Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Фанте Джон. Дорога на Лос-Анжелес -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  -
ДЖОН ФАНТЕ ДОРОГА НА ЛОС-АНЖЕЛЕС Перевел М.Немцов John Fante The Road to Los Angeles c 1985 by Joyce Fante c М.Немцов, перевод, 1998 ОТ РЕДАКТОРА В 1933 году Джон Фанте жил на чердаке Лонг-Бича и работал над своим первым романом Дорога на Лос-Анжелес. "У меня есть семь месяцев и 450 баксов, за которые я должен написать свой роман. По-моему, это довольно шикарно," - писал Фанте в письме к Кэри МакУильямс, датированном 23 февраля 1933 года. Фанте подписал контракт с издательством "Кнопф" и получил аванс. Однако, за семь месяцев он роман не закончил. Где-то в 1936 году он переработал первые сто страниц, несколько сократив книгу, и закончил роман. В недатированном письме (около 1936 года) к МакУильямс Фанте пишет: "Дорога на Лос-Анжелес окончена и господи! как же я доволен... Надеюсь отослать ее в пятницу. Кое-что в ней опалит шерсть на волчьей заднице. Может оказаться слишком сильным; т.е. не хватает "хорошего" вкуса. Но это меня не волнует." Роман никогда не был опубликован, вероятно, потому, что тему в середине 1930-х годов сочли слишком провокационной. Роман вводит второе я Фанте - Артуро Бандини, который появляется вновь в книгах Подожди до весны, Бандини (1938), Спроси у праха (1939) и Сны Бункер-Хилла (1982). Рукопись обнаружила в бумагах Джона Фанте после его смерти в мае 1983 года его вдова Джойс, и теперь книга может стать полноправной частью краткого, но впечатляющего списка существенных первых романов американских авторов. Дж.К. ОДИН В порту Лос-Анжелеса я много где поработал, потому что семья наша была бедной, а мой отец умер. Сначала, сразу после школы, я недолго рыл канавы. Каждую ночь от боли в спине не мог заснуть. Мы рыли яму на пустыре, тени там никакой и в помине не было, солнце жарило прямо с безоблачного неба, а я торчал в этой яме вместе с двумя детинами, которые рыли землю, потому что им это нравилось, беспрестанно ржали и рассказывали анекдоты, ржали и курили горький табак. Я начал было с остервенением, а они расхохотались и сказали, что немного погодя я кое-чему научусь. Затем кайло и лопата потяжелели. Я сосал сорванные мозоли и ненавидел этих мужиков. Однажды в полдень я устал и присел - и посмотрел на свои руки. И сказал себе: почему бы тебе не бросить эту работу, пока она тебя совсем не доконала? Я встал и метнул лопату в землю. - Мальчики, - сказал я. - С меня хватит. Я решил принять место в Портовой Комиссии. Потом я мыл посуду. Каждый день выглядывал в дыру окна и видел сквозь нее кучи мусора - изо дня в день, - и мухи зудели, а я стоял, как домохозяйка какая-нибудь, над стопой тарелок, и руки мои были омерзительны, и плавали в синеватой воде дохлыми рыбами, когда я бросал на них взгляд. Начальником был жирный повар. Он грохотал кастрюлями и заставлял меня работать. Я был счастлив, когда на его обширную щеку садилась муха и отказывалась улетать. На этой работе я продержался четыре недели. Артуро, сказал я, будущее у этой работы весьма ограничено; почему бы тебе не бросить ее сегодня же вечером? Почему бы тебе не сказать повару, чтобы он пошел в жопу? До вечера ждать я не мог. Посреди августовского полдня, оставив позади гору немытых тарелок, я снял фартук. Я должен был улыбнуться. - Что смешного? - спросил повар. - С меня довольно. Хватит. Вот что смешного. Я вышел в заднюю дверь, звякнул колокольчик. Посреди мусора и грязных тарелок он стоял и чесал в затылке. Когда я вспоминал ту посуду, то хохотал - это всегда казалось смешно. Я стал подсобным рабочим на грузовике. Мы только и делали, что развозили ящики туалетной бумаги со склада по портовым бакалейным лавкам в Сан-Педро и Вилмингтоне. Ящики большие, в три квадратных фута, и весили полсотню фунтов каждый. По ночам я лежал в постели, думал о них и ворочался с боку на бок. Грузовик водил мой босс. Все руки у него были в наколках. Носил он узкие желтые маечки. Мускулы выпирали. Он их ласкал, как волосы девушки. Мне хотелось говорить ему такое, от чего бы он корчился. Штабели ящиков громоздились на складе на пятьдесят футов, до самого потолка. Босс сложил на груди руки и велел мне выносить ящики к грузовику. Сам он их складывал в кузове. Артуро, сказал я себе, ты должен принять решение; выглядит он крутым, но тебе-то какая разница? В тот день я упал, и ящик двинул меня углом в живот. Босс хрюкнул и покачал головой. Он мне напоминал школьного футболиста, и, лежа на земле, я спрашивал себя, почему он не носит буквы на груди. Я поднялся с улыбкой. В полдень обедал медленно: там, где меня придавило ящиком, болело. Под грузовиком было прохладно, и я там лежал. Обеденный перерыв пролетел быстро. Со склада вышел босс и увидел, как в бутерброд вонзились мои зубы, а рядом лежит еще нетронутый персик на десерт. - Я тебе не за то плачу, чтобы ты в тенечке рассиживал, - сказал он. Я выполз и встал перед ним. Слова не заставили себя ждать, они были готовы. - Я ухожу, - сказал я. - И вы, и ваша дурацкая мускулатура могут идти к черту. С меня хватит. - Хорошо, - ответил он. - надеюсь, туда они и пойдут. - С меня довольно. - И слава Богу. - Вот только еще одно. - Что? - По моему мнению, вы - сукин сын-переросток. Он меня не поймал. После этого мне было интересно, что стало с персиком. Наверное, он раздавил его каблуком. Прошло три дня, и я сходил туда убедиться. Персик лежал нетронутым на обочине дороги, и сотня муравьев пировала на нем. Потом я получил работу бакалейного служащего. Мужик, заправлявший лавкой, был итальянцем, с брюхом, как бушельная корзина. Когда Тони Ромеро не был ничем занят, он стоял над канистрой сыра, отламывая пальцами маленькие кусочки. Дела у него шли хорошо. Портовый народ затаривался у него в магазине, когда нужны были импортные товары. Однажды утром он вошел в лавку вразвалку и застал меня с блокнотом и карандашом. Я делал инвентаризацию. - Инвентаризация, - сказал он. - А что это такое? Я объяснил, но ему не понравилось. Он огляделся. - Займись делом, - сказал он. - Мне кажется, я уже сказал тебе первым делом сегодня подмести пол. - Вы имеете в виду, что не хотите, чтобы я делал инвентаризацию? - Нет. Займись делом. Никакой инвентаризации. Каждый день в три часа у нас случался большой наплыв покупателей. Работы для одного человека было многовато. Тони Ромеро работал не покладая рук, но он ковылял по лавке, обливаясь потом, и люди уходили, потому что времени ждать у них не было. Тони не мог меня нигде найти. Забежал в подсобку и забарабанил в дверь туалета. Я как раз читал Ницше, учил наизусть длинный отрывок о сладострастии. Грохот в дверь я слышал, но проигнорировал. Тони Ромеро придвинул к двери ящик из-под яиц и взобрался на него. Оперся толстым подбородком о край перегородки и, заглянув вниз, увидел на другой стороне меня. - Managgia Jesu Christi! - заверещал он. - Выходи оттуда! Я сказал ему, что выйду немедленно. Он с ревом убрался восвояси. Но за это меня не уволили. Однажды вечером он сверял у кассы чеки за весь день. Было уже поздно, почти девять часов. Мне хотелось еще успеть в библиотеку, пока та не закрылась. Он вполголоса выругался и позвал меня. Я подошел. - Не хватает десяти долларов. Я ответил: - Это смешно. - Их здесь нет. Я проверил все цифры тщательно, три раза. Десятки в самом деле не хватало. Мы обшарили весь пол, вздымая тучи опилок. Потом еще раз выпотрошили кассу, в конце концов, вытащив ящик для денег и заглянув в пустой корпус. Десятка не находилась. Я предположил, что, может быть, он отдал ее кому-нибудь по ошибке. Он же был уверен, что такого случиться не могло. Он шарил пальцами по карманам своей рубашки. Пальцы напоминали сардельки. Похлопал себя по карманам снова. - Дай мне сигарету. Я вытянул пачку из заднего кармана, и вместе с ней вылезла десятидолларовая бумажка. Я утрамбовал ее на самое дно пачки, но она развернулась. И упала на пол между нами. Тони сжал в кулаке карандаш так, что тот хрустнул. Лицо его побагровело, щеки надулись и сдулись. Он втянул шею и харкнул мне в лицо. - Ах ты грязный крысеныш! Вон отсюда! - Ладно, - сказал я. - Как вам будет угодно. Из-под прилавка я достал своего Ницше и направился к двери. Ницше! Что знает он о Фридрихе Ницше? Он скомкал десятку и швырнул ее мне вдогонку. - Твое жалованье за три дня, вор! - Я только пожал плечами. Ницше - и в таком месте! - Я ухожу, - сказал я. - Не кипятитесь. - Пошел вон отсюда! Он стоял от меня в добрых пятидесяти футах. - Слушайте, - сказал я. - Я просто в востроге от того, что ухожу. Меня тошнит от вашего слюнявого, слоновьего ханженства. Мне вот уже неделю хотелось оставить эту абсурдную работу. Поэтому ступайте прямиком к черту, макаронная фальшивка! Бежать я перестал только когда подлетел к библиотеке. То было отделение Лос-Анжелесской Публички. Сегодня дежурила мисс Хопкинс. Ее светлые волосы были длинны и туго зачесаны. Я постоянно думал о том, как уткнуться в них лицом, чтобы ощутить их запах. Мне хотелось почувствовать их у себя в кулаках. Но она была так прекрасна, что я едва мог с нею заговорить. Она улыбнулась. Я, не успев отдышаться, бросил взгляд на часы. - Думал, не успею, - сказал я. Она ответила, что у меня еще есть несколько минут. Я осмотрел весь ее стол и обрадовался, что на ней сегодня просторное платье. Если получится заставить ее под каким-нибудь предлогом пройти по залу, то, может, мне повезет, и я увижу под ним силуэты ее ног. Мне всегда было интересно, как они выглядят под этими блестящими чулками. Она не была занята ничем особенным. Только двое каких-то стариков читали газеты. Она отметила моего Ницше, пока я переводил дух. - Вы не покажете мне секцию истории? - спросил я. Она улыбнулась в знак того, что покажет, и я последовал за нею. Какое разочарование. Платье не того типа - светло-синее; не просвечивало. Я наблюдал за изгибами ее пяток. Мне хотелось их расцеловать. У полок Истории она обернулась и почувствовала, что я о ней глубоко думаю. Я ощутил, как ее пробило холодом. Она вернулась к своему столу. Я вытягивал с полок книги и ставил их на место. Она по-прежнему чувствовала мои мысли, но я не хотел думать ни о чем другом. Она скрестила под столом ноги. Чудесны они были. Мне хотелось их обнять. Глаза наши встретились, и она улыбнулась. Улыбка ее говорила: давай, смотри, если нравится; я с этим ничего поделать не могу, хотя по физиономии тебе съездить мне хочется. А я хотел с нею поговорить. Я мог бы процитировать ей что-нибудь роскошное из Ницше; тот отрывок из Заратустры про сладострастие. Ах! Но процитировать его я никогда бы в жизни не смог. Она позвонила в колокольчик в девять. Я поспешил к Философии и схватил то, что попалось под руку. Еще один Ницше: Человек и Сверхчеловек. Я знал, что это на нее подействует. Прежде, чем поставить штампик, она пролистнула несколько страниц. - Ух! - сказала она. - Ну и книжки ты читаешь! Я ответил: - Хо. Это еще что. Я никогда не читаю безделиц. Она улыбнулась мне на прощанье, и я сказал: - Сегодня колоссальная ночь, эфемерно колоссальная. - Вот как? - отозвалась она. И странновато на меня посмотрела, почесав кончиком карандаша в волосах. Я сдал назад, вывалился в дверь и едва не оступился. Снаружи мне стало паршивее, поскольку ночь была вовсе не колоссальной, а холодной и туманной, уличные фонари смутно светились в дымке. У обочины стояла машина с мужчиной за рулем и работавшим мотором. Он ждал, чтобы отвезти мисс Хопкинс обратно в Лос-Анжелес. Мне показалось, что он выглядит, как полный ублюдок. Читал ли он Шпенглера? Знает ли он, что Запад закатывается? И что он собирается с этим делать? Ничего! Он быдло и хам. Пошел он вообще. Туман вился вокруг, впитываясь в меня, а я шел, и сигарета тлела. Остановился у Джима на Анахайме. Возле стойки ел какой-то мужик. В доках я его часто видел. Стивидор по фамилии Хэйз. Я сел рядом и заказал обед. Пока готовилось, я подошел к книжной полке и стал просматривать книги. Перепечатки по доллару за штуку. Я вытащил штук пять. Потом перешел к стойке с журналами и просмотрел все Художники и Модели. Нашел два номера, где на женщинах одежды было меньше всего, и когда Джим принес мне еду, я велел их завернуть. Он увидел у меня под мышкой Ницше: Человек и Сверхчеловек. - Нет, - сказал я. - Это я так понесу. И хлопнул ею о стойку. Хэйз взглянул на книгу и прочел название: Человек и Сверхчеловек. Я видел, как он вытаращился на меня в зеркале. Я же начал свой стейк. Джим не спускал глаз с моих челюстей, пытаясь определить, мягкий он или нет. Хэйз не мог оторваться от книжки. Я сказал: - Джим, эта трапеза в самом деле допотопна. Джим переспросил, что именно я имею в виду, и Хэйз перестал есть, тоже прислушавшись. - Стейк, - пояснил я. - Он архаичен, первобытен, каменновеков и древен. Короче, он сенилен и стар. Джим улыбнулся в том смысле, что он не понял, а стивидор аж прекратил жевать, так ему было интересно. - Ч„ такое? - спросил Джим. - Мясо, друг мой. Мясо. Эта трапеза, что стоит передо мной. Жестче сучьего. Когда я взглянул на Хэйза, тот быстренько пригнулся. Джим по поводу стейка расстроился, перегнулся через стойку и прошептал, что будет рад поджарить мне другой. Я ответил: - Ништяк! Валяй, мужик! Это аннулирует мои самые хваленые аспирации. В зеркале я видел, как Хэйз пристально изучает меня. Внимание его металось между мной и книжкой. Человек и Сверхчеловек. Я жевал и смотрел прямо перед собой, не обращая на него ни малейшего внимания. Он же на протяжении всей еды не спускал с меня настырного взгляда. А однажды надолго вперся глазами в книгу. Человек и Сверхчеловек. Закончив есть, Хэйз пошел к кассе рассчитываться. Они с Джимом долго о чем-то шептались у аппарата. Хэйз кивал. Джим ухмылялся, а потом они опять шептались. Хэйз улыбнулся и пожелал спокойной ночи, в последний раз оглянувшись на меня через плечо. Джим вернулся ко мне. - Этот парень хотел про тебя все разузнать. - Вот уж! - Он сказал, что ты разговариваешь как довольно смышленый парнишка. - Вот уж точно! Кто он и чем он занимается? Джим ответил, что это был Джо Хэйз, стивидор. - Малодушная профессия, - сказал я. - Инфицированная ослами и тупицами. Мы живем в мире скунсов и антропоидов. Я вытащил десятидолларовую бумажку. Он принес мне сдачу. Я предложил ему двадцать пять центов на чай, но брать их он не захотел. - Опрометчивый жест, - сказал я. - Простой символ товарищества. Мне нравится, как ты относишься к вещам, Джим. Это высекает из меня ноту одобрения. - Я стараюсь, чтоб всем хорошо было. - Что ж, я лишен кляуз, как сказал бы Чехов. - Ты какие сигареты куришь? Я сказал. Он принес мне две пачки. - За мой счет. Я сложил их в карман. Однако, чаевые он брать не хотел. - Возьми! - сказал я. - Это же просто жест. Он отказался. Мы попрощались. Он понес на кухню грязные тарелки, а я направился к двери. Возле выхода я протянул руку, схватил со стойки два шоколадных батончика и запихал под рубашку. Туман поглотил меня. По дороге домой я ел шоколад. Туман - это хорошо, потому что мистер Хатчинс меня не увидел. Он стоял в дверях своей малюсенькой радиомастерской. Меня поджидал. Я задолжал ему четыре выплаты за наше радио. Он мог бы меня потрогать - но не увидел меня вообще. ДВА Мы жили в многоквартирном доме по соседству с кварталом филиппинцев. Приток их зависел от времени года. К началу рыболовного сезона они съезжались на юг и возвращались на север к сезону сбора фруктов и салата возле Салинаса. В нашем доме была одна филиппинская семья, прямо под нами. Жили мы в двухэтажном строении, обмазанном розовой штукатуркой, причем целые пласты ее отваливались от стен при землетрясениях. Каждую ночь штукатурка впитывала туман как пресс-папье. По утрам стены были не розовыми, а влажно-красными. Красные мне нравились больше. Лестницы пищали, словно мышиные гнезда. Наща квартира была самой последней на втором этаже. Едва я коснулся дверной ручки, как внутри у меня все опустилось. Дом всегда на меня так действовал. Даже когда мой отец еще не умер, и мы жили в настоящем доме, мне там не нравилось. Всегда хотелось оттуда сбежать или что-нибудь там поменять. Интересно бывало представлять себе, каким бы он стал, если б там что-нибудь было по-другому, но никогда не получалось придумать, как именно в нем что-нибудь поменять. Я открыл дверь. Темно, темнота пахнет домом, местом, в котором я живу. Я зажег свет. Мать лежала на диване, свет разбудил ее. Она протерла глаза и приподнялась на локтях. Всякий раз, когда я видел ее полусонной, я вспоминал времена, когда был маленьким и залезал по утрам в ее постель, и нюхал, как она пахнет, спящая, пока не вырос и не мог больше забираться туда, поскольку уже не получалось отделаться от мысли, что она моя мама. Запах был соленым и масляным. Я даже не мог подумать о том, что она стареет. Мысль сжигала меня. Она села и улыбнулась мне, волосы спутаны от сна. Все, что бы она ни делала, напоминало мне о тех днях, когда я жил в настоящем доме. - Я уж подумала, ты никогда до дому не дойдешь, - сказала она. Я спросил: - Где Мона? Мать ответила, что она в церкви, и я сказал: - Моя собственная сестра - и низведена до суеверия молитвы! Моя собственная плоть и кровь. Монахиня, боголюбка! Какое варварство! - Только не начинай снова, - произнесла она. - Ты просто мальчишка, книг начитался. - Это ты так думаешь, - ответил я. - Вполне очевидно, что у тебя - комплекс фиксации. Лицо ее побелело. - У меня - что? Я ответил: - Не бери в голову. Не имеет смысла разговаривать с деревенщиной, мужланами и имбецилами. Интеллигентный человек делает определенные оговорки касательно выбора своих слушателей. Она откинула назад волосы длинными пальцами, похожими на пальцы мисс Хопкинс, только изработанными, узловатыми, морщинистыми на сгибах, а кроме того она носила обручальное кольцо. - А известен ли тебе тот факт, - спросил я, - что обручальное кольцо не только вульгарно фаллично, но и является рудиментарным остатком примитивного дикарства, аномального для этого века так называемого просвещения и разума? Она ответила: - Что? - Ничего. Женскому уму этого не постичь, если б я даже объяснил. Я сказал ей: смейся, если хочешь, но настанет день, и ты запоешь по-другому, - забрал свои новые книги с журналами и удалился в свой личный кабинет, располагавшийся в чулане для одежды. Электрический свет в него не провели, поэтому я жег свечи. В воздухе висело такое чувство, что кто-то или что-то тут побывало, пока меня не было дома. Я огляделся: я был прав, поскольку с одного из одежных крюков свисал розовый свитер моей сестры. Я снял его с крючка и обратился к нему: - Что ты имеешь в виду, вися здесь? По какому праву? Ты что - не соображаешь, что вторгся в святилище дома любви? - Я открыл дверь и швырнул свитер на диван. - В эту комнату никакая одежда не допускается! - заорал я. Вбежала мать. Я захлопнул дверь чулана и накинул крючок. Раздались ее шаги. Дверная ручка задребезжала. Я начал разворачивать пакет. Картинки в Художниках и Моделях были просто лапушками. Я выбрал самую любимую. Она лежала на белом коврике, прижимая к щеке красную розу. Я положил картинку на пол между двух свечек и опустился на колени. - Хлоя, - сказал я, - я поклоняюсь тебе. Зубы твои - словно овечье стадо на склонах горы Гилеад, а щеки твои миловидны. Я - твой покорный слуга, я приношу тебе любовь вековечную. - Артуро! - раздался голос матери. - Открой. - Чего тебе надо? - Что ты там делаешь? - Читаю. Изучаю! Неужели

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору