто эту весть принес.
   - В том-то и дело, что неизвестно, - отвечал он.
   Что делать? Если точно знать, что тебя именно повесят, можно было  бы
героически выступить против выпадов Хрущева. Но точно  никто  ничего  не
знал.
   Деятели искусства, как люди исключительно нервные, мягко говоря, рас-
терялись, чего никак нельзя сказать про  номенклатуру,  которая,  слушая
топанье и крики Хрущева, бормотала среди своих:
   - Ну и что! Ну и что! Пусть топает! Мы топать не будем.
   И потому все так получилось. Другое дело, если бы  Хрущев  тихо-мирно
повесил на Красной площади (даже не обязательно на ней!) пять-шесть  ин-
теллигентов, нет, больше не надо было, тогда,  конечно,  и  номенклатура
сильно призадумалась бы. И тогда вместо того, чтобы на  цыпочках  атако-
вать, она, скорее всего, на цыпочках разошлась бы. Да что  теперь  гово-
рить об этом! Да мы о другом! Да не наше это дело!
   Мы о нашем поэте. Для начала решили попробовать его на эстонцах. Союз
писателей устроил в Таллине вечера  московских  поэтов.  Для  укрепления
дружбы народов. Как всегда, на такого рода мероприятиях наше  пролетарс-
кое государство проявляло купеческое гостеприимство, по-своему используя
ленинский лозунг: мы не все старые ценности сдаем в архив. И как всегда,
начальников приехало больше, чем поэтов.
   Заключительный вечер состоялся в переполненном театре. Наш поэт  имел
бешеный успех. Впервые в жизни его голос естественно соответствовал раз-
меру помещения.
   Он читал стихи о России и о Европе. Чудные  стихи  о  чудных,  видимо
средиземноморских, островах особенно понравились слушателям.  Они  диви-
лись тому, что, сидя в Москве, можно восхищаться европейскими  красотами
и при этом не оказаться в районе Магадана с красотами его  северных  со-
пок.
   Правда, говорят, небольшая наиболее консервативная часть местной пуб-
лики решила, что Советский Союз так именно  готовит  почву  для  захвата
этих теплых островов. Но таких было мало. Основная масса зрителей  восп-
ринимала его стихи как победу либерального направления в Кремле. А  теп-
лые острова - почти прозрачный символ потепления  международных  отноше-
ний.
   Московскому начальству шумный успех нашего поэта тоже пришелся по ду-
ше.
   Пусть знают, думали они, и нам Европа не чужда, и  мы  не  лаптем  щи
хлебаем.
   Наш поэт настолько им понравился, что они взяли его с собой  на  тор-
жественный ужин, устроенный в доме видного  эстонского  поэта.  Все  ос-
тальные поэты ужинали и пили в гостинице за собственный счет.
   Видный эстонский поэт, он жил недалеко от театра, ведя гостей к  себе
домой, позволил смелую шутку, над которой хохотали даже  московские  на-
чальники, правда соразмеряя свой хохот с хохотом главного начальника.
   Показав рукой на мусор, валявшийся на тротуаре, кстати, по российским
меркам, вполне умеренно, этот эстонский поэт сказал:
   - Эстонцы дураки. Они ждут, когда кончится  советская  власть,  чтобы
потом убрать мусор на улицах.
   Шутка, конечно, прозвучала двусмысленно, но  интонация  была  такова,
что советская власть никогда не кончится. И потому начальство хохотало.
   Но вот мы сегодня свидетели того, что советская власть в  самом  деле
кончилась. Так что эстонцы в своих терпеливых ожиданиях оказались не та-
кими уж дураками. Правда, надо сказать, что и мусора с тех пор скопилось
порядочно.
   Все было бы прекрасно, если бы не особенность местного  национального
обычая, о котором не знало не только начальство, но и наш весьма  эруди-
рованный поэт.
   Оказывается, в лучших домах Таллина принято сначала ужинать в  столо-
вой, разумеется с напитками, а потом переходить в  другую  комнату,  где
гостей уже строго испытывают на чистом алкоголе, без всяких закусок. Та-
кая эстонская рулетка.
   Но об этом из наших никто не знал. Никто не знал, что  надо  пить  за
первым столом, учитывая для равновесия предстоящий стол. Но о нем  зара-
нее никто ничего не сообщил. Поэтому наши начальники выложились за  пер-
вым столом. Они действовали, как штангист, у которого единс