Борис Фальков
    Елка для Ба

    [издательство ВАГРИУС, www.vagrius.com]


	Несколько слов об авторе:

Фальков Борис Викторович, 1946, Москва. Член германского центра международного ПЭН-Клуба.
Автор многих романов ("Тарантелла", "Моцарт из Карелии", "Трувер", "Щелкунчики" и др.),
повестей и новелл ("Глубинка", "Уроки патанатомии", "Десант на Крит", "Бомж и графиня СС" и др.),
стихотворений и поэм ("Простой порядок"), статей и эссе. Переводился на немецкий,
эстонский, английский, финский.




    Фальков  Борис  Викторович,  1946,  Москва.  Член   германского   центра
международного ПЭН-Клуба. Автор многих романов (Моцарт из  Карелии,  Трувер,
Щелкунчики,  Тарантелла  и  др.),  повестей  и   новелл   (Глубинка,   Уроки
патанатомии, Кот, Десант на Крит, Бомж и графиня СС, и др.), стихотворений и
поэм (Простой  порядок,  Возвращ„нный  Орфей),  рассказов,  статей  и  эссе.
Переводился на немецкий, эстонский, английский, финский.  Романы  "‚лка  для
Ба" и "Горацио" целиком публикуются впервые.

   Джон Глэд, "Россия за границей":
   Стиль  Фалькова  более  соответствует  латиноамериканской  традиции,  чем
русской, хотя  его  иронические  сыскные  романы  имеют  предшественников  в
фантастических аллегориях Николая Гоголя и Михаила Булгакова.
   Вениамин Каверин:
   Это проза изысканная и музыкальная. И лежит она несколько  в  стороне  от
основного пути русской литературы.
   Нойе Цюрихер Цайтунг:
   Последний роман Бориса Фалькова - своего рода музыкальное многоголосие  в
прозе. Точнее говоря, литераризация контрапунктической  фуги.  "Полифония  в
романе" Бахтина становится у Фалькова "Полифонией как роман", ибо две  столь
различные формы выражения как музыка  и  литература  буквально  приведены  в
созвучие.
   Франкфуртер Аллгемайне Цайтунг:
   Эта книга (Миротворцы) напряж„нное, искусно  сработанное  и  несмотря  на
позднюю  публикацию  ошеломляюще  актуальное  произведение.  Сила  автора  в
независимом обращении с литературной традицией, в остром слухе на  фальшивые
ноты в Истории, и в умной композиции. Его роман можно читать на многие лады:
как антиутопию и как плутовской роман, как детектив и как сатиру.
   Литературная Газета:
   Повесть сия (Десант на Крит) принадлежит к тому роду литературы,  которая
видит чуть дальше и глубже, нежели так называемый "чистый" реализм.
   Борис Гаспаров:
   Очень хороший языковый вкус, ровный, объективный тон рассказа (Моцарт  из
Карелии) хорошо оттеняет его фантастичность. Лейтмотивы заплетены с  большим
мастерством, симфоническое построение формы проведено так строго и  с  такой
интенсивностью, что в качестве аналогии вспоминаются  разве  что  "Симфонии"
Андрея Белого.
   Сергей Юрьенен:
   Фальков  пош„л  дальше  Солженицына  по  крайней  мере  в   одном   -   в
многоголосии.  Это  человек-оркестр.  Принцип  полифонии  он  осуществил   с
полнотой, которой я в современной литературе не знаю.




   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Мы засиделись, увлеч„нные спором о  том,  как  лучше  написать  роман  от
первого лица, где рассказчик о каких-то событиях умалчивал  бы  или  искажал
их, и впадал бы во всяческие противоречия, которые бы позволяли некоторым  -
очень немногим - читателям угадать банальную или жестокую подопл„ку.

   Х. Л. Борхес

   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   На Ба было дневное  платье,  скатертное.  В  его  двуслойной  конструкции
просвечивала та же идея, что и в  двойной  скатерти  на  овальном  обеденном
столе.
   Но  не  только  чистая  идея:  нижний  слой  платья,  блестящая  ш„лковая
подкладка, так же просвечивал сквозь верхний, как и  подкладка  скатерти,  и
обе подкладки ничем не отличались от тр„х чехлов на подушечках в спальне.  А
на верхних этажах обеих конструкций сплетались  те  же  фиолетовые  и  рыжие
анемоны, складываясь в кружевные узоры, в хвойные кустики, подобные деревцам
на заузоренном морозом стекле. Или наоборот, оттаявшей у печки „лке.  Тельца
цветов покрывала одинаковая хвойная  ш„рстка,  превращавшая  эти  экземпляры
флоры в представителей фауны, то ли в маленьких мышек, то ли в крупных пч„л.
Между мышками и пч„лами - развешанными по лапкам „лки игрушками - как раз  и
просвечивал, сквозил переливчатый электрический туманчик.  С  одной  хвойной
иголочки на другую, а потом и на лепестки  анемонов,  перескакивали  искорки
энергии, накопленной  на  нижнем  этаже  конструкции:  на  ш„лковой,  всегда
наэлектризованной подкладке цвета кофе, сильно разбавленного молоком.
   Достаточно было увидеть вс„ это, чтобы понять: в  недал„ком  прошлом  дом
располагал  минимум  тремя  такими  скатертями.  Наволочек  же  и   платьев,
соответствующих  уровню  пристойной  -  то   есть,   скромной   -   роскоши,
достигнутому незадолго до войны упорными усилиями, у Ба не  было  совсем.  И
верно, все эти  наволочки  и  платье,  именно  в  такой  последовательности,
породились одним всплеском фантазии в одну  особенно  грустную  послевоенную
неделю, когда, разбирая в бессч„тный раз  барахло,  пережившее  оккупацию  и
эвакуацию, Ба наткнулась на комплект двуслойных скатертей, оценила дубликаты
как роскошь по нынешним временам  нескромную  и  разглядела  в  них  контуры
других,  недостающих  дому  вещей.  И,  значит,  контуры  своего  ближайшего
будущего. А поглаживая их, эти махровые  анемоны,  хвойные  шкурки  мышек  и
пч„л, она осознала, что е„ прошлое осталось в прошлом. И ещ„ неизвестно -  в
чь„м.
   Второй свидетель этого прошлого,  вечернее  платье  из  сплошного  синего
бархата, недвижимо провисев всю войну во чреве пузатого шкафа, так и остался
на своих плечиках, объятый нафталинными парами и тьмой. Обнаружив его  после
возвращения из странствий  по  Волге  на  Кавказ,  потом  в  Омск,  и  после
нескольких лет в Омске - назад, домой,  Ба,  измученная  годами  непрерывных
перемен, немедленно поддалась надеждам. Этот лукавый символ постоянства, это
мерцавшее в объявших  его  глубинах  шкафа  т„мносинее  существо  подкрепило
упования Ба на то,  что  и  многое  другое,  составлявшее  довоенную  жизнь,
осталось так же неизменным. По меньшей мере - не изменило Ба. Она  погладила
рукав платья, и он ответил ей обнад„живающим шорохом. Этот знакомый звук был
тихим обещанием, что и вс„  остальное  пристойно-основательное  прошлое,  со
всеми его осознанными  действиями  и  их  предсказуемыми  последствиями,  со
сложившимся укладом дома и семьи, обязательно верн„тся  из  своей  временной
эвакуации и снова станет настоящим. И потому Ба не применила к  платью  свою
фантазию, а ограничилась тем, что лишь вынесла его на веранду  проветриться,
и через день вернула обратно в шкаф. Вот  почему  на  тахте  в  столовой  не
появились подушечки с синими бархатными наволочками,  несмотря  на  то,  что
упования на возвращ„нное постоянство довольно  скоро  превратились  в  прах,
откуда они и вышли: обещание оказалось ложью.
   Конечно, в ч„м-то, увы - немногом, оно должно было  исполниться:  кто  бы
решился поверить ему без  каких-нибудь  доказательств,  пусть  и  косвенных?
Только не Ба. И вот, к комнатам дома, послужившего гостиницей  для  офицеров
обеих воюющих армий, действительно вернулись их прежние функции. Их заселили
прежние жильцы, расположились в старом порядке сильно поредевшие вещи. Снова
появилась домработница. Только вот... случая надеть то самое вечернее платье
так и не представилось все последующие семь лет. И все эти семь  лет  на  Ба
было платье дневное, скатертное, двуслойное. А то синее  прошлое  продолжало
висеть в нафталинном  дыму,  время  от  времени  появляясь  на  веранде  как
символ... но чего же, вс„ тех же надежд? Если прошлое так упрямо  не  желало
становиться настоящим, тогда - надежд на что? Это  не  связанное  с  прошлым
новое настоящее, так быстро принятое другими, что их поведение  походило  на
измену, Ба не признала  своим.  И  потому,  поколебавшись,  решила  признать
другое: что прошлое, представлявшееся общим, было лишь е„ личным прошлым.  А
если так, то и настоящее - личное дело каждого. А общее  настоящее...  может
быть, оно и существует, поскольку кто-то настаивает  на  его  наличии,  и  в
числе настаивающих - близкие люди, только оно  совсем  не  так  существенно,
чтобы о н„м заботиться. Вот так.
   Но ведь какое-то настоящее, пусть и личное, было необходимо и  Ба,  чтобы
оставаться в наличии самой. Если его отрицать  совсем,  то  порвутся  всякие
связи с близкими, порв„тся сама связь  врем„н,  чего  Ба  вовсе  не  желала,
совсем наоборот. И потому, не желая заботиться  об  общем  настоящем,  столь
жалком, что его существование зависело от чьей-то там уверенности в н„м, она
подменила  его  тем,  чь„  наличие  зависело  только   от   е„   собственной
уверенности: подменила собою. Вс„ настоящее стало для не„ она  сама,  Ба.  А
мечты и надежды... Что ж,  она  окончательно  переместила  их  в  отдал„нное
будущее, к чему уже успела частично привыкнуть загодя, за время  странствий.
Переместила в ту область, которая не может разочаровать, так  как  плавно  и
безостановочно  отодвигается  по  мере  приближения  к  ней,  подобно  линии
горизонта,   никогда   не   достижимая,   если,   конечно,   принять    меры
предосторожности. А это, принимать меры предосторожности, Ба умела:  надежды
она позволила себе настолько неопредел„нные, чтобы с ними можно  было  иметь
дело, не опасаясь разочарований. Не без, разумеется, л„гкой  скуки,  но  что
поделаешь, если так.
   Если я так желаю, сказала бы она сама, не имея причин останавливаться  на
полуфразе. То есть, не подозревая, что  кроме  желаний  существует  и  некое
позволение: да, на вс„ это отдал„нное будущее Ба было отпущено,  увы,  всего
семь лет.
   Подозрения на этот сч„т появились у не„ слишком поздно, и потому ничто не
помешало скатертным анемонам перерасти на платье и наволочки, вырасти в этот
смелый и  благозвучный  аккорд,  имеющий  только  пару  изъянов:  отсутствие
консонирующих штор на окнах и  покрывала  на  тахте.  Что  же,  нельзя  было
временно чем-нибудь укрыть голые рамы и мышиный баракан? Нет и нет,  даже  в
сво„м новом, с примесью л„гкой скуки мире Ба не могла допустить появления  в
е„  доме  гадких  временных  тряпок.  Это  было  бы  равносильно   допущению
собственной   временности,   согласию   с   жалкой    тряпичностью    своего
существования. Равносильно новой эвакуации через Кавказ в Омск,  или  отказу
от домработницы, то есть, существованию лишь  наполовину.  Допустимо  ли  по
доброй   воле   столь   безоговорочное   признание    своего    собственного
полусуществования? Тряпочки свели бы к ничему  все  тщательно  наводимые  на
будущее узоры, а ведь именно в узоры сплетались вокруг Ба и в ней прошлое  и
будущее,  подобно  тому,  как  сплеталась  в  кружева  флористая  фауна   е„
скатертного платья. В просветах узоров мелькали искорки прошлого, неуловимые
туманчики  будущего,   согласно   аккомпанирующие   подлинному   настоящему,
единственному, имеющему зримую плоть: ей самой, Ба.
   Она и держалась так, словно только она и  была  наделена  плотью,  а  все
остальные  имели  сомнительные  основания  претендовать  на  материальность,
словно призраки, по определению ею обдел„нные. К этим призракам Ба, впрочем,
относилась вполне снисходительно: к Ди и обоим  сыновьям,  к  более  дальним
родственникам и друзьям, к любимым  композиторам,  и  даже  к  домработнице.
Конечно, все они вряд ли  заслуживали  полного  поворота  в  их  сторону  е„
изящной    головки,    украшенной    аккуратно    вылепленными     завитками
табачно-пепельных  волос,  и  прямого  на  них  сине-серого  взора.   Только
полуповорота были достойны  они,  только  мимол„тного  взгляда,  но  вс„  же
достойны.  Точно  так  же  мимол„тно   отражался   в   полированной   стенке
удостоенного этим "Беккера" е„ припудренный полупрофиль, ведь Ба никогда  не
смотрела на клавиатуру, играя, словно и к клавиатуре  лишь  снисходила.  Да,
такое неясное выражение профиля, которое иначе  не  определить,  только  как
плавное снисхождение к инструменту, бюстикам на его верхей крышке,  к  самой
музыке, к слушателям, и дальше - ко  всему  тому,  что  могло  отразить  или
запечатлеть е„ полунадменный  лик:  к  сверкающим  настенным  тарелочкам,  к
ложечкам и чашкам в буфете, чистеньким очкам Ди, гран„ному чайнику,  укладам
иных жизней в других домах,  а  при  укладке  волос  в  парикмахерской  -  к
зеркалам,  ко  всему  миру,  в  который  действительно  было  впечатано   е„
бесконечно повторяющееся изображение, ибо все вещи этого мира, его  величины
и мелочи, сами его времена существовали лишь потому, что  окружали  Ба.  Все
они были лишь постольку, поскольку служили зеркалом для Ба.
   И они покорно  признавали  это,  и  послушно  отражали  е„.  Что  ещ„  им
оставалось делать? Ведь все они  обожали  Ба,  и  должны  были  каждый  день
доказывать ей сво„ обожание способом, который бы она приняла. Только  дом  и
бархатное платье  были  освобождены  от  этой  обязанности,  но  синее  чудо
постоянно находилось в глубочайшей утробе шкафа, а дом... дом и сам требовал
своей доли обожания, даже от самой Ба. И она ежедневно  отдавала  требуемое,
клятвенно заверяя свою верность ему. Клятвой  служило  двуслойное  платье  с
мышками и пч„лами, сотвор„нное из того, что было неотъемлемой  частью  дома,
из покрывала алтаря его столовой: из скатерти, некогда облекавшей  обеденный
стол, подобно приросшей к нему защитной шкурке. Это скатертное платье теперь
было второй кожей самой Ба, и потому на ней ежедневно шуршали анемоны, а под
ними прошмыгивали искорки атласной подкладки, и над ними всегда покачивалась
справа-налево головка Ба, вылитая копия той, врезанной в брошку на е„ груди:
слоновая кость и серебро.  Да,  и  в  маленьком  перстне  на  пальце  то  же
отражение, тот же профиль, и в кафельной печи, и вся она словно замороженное
отражение, вся ледяная, но и чуточку сентиментальная, достойная пара Шуберту
- вс„ же, как-никак, это Шуберт сочинил музыку для сегодняшнего обеда -  вся
окутана л„гким туманчиком пудры, такие клюквы в сахаре эта Ба и этот Шуберт,
столь  же  неловко-сентиментальный,   со   своими   увечными   нескончаемыми
кадансами, со своей неловкой наружностью, вот и его бюстик  в  галерейке  на
верхней крышке "Беккера" среди других: Моцарт,  Бетховен,  Чайковский,  чуть
поотставший от них Пушкин, все они - только белые бюстики на ч„рной  крышке,
стоят слониками на счастье, и такие несчастные  аккорды  под  пальцами,  под
намеренно наивными мелодиями, и сам Шуберт, преднамеренно-наивный...
   - Явная патология, - пробормотал отец. - Увяз  в  пустяках,  как  муха  в
варенье. И выбраться не может. Это уже область не музыкальной интерпретации,
а медицинской, каким бы скверным мошенничеством она ни была. Я имею  в  виду
психиатрию.
   - Дело в том, что музыка тогда ещ„  подчинялась  очень  строгим  правилам
композиции, - мягко заметил Ю. - А Шуберту было в них уже тесно. Отсюда  его
попытки преодолеть ж„сткие стесняющие правила, вот эти его  боже-е-ественные
длинноты, которые ты называешь не музыкой... Но, я думаю, ты опоздал.  Ты  в
этом деле не первый, я так думаю, и потому успокойся.
   - Ты ду-у-умаешь, - с язвительностью, утяжел„нной  застывающим  в  тембре
голоса металлом, протянул отец. - А я  думаю,  тебе  тоже  тесно,  только  в
ж„стких правилах мышления, и потому ты  пытаешься  мышление  преодолеть,  то
есть, вообще отменить. Но без мышления то...  то,  что  ты  ду-у-умаешь,  ты
вовсе не думаешь, а  так,  сбалтываешь.  Да,  ты  просто  сболтнул  какую-то
расхожую дрянь. Где ты е„ вычитал, а? А...  Понимаю.  Не  зря  ты  постольку
шуршишь газеткой в гальюне, вот откуда твои мысли, вот от каких  занятий,  в
которых ты увязаешь ежедневно и надолго.
   - Мои мысли - от занятий музыкой, -  возразил  Ю.  -  Пусть  и  не  столь
долгих, как этого бы хотелось.
   - Не столь долгих, как dort...
   - Осторожней с выражениями, между нами дети, - напомнил Ди.
   - Это не идиш, - возразил отец. - Ладно, если тебе так  больше  нравится,
будем пользоваться эсперанто.
   - В указанных обстоятельствах это ничуть не разумней, - воспротивился Ди.
   - И в не указанных тоже, - дополнила Изабелла.
   - Ну, если уж мы такие бдительные... - разв„л руки отец, - употребим язык
вашего Пушкина, а то мы с этими предосторожностями  опять  съехали  с  темы:
там, пардон, в сортире. Теперь разумно? Отлично,  так  теперь  послушайте  -
мысли моего брата от занятий музыкой! Упражнения на  скрипке  заставили  его
мыслить, а не шуршание  пипифаксом...  пардон,  папирфаксом,  снова  пардон!
Бра-атец, пора же, наконец, понять, что мысль - это  верная  оценка  трезвых
фактов. Какая же трезвость была в твоих этих упражнениях с фанерным ящичком,
в пилении конским хвостом по воловьим жилам,  а?  Скорее  следует  огорч„нно
признать, что ты был вс„ то время смертельно пьян. Невменяем, болен.  Как  и
твой Шуберт. А ты глянь-ка  трезво  на  этот  факт,  посмотри  этому  факту,
Шуберту, в лицо. Вон он, стоит на пианино. Что? Как ты трезво оценишь  этого
явно нетрезвого человека, не знаешь? Так я тебе скажу как патолог: урод  он.
Обыкновенный урод, говорю я тебе. Если желаешь, я тебе подробно объясню, что
такое урод с точки зрения другой, добротной медицины. С точки зрения той  е„
области, которая ещ„ не стала мошеннической.
   - Но уже стала криминальной, - сказала мать, - ведь это твоя область,  не
так ли? Конечно, в этой области ставят диагноз добротно. Да и лечат так  же,
излечивают навсегда, особенно успешно от иллюзий.
   - Чья бы корова мычала, - усмехнулся отец.
   - Ты вс„ можешь объяснить, - сказал Ю. - А зачем?
   - Мальчики, - укоризненно вставил Ди.
   - А затем, что посмотри на себя, братишка! Ты сам  сказал:  длинноты.  Но
это не больше, чем словечко для смягчения факта,  нет,  для  смямления.  Это
какая-то дурная поэзия, и она от твоей застарелой  привычки  тереться  около
литературы, мямля. Вот-вот, на деле все эти твои длинноты  именно  мямление,
непреодолимое,  неудержимое  заикание,  говоря  по-человечески...  А  теперь
посмотри на портрет этого человека, неужели ты не видишь:  у  него  на  роже
написано, что он  мямля!  Неужели  ты  не  видишь  теперь  связи  между  его
заиканием в музыке и его наружностью? Что, не нравится, понимаю.  А  если  я
назову этот дефект прямо, тебе понравится? Косноязычие, вот что  написано  у
него в нотах и на его роже. И косномыслие, следовательно. А если на  роже  -
то от рождения, а вовсе не от заня-я-ятий. От занятий у него больные  почки,
это тоже там написано, но совсем  от  других  занятий,  и  это  излечимо.  А
врожд„нные  болезни  -  неизлечимы,  неисправимы.  Стало   быть,   кто   он?
Врожд„нный,  неисправимый  урод.   И   никакими   длиннотами,   или   вашими
объяснениями по поводу каких-то особых талантов,  этого  не  исправишь.  Это
следует, наконец, признать и занести в протокол. Лучше - вскрытия, поскольку
этот протокол окончательный и закроет тему. Понял?  А  вот  скажи,  филолог,
ведь и по-вашему, по-филоложьи урод означает  тему  закрытую:  что  ж,  мол,
таким уж он уродился, ничего не поделаешь, нет? Не так?
   - Странно, - несколько в сторону  заметила  Изабелла,  -  почему  это  на
других славянских наречиях врода означает красоту, а по-русски...
   - Между нами реб„нок, - вставил Ди. - Помните.
   - Я помню, - отмахнулся отец. - И говорю именно по-русски, чтоб  хотя  бы
этот реб„нок меня правильно  понял,  если  уж  не  понимают  взрослые  люди,
сбивающие его с толку. Я говорю: урод. То есть, указываю факт, а не ду-умаю.
И этим трезвым фактом даю исчерпывающее объяснение вопроса. Урод  есть  факт
несгибаемый, неисправимый, врожд„нный,  как  линия  жизни.  Уродство  -  это
судьба. Что, нет? Тогда я приведу вам лилипута, и вы ему сообщите,  что  его
уродство - не  судьба  его,  а  так,  излечимый  пустячок,  вроде  триппера.
Посмотрим, что он на это скажет.
   - Приведи, приведи, - сказала мать. - За ручку.
   - И приведу, - пообещал отец. - А