побледнев, спросил я.
     -- А-а?  --  протянул он,  как глухой. -- Давай еще выпьем. У тебя цель
есть какая-нибудь в жизни? Что  ты  живешь,  как монах?  Ты в газете  хочешь
серьезной поработать?
     -- Кем?! -- спросил я, внезапно очнувшись.
     -- Что "кем"?! -- вскричал Барский. -- А о чем мы с тобой  тут три часа
толкуем? Ты что, спишь или больной?!
     -- Нет, нет, я о чем-то задумался, -- извинился я.
     Ты для России хочешь  поработать?! -- спросил Григорий  Сильвестрович и
встал.
     Да, для России хочу! -- ответил я совершенно искренне и тоже встал.
     -- Тогда  считай,  что  это приказ:  о  Румынии  тебе сообщат  позже. А
послезавтра к девяти часам как штык быть в редакции, держи адрес. И в рванье
не приходи. Этого старец не  выносит.  Откуда  он узнает? Старец знает  все.
Давай  с тобой еще  напоследок чокнемся!  Пьем,  будь  она неладна, за  нашу
газету "Иерусалимские хроники".
     Глава двадцать пятая
      РЫНОК МАХАНЕИ ИЕХУДА
     Вот  улица,  на которой  я  живу. Она идет вдоль  рынка.  Тут  живут  в
основном марокканцы и курды.  Потемнело наше королевство. Вот здесь два года
назад  жила  немка без лифчика, а напротив  -- шведка с  мужем, на полголовы
ниже нее ростом, и мордастый миссионер из Южной Африки. Всех смыло "указом".
Без  лифчика уехала в Гамбург,  шведы  потащились  еще  дальше на  Восток, а
мордастый  из  Южной  Африки  щелкает  где-то  своими мягкими пальцами,  и в
гостиную  вбегают две  нескладные черные  служанки.  А вот здесь,  на втором
этаже, долго  жила  русская бабка-машинистка,  которая не читала ни на каких
языках и шлепала пальцами вслепую. Ее отдали в  дом престарелых. Скоро уедет
Валька, спекулянтка из Кишинева. Валька была замужем за негром, но ее черный
муж с черной дочкой навсегда остались в  Союзе, а она  обитает напротив моих
окон вместе с жирным  торговцем из  Карфагена. У  Вальки  узкий таз и  очень
высокая грудь. Валька очень страстная. Иногда я подолгу печатаю и слышу, как
пронзительно она кричит  по  ночам. Тогда  я откладываю свою машинку  и  иду
куда-нибудь к черту, прогуляться.
     По вечерам, чтобы не  тосковать  одному, я слоняюсь в  базарной толчее.
Скоро, очень скоро  мне придется отсюда  выметаться, а  пока  я хожу, стою с
открытым  ртом,  смотрю,  как  усатые мусорщики толкают  с  гортанным криком
длинные железные телеги с гнильем. Вчерашнее  предложение смутило мой покой,
и я тяну время, застываю, кружу бесцельно  -- лишь бы не возвращаться в свою
берлогу. Чужие люди...



     Свежие питы  только что  из пекарни,  свежие, свежие,  падение, падение
цен, десять  на шекель, два  на  пять,  только  два на пять  шекелей, ай-ай,
только два,  наш хозяин  сошел с ума, только  два на шекель, только  шекель,
только новенький шекель, только сегодня, два вместо трех, только два  вместо
трех, кто сказал "я", снижение, снижение,  все на лиру, ой, все за лиру, ой,
ой, ой, какой товар.
     ...Я закрываю глаза, плыву, не хочу шевелиться,  чужие люди, крепостная
стена из чужих голосов...
     ай клубника, ай ягодка, "эйзе тут", последняя, последняя.
     Полуголые  жопы,  потная, сбитая, непьющая чернь,  пьющая  чернь, белая
чернь, черная чернь, пекут пирожки для царицы неба. Тоска!  Хочется податься
отсюда, но не назад и не вперед, а в другое пространство и вбок. Пропади все
пропадом. Только бы  не видеть  этих мертвых рож. "Жизнь -- это  смерть!" --
справедливо сказал Адам Мицкевич. Что это за улица Данте такая, где на сорок
метров две синагоги кошерных мясников и по ночам кричат в постелях страстные
спекулянтки.  Очень  тошнит.  Кажется,  и   жизнь  пройдет,  а   тошнить  не
перестанет.  Марокканский  гаер шпилит на газетке в три  листка.  Все  время
тянет  сыграть. Я зажился  на  свете. Расхлябанная сефардская песня  доводит
меня до слез. "Эцли аколь бесейдер". Видимо, это мой сентиментальный  стиль,
аромат  чеснока, подгнившей клубники  и неоформившихся брюнеток. Может быть,
это уже  пряный райский сад, я уже там? Нищий-слепец закончил вторую смену и
покупает  на  вечер  два  килограмма  "синеньких". "Что  слышно? Скоро конец
света?" "На днях! Мессия уже в  пути!" Два городских  вора, чокаясь,  пьют у
Мики. Нисим-парашютист  вытаскивает  на  улицу узкую жаровню. Я молча слушаю
этот  полуарабский тарарам. Не  хватает  только карнавальных шлюх,  но  этот
город сексуально абсолютно инертен.  Когда  моим согражданам  нужна женщина,
они  просто идут и покупают себе фалафель. Дикое сочувствие к простым евреям
подступало  к самому  моему дыхательному  горлу. Они  даже не догадывались о
том, что  так отчетливо  уже несколько лет  знал я! О  том, что Время --  не
циклично, оно в длину! Земля, вертясь по оси, очень сбивала всех с толку!  И
люди колотились  взад  и  вперед по  рынку, и только я  жил  совершенно  вне
времени. Я даже забыл, как я выгляжу в базарной толпе. Когда я разбогатею, а
я чувствовал, что это время уже  подходит, я все  равно буду возвращаться на
эти три ступени,  я навсегда  присягаю  этой рыночной толчее!  Это --  самая
высокая точка города, и в известном  смысле это самая высокая точка планеты!
Она  выше Эвереста,  выше опавшего  Храма,  выше Ефремовой  горы. Грехи моей
временной  родины лились на эти камни куриной кровью расплаты. Здесь пройдет
зима и  кончится лето.  Потом наступит Судный  день, и на базаре в очередной
раз  начнется  куриный  Освенцим! Все  государство снова наестся жертвенного
мяса,  так  что  уже не вздохнуть, и  кое-как начнет  справляться с  сутками
ритуального  голода.  На  этом базаре  я  чувствую  себя  в смене  левитов у
Храмовых ворот!
     Две  солдатки  опалили меня запахом дешевой солдатской пудры, и я долго
тащусь  за ними  следом,  разглядывая  лодыжки  и  проволочную  линию  ртов.
Смотреть на них --  это не секс.  Это  счастье! Если  Григорий Сильвестрович
устроит  мою карьеру, я найму  себе  целый взвод этих школьниц в  солдатских
формах!  С  другой стороны, на трезвую голову, мне все  больше казалось, что
Григорию  Сильвестровичу  следует немедленно  отказать. Никаких  солдаток из
девятого "б", не выходить на еврейскую  аттестацию, а просто дезертировать в
Крым  и  оставить смену  левитов  на  произвол судьбы. Это  не стыдно. Здесь
трудно  долго выдержать. И с  этим фактом ничего нельзя поделать: есть такие
фантастические  романы про  будущих  людей, когда по улицам  уже  не ступает
человеческая  нога,  или  ракеты  летят по  тысяче  лет,  а прилетят  только
правнуки или внуки. А остальные по дороге  все время совещаются в оранжерее,
но их всех неизбежно  будут выкидывать в открытый космос. Вот так в Израиле.
Тут нужно прожить,  кто  сколько сможет, а потом  снова  куда-то  лететь или
ехать. И может быть, удастся прийти в  себя от этого космического кошмара. Я
опять  прошел  кругами  мимо  трех  листиков,  и  мне  нестерпимо захотелось
поставить деньги  на кон. Высокая рыжая  американка  весело  смотрела, как я
вытаскиваю из кармана мятые бумажки. Я  взглянул на  нее и спросил  глазами,
ставить или не ставить. Она ответила:
     "Гоу  эхэд!"  Почему  бы  моей  женщине  не  оказаться  рыжей  ревнивой
американкой?! Туманные намеки Григория Сильвестровича очень  точно  попали в
цель.
     ай, клубника, ай, клубника, ай, какая ягодка!
     Под ногами лежали две черные семерки и морда, и  шансы были один против
двух.  Какая-то  давно забытая жизнь выползла из моего подсознания.  Толстый
тайманец передо мной  спрятал в  бумажник выигранную серую  сотню, уголовник
взмахнул коричневой  рукой  и  снова  приоткрыл  атласный  уголок карты. Мне
показалось,  что на этой карте вся моя жизнь, счастье и слезы, грудь,  губы,
незнакомые  голоса, а что под  картой -- боль  и осень, и  еще  много крови,
наперед человеку знать это не дано.




     ЧАСТЬ ВТОРАЯ

     Глава первая
      НА АНТРЕСОЛЯХ
     Открывая вторую часть своих хроник, я хочу сказать, наконец, что-нибудь
позитивное. Я всю жизнь всего  стеснялся. Я стеснялся своего  косноязычия. Я
стеснялся  своих  неврозов  и страхов. Я  стеснялся  быть русским  и  бредил
Голландией.  Я стеснялся быть евреем (быть русским казалось мне недостижимым
счастьем). Я стеснялся никем не быть. И вот речь моя постепенно выровнялась.
Меня уже давно тошнит и от русских и от евреев. Меня  коврижками не заманишь
в Голландию!  Все  суета сует. Придворные  кичатся  несуществующими дворами,
русские --  своей  полуразваленной империей, евреи тем, ну в общем тем,  чем
должны  кичиться евреи! Не кичись, человек! Тебе нечем  гордиться. Ты мерзко
прожил, и  все, что ты не успел в своей  жизни  украсть,  с собой в гроб  не
унесешь! И лучше не желать жены ближнего своего,  ни вола его, ни  осла его!
Женись  на разведенной. Мирись с соперником своим в пути, и если он все-таки
захочет судиться с тобой из-за рубашки, отдай ему и верхнюю  одежду -- пусть
несет! Все равно ты не станешь в такую жару напяливать пиджак на голое тело!
И помни,  что если  твой правый глаз смотрит  на  женщину с  вожделением, то
лучше  вырвать  себе  правый  глаз! И лучше вырвать левый! Ноrribile  dictu!
Слепой ведет  слепого! Но  только  не  обманывай  себя!  Не  удерживай  себя
подленькой мыслью, что,  вырвав  оба глаза, ты никогда в  жизни  не  сможешь
прочитать свежий номер  израильских газет!  Во  всяком случае,  не удерживай
себя из-за  газеты "Иерусалимские хроники"! Этой газеты больше нет на свете!
Есть   газеты,   которым  судьба  открыться,  есть  газеты,  которым  судьба
закрыться, но  есть и такие, которые никогда ни одним номером не выходили  в
свет, даже редкие номера их не желтеют на антресолях у  коллекционеров! Лишь
где-то   в  Висконсине,  на  ферме  у  гениального  старца,  валяется  кучка
неопубликованных материалов, да пачка смет, да вот  несколько страниц хроник
-- вот все, что осталось от последнего дела, которому я служил!
     Глава вторая
     АЛКА-ХРОМАЯ
     Из неопубликованных материалов "Иерусалимских хроник"
     Речь в рассказе идет  о том, что герой живет в каком-то городе, кажется
в  Херсоне  или  в  Одессе,  и  выходит  как-то  вечерком,  духота страшная.
Непонятно, какой город. Пионерский парк. Кинотеатр "Спартак" с тремя залами.
Может быть, Ялта. Речка Учан-Су течет. И герой нормально так выходит из дома
и не  знает, куда ему податься. И встречает  одну девчонку, но она жила не в
их  дворе, а  где-то  по  соседству.  Они  были  мало  знакомы. Так  только,
переглядывались. Но он знал, что ее зовут Алка-хромая. Не блядь, но ее можно
было уговорить. "Я не такая, я жду трамвая!" -- вот без этого. Она была чуть
постарше, лет двадцать семь, а он после училища плавал третьим помощником на
"Юрии Гагарине".  Ну и так  далее, и он ее пригласил. Взяли  бутылочку  вина
Абрау-дюрсо,  а у него был какой-то друг  в гостинице, и как раз в  эту ночь
этот друг был на работе. И он им бесплатно сделал номер. Только чтобы они не
задерживались и ушли в конце смены. Он только сказал: "Боря, нужен номер", и
хотел  бы я  посмотреть, как  бы  этот Боря  им отказал. И  как-то они  туда
поднялись.  Девчонка,  эта Алка,  пошла  принять  душ,  а душ  был  в  конце
коридора,  а он  в это  время отпер комнату и обалдел! В  комнате было ровно
шесть кроватей, и такие стояли станки, что непонятно,  что с ними делать. Но
он вообще был с художественным вкусом,  после училища, и пока она мылась, он
половину этих железных кроватей взгромоздил друг на друга, а вторую половину
закрыл пикейными одеялами и включил торшер!
     А потом приходит она. А она, кажется, даже с палочкой ходила и чуток на
одну  ногу  прихрамывала.  И дальше  она там раздевается, а он пока  сидел и
курил в коридоре папироску за папироской. Наконец она легла, а он -- человек
флотский, бжык, все с себя скинул, подошел к кровати и обмер.
     Возле  кровати стоял лакированный  протез. И у  этой Алки одна  нога, а
второй как не  бывало. Девка  такая литая, грудь -- красавица, ну все там на
месте,  а  ноги нет.  И  он стоит  в  трусах  и не знает,  как теперь к  ней
повернуться. А до этого там ветерок  в  кафе, шашлычки покушали, вина выпили
по  стакану. И вот она лежит, на  него смотрит. И все-таки медленно-медленно
он к ней повернулся. А она говорит: "Ты что же, не знал? Мы же,--говорит,--с
тобой в одной десятилетке учились, как же ты мог не знать!"
     "Ей Богу, -- говорит, -- Алка, не знал!"
     -- Раздумал ложиться?!
     А он  отвечает, что не раздумал, но надо покурить. И снова  они выпили.
"Давай, -- говорит, -- я с тобой одетый полежу".
     Так лежат и  пьют. Девка  тактичная очень оказалась.  Лежит и  виду  не
подает. И тут у него наступает какое-то дикое возбуждение. Она сама говорит:
"Погаси  свет!"  Такая крепкая  крымская девка  лежит  в  лифчике.  "Золотой
ранет".  Она в лифчике почему-то  легла,  но он,  конечно, лифчик снял.  Вот
такая была безумная ночь.
     А часов в пять начало светать,  на  юге рано светает. И  Алка  говорит:
"Сходи,  -- говорит, -- принеси  чего-нибудь пожевать!" А напротив было кафе
для  шоферов, и  ужасно хотелось есть.  И вот  он выходит  из этой  паршивой
гостиницы, солнце светит уже яркое, и вдруг он  чувствует со  всей ясностью,
отчетливо-отчетливо,  что  нет  таких  сил  на  свете,  которые заставят его
вернуться  в эту комнату на пятом этаже, где друг на дружке как  слоны стоят
пять  кроватей  и на  шестой  кровати лежит  женщина  с  деревянной ногой. И
сбежал. Сбежал -- и с концами.
     Потом они куда-то уходили на "Юрии Гагарине" плавать, а еще позже он из
этого города  уехал и насовсем переехал  в Молдавию. Работал в  одной газете
корреспондентом.  И вот однажды  поехал в  командировку в какой-то маленький
городок и сошел с поезда прямо на привокзальную площадь, возле которой стоял
старый автобус.  А вокруг  сплошные  яблоневые сады. И  вдруг  видит, что за
ближайшим забором, метрах в десяти от него, стоит Алка-хромая и презрительно
на него  смотрит. И  он подходит ближе и  не знает, что сказать,  хоть  он и
корреспондент.  А  она  даже  "здрастьте"  не  сказала,  смотрит  и  говорит
полушепотом:  "Как же  ты  посмел меня тогда бросить?! Как же  я, по-твоему,
могла оттуда одна выйти?!"
     И вроде  времени  уже  десять  лет  прошло, но  как вчера.  Он уже даже
отсидеть успел пару лет. Но он бы и из лагеря не стал выходить, знай он, что
он Алку тут встретит.
     Глава третья
     КИКО
     (До конкурса шесть месяцев)
     Период душевной слабости. Нет ничего противнее, чем родиться  на свет в
зрелом возрасте, когда вам уже под сорок (вариант -- вообще не родиться).  И
у  вас нет отчетливого желания стать камбоджийцем (это  было  бы странным) и
умереть  под  деревянным  молотком  Пол-Пота.   Если  вы  никем  не  желаете
становиться, период душевной слабости может перерасти в личную катастрофу. Я
протер очки и посмотрел на часы. Григорий Сильвестрович назначил мне встречу
на час (вариант -- на два, еще вариант -- вообще ничего  не назначал, на хер
я ему сдался). Оставалось  еще минут  двадцать, но  мне было  ни  за что  не
приняться. Внешне могло показаться, что я покорился чужой посторонней воле и
возделывал чужой  виноградник  (ах, если б), но про себя я знал, что я решил
тянуть  и  из  Иерусалима  не  уезжать.  Город  мыли  морской  водой,  город
освобождался от швали. Но я решил не уезжать.
     Мне необходимо  было время, чтобы решить, куда ехать. (Я тоже человек.)
Возвращаться в  Россию  я  больше не  мог.  Я даже не  пытался объяснить это
словами, что, например, ты любишь корюшку, а  потом  взял и разлюбил, потому
что она  не так воняет. Или сирень не вызывает любовной  дрожи.  И ее вообще
уже  ничто не вызывает. Никто. Нечему дрожать.  И  не войти в поток, который
любишь,  дважды.  Израиль  я тоже не  очень  любил (это не  то слово),  но я
понимал, что меня, как  варварскую принцессу (забыл ее имя), отсюда гонят, и
мое состояние  правильнее было бы назвать  активным оцепенением.  Конечно, в
глубине души каждый хочет дожить до смерти в каком-нибудь
     стабильном  месте, чтобы тебя не дергали. Если предположить, что каждый
человек -- это я.
     С  нового года иврит  стал обязательным для  всех. Даже для лимитчиков.
Новый эсперанто.  Даже  Григорий  Сильвестрович,  чертыхаясь, учил  глаголы.
Между тем, я ежедневно ходил на службу, социализировался,  так что головы от
работы было не поднять. Я готовил к переводу  на иврит и английский пропасть
художественных текстов. В конце дня  приходил какой-то придурок (настоящий),
который крутил резиновый жгутик, забирал листки с собой, и я  их никогда уже
больше не видел.
     А  я  закутывался в  плед и  подолгу сидел.  Можно было  уйти,  но я не
уходил. Я был  окружен  идиотами, которые или ненавидели арабов, или крутили
резиновые жгутики,  или сами  вдобавок были арабами, что ничуть не лучше. По
звонку приходила  женщина в  фиолетовом парике и приносила кофе. Я  пробовал
заговорить  с  ней и  два-три  раза  постучал  ее  по  попе,  но  она только
улыбалась, как Джоконда. С Григорием Сильвестровичем мы, кстати, пока ничего
вместе  не писали. "Главное писать буду я сам, -- сказал он, -- жизнь! А все
остальное -- семантические  знаки, вторая  сигнальная  система, это  ты  мне
повставляешь, где сможешь".
     Роман  назывался -- "Русский романс"! То есть романа, как такового, еще
не было, но было много разных  смелых  набросков,  иногда  даже сексуального
характера.
     -- Нужно было вас самого на премию подать, -- сказал я в шутку.
     -- Да я и сам хотел, -- серьезно ответил Григорий Сильвестрович,  -- но
я поздно начал писать настоящую прозу.
     -- Ну и это хорошо.
     Больше мы пока к его роману не возвращались. Пока я укорачивал какую-то
другую прозу. Приблизительно  втрое. Проза  при  этом становилась  настолько
американской, что уже не каждый американец годился для этой прозы.
     Постепенно я  понял  основную идею старца  --  эту  святую  заразу, эту
зловонную достоевщину  любой цивилизованный читатель должен был стряхивать с
себя, как ехидну.  Нужно  было переводить не прозу -- нужно было  переводить
русский дух! Но настоящего материала все-таки было мало.
     На сегодня передо мной лежала повесть московского  панкиста  про  Кико.
Про Кико,  кроме  всего, было сказано, что  он "яйцист". Я раньше никогда не
встречал такого  выражения. Я даже  не совсем  понимал,  что  оно  означает.
Поэтому я пытался
     американизировать образ панка вслепую.  Но сначала я нарисовал на полях
незабудки и цветными карандашами раз за разом рисовал самого яйцистого Кико.
За этим занятием меня и застал Григорий Сильвестрович.
     --  Очень  симпатичные  рисуночки!  -- сказал  он,  увидев моего  Кико,
которому я для острастки влепил  половой член прямо в  лоб. -- Тебя не нужно
сводить к психоаналитику? Ну, как?
     -- Бледновато. Про яйциста здорово, но тоже требует доработки. Я думаю,
что  этот   Кико  должен   поймать  где-нибудь  в   парадном  американку   и
изнасиловать. Или, еще  лучше,  зверски  избить и изнасиловать. Старый трюк.
Если он хоккеист, то пусть изобьет ее клюшкой. И изнасилует клюшкой. Пошлите
ему переделать. Вот тут я план набросал.
     Григорий  Сильвестрович  нахлобучил на  мясистый  нос  очки и, сидя  на
подоконнике, начал вполголоса читать.
     -- Занятно,--сказал он, наконец, очень  кислым голосом.--  И  что же ты
предлагаешь?
     --  Чего  мне  предлагать? Все зависит от того, чего вы хотите. Если вы
хотите  навязать  американцам  свои  вкусы и этого  балбеса  Менделевича, то
наймите лучше  авторов, лучших  критиков,  скупайте  все, что  появляется  в
России. '
     -- Денег нет, -- скучным голосом сказал Григорий Сильвестрович.
     -- Ну тогда  не знаю, запугайте их чем-нибудь. Меня же вы запугали. Нет
денег, так нечего газеты открывать!
     -- Ладно, ладно,  -- ласково сказал Григорий Сильвестрович, -- дай  мне
имена всех, кого ты хочешь видеть  в списке авторов,  а  я всем телеграфирую
запрос. Пиши всех своих Платоновых, я  хочу  посмотреть