ри мне? Почему бы не отослать письмо по почте?
     -- Он не будет читать его при тебе. И письмо нельзя отослать  по почте!
Важно, чтобы Белкер вскрыл его лично. Хорошо! Не ори!  Скажи конкретно,  что
тебя беспокоит?!
     -- Как это "что беспокоит?!" -- я потерял от этой наглости дар речи. --
Я должен отправить человека, поэта, ни с того ни с сего на тот свет и следом
за ним сесть на электрический стул -- и при этом  ты  спрашиваешь,  что меня
беспокоит?!
     -- Какой стул? Что ты плетешь? Отдай письмо и  спокойно  уходи -- никто
тебя  не тронет. Я  осуществляю прикрытие  -- но если меня  дома  не  будет,
прямым  ходом   на  железнодорожный   вокзал.  Поезд  до  Вены,  оттуда,  не
задерживаясь, едешь в Швейцарию. Я буду  ждать тебя  в аэропорту  в  Цюрихе.
Мужчина раз в жизни должен быть мужчиной! Потом поедем к тебе в Израиль.
     "Врет, гадина, не поедет ни за что,  -- подумал я, -- да я бы и  сам не
поехал в Израиль из Висконсина. Поищите дураков!"


     Глава восьмая
     ПОЭТ БЕЛКЕР-ЗАМОИСКИЙ
     Интересно вырваться из тела и взглянуть на себя со стороны.
     Но бывают встречи,  когда  не  интересно глядеть на себя  со стороны. О
которых  следует  поскорее забыть, потому  что  никогда  жальче,  нелепее  и
бездарнее я не выглядел и, если можно, не буду!
     "Ой,  мамочка!"  --  успел я подумать и зажмурился, потому  что на меня
напал смерч. Это был не поэт Белкер, наверное, его окунули в молоко! То есть
это был бывший  поэт Белкер-Замойский, но  не тот  лысенький  толстый еврей,
похожий  на  футболиста  московского  "Спартака"  Татушина,  нет!   Это  был
толстенький лысоватый еврей, за спиной которого был  Город! За спиной стояла
Новая  Москва! Ах,  что  за  ветры  свободы  веют  над  моей  родиной! Какие
коньки-горбунки, какие сказочники-ершовы вдувают дух победы в  русскоязычных
поэтов, превращая их в пылающие гейзеры! Такое не может быть от смертных, от
человеков  --  такое бывает,  если  ты  прикоснулся  к  своей Матушке-Земле,
приналег   на  нее  всем  телом,   облокотился...  и  где  твой   худосочный
эмигрантский  язык,  изнеженность и  блеклые  страсти  --  ищи  свищи!  Вот,
кажется, все -- кончился поэт, зеркало от него не потеет, и в глазу черно, а
проехался  по  России,  шепнула  она  ему  заветное   словцо--и   забулькал,
засеребрился, уже и очерк путевой настрочил, и творческий вечер в домжуре, и
студентка-рабфаковка переписывает  его  от  руки!  Нет,  живуч русскоязычный
поэт, нет ему на  Западе сносу, долго еще будет слышаться вдалеке  его лихая
разбойничья песня!
     Я  не говорил  ни  слова -- только  промямлил свою фамилию и сидел, как
затравленный  кот, не  пытаясь  ни возражать,  ни  поддакивать.  Я вышел  на
деликатный любительский ринг против профессионального кулачного бойца, и это
выяснилось  сразу,  после   первых  же   слов,   пока  Белкер-Замойский  еще
приплясывал в  углу и натирал боксерки тальком! На меня выливались водопады!
Блестящие  тройчатки,  хрустальные  вариации,  которые  я  не  успевал  даже
осмыслить до конца. Пугать  Белкера было бессмысленно: в  течение нескольких
секунд  он перечислил мне все способы, которыми  я могу ему угрожать, почему
выгодно  (и кому),  чтобы премию  получил  именно этот  парвеню  Менделевич,
выкрикнул мне иронически, что припоминает мои  рассказы, но с трудом, назвал
меня  с уничтожающей  улыбочкой стилистом,  по пути  сообщил,  что  половина
петербуржцев  принимает его за инкарнацию  Волошина, что у  "Конгресса" руки
коротки, и при этом он,  многоногий,  носился, как бесноватый,  по кабинету,
вдруг начинал  мычать или блеять, вставал на руки, срывал китель и показывал
номер,  под  которым  он  шел в  "Русском Конгрессе", потом  останавливался,
запрокидывал  голову,  начинал  клекотать  или прочищать  поэтическое горло,
сыпал рифмами, забывая о моем присутствии, делал какие-то  реверансы старцу,
говорил "Андрей Дормидонтович, вы должны меня понять, сейчас другие времена,
господин Ножницын,  другие веяния!". Я стеснялся даже покашливать, я спрятал
ноги под стул, чтобы он не пробегал по  ним взад и  вперед. Несколько раз я,
завороженный, совершенно отключался, так что ему приходилось чмокать мне  на
ухо  и  пускать  пузыри. Один раз он даже пощекотал меня  на бегу!  "Крещусь
прямым  крестом,  -- кричал  он, -- вот так,  конфеточка моя убогая! А вы  и
вправду думаете,  что старец  -- пророк?! Не смешите! Покажите мне человека,
покажите мне  поэта! Менделевич  не  иллюминат, а холоп! Кто же  сегодня  не
пишет бабочкой!  Цып-цып, крылышки сложил ангелок! России  нужен певец тьмы!
Дайте мне такого гения, и я сам  отнесу его на руках в Стокгольм! Конгресс--
это  тончайшая игра! Даже сам Андрей  Дормидонтович не знает, кто же дергает
за веревочки!  Выпить  хотите? Нарзану? Пятьдесят  третий номер? Странно! Вы
производите впечатление язвенника! Шучу. Хотите, я вам почитаю?!"
     Глаза  Белкера  были  совершенно  застывшими  и в  нашем  разговоре  не
участвовали, зато неопрятные остатки волос поминутно вставали дыбом.
     "Правильно! --  понимающе визжал  он.  --  Черную  меточку мне  принес!
Соловушке  изысканных манер!  Пятому  номеру "Конгресса"!  Гриша не придумал
ничего лучшего, чем напугать меня этим  недоумком. Замойского пытаются брать
за горло! Он не понимает, что стоит мне моргнуть..."
     Нужно  было хоть что-нибудь произнести в  ответ, но мне катастрофически
было ничего не придумать. Потом меня осенило. Я открыл глаза и встал.
     -- У вас свои зубы? -- спросил я.
     -- Да, -- ответил он, -- почти все свои. Почему вы спрашиваете?
     "ВАМ ХОТЯТ ПОМОЧЬ!" -- сказал я. Белкер-Замойский скосил на меня глаз.
     "ВАМ  СЛЕДУЕТ  НЕМЕДЛЕННО  ВОЗВРАЩАТЬСЯ  В МОСКВУ", -- губы  его начали
расползаться.
     "ДЕЛО  В  ТОМ,  ЧТО   АНДРЕЙ  ДОРМИДОНТОВИЧ  ПРИНЯЛ  ПРИГЛАШЕНИЕ  СТАТЬ
МИНИСТРОМ РОССИЙСКОЙ ЦЕНТРАЛЬНОЙ РЕСПУБЛИКИ  И  В БЛИЖАЙШИЕ НЕДЕЛИ  НАСОВСЕМ
ПЕРЕСЕЛЯЕТСЯ ИЗ ВИСКОНСИНА В НОВУЮ МОСКВУ".
     --  Какого   министерства?  --  спросил   Замойский   отстраненно.  Мне
показалось, что на глазах он становится ниже ростом.
     "АНДРЕЙ ДОРМИДОНТОВИЧ ПРИНЯЛ ПОСТ МИНИСТРА ОБЩЕСТВЕННОЙ СОВЕСТИ".
     Жилы у Замойского на шее побагровели.
     "ВАМ ПРОСИЛИ ПЕРЕДАТЬ ВОТ ЭТО ПИСЬМО". Я вы-
     пул  письмо, подчеркнуто  медленно  положил  его  на стол, повернулся и
пошел к выходу.
     Жизнь, смерть, сегодня ты, а завтра я. Я не рассчитывал, что  я надолго
переживу Замойского. Я  был абсолютно выжат. Никакой яд не убивает мгновенно
-- у  него  еще  будет время раскаяться и  решить свои отношения с КЕМ НАДО!
Перед выходом я все-таки оглянулся и скосил на него глаз.
     Белкер-Замойский стоял  руки в боки  и лучезарно улыбался.  "Ну иди же,
иди, --  весело  сказал он, -- министром общественной совести, держи  карман
пошире! На  белой лошади въедет в  Кремль, хоругви уже готовят. Ничего этого
никогда не  случится!  Он сидит  на своей американской даче, и  детки у него
американцы  --  Егор, Платон и  Сидор, и женки их  американцы!  Вы  его  там
видели? А я видел!  Я  его как  облупленного  знаю, у  него  трусы в зеленый
горошек". Белкер  сунул  мой  голубой конверт в  пепельницу, поднес  к  нему
зажигалку, и конверт ярко вспыхнул.
     --  Пахнет! --  озабоченно сказал нобелевец. -- Еще как пахнет, столько
мышьяка переводят!
     В кабинете явственно запахло чесноком.  Конверт почти догорел, осталось
еще несколько клочков бумаги со стариковскими каракулями.
     --  Сам конверты  готовит! -- с  уважением  сказал Белкер-Замоиский. --
Третье  покушение за месяц, господин отравитель. Потом всех до единого сдают
полиции. И вас сдадут -- идите, идите, уже, наверное, заждались! Не верите?!
А Вы проверьте, сделайте опыт. Придумайте чего-нибудь, неужели  и  на это не
хватает ума?! Цветочницу вперед себя пошлите!
     Я вышел, пошатываясь.  Я старался  не бежать. Кажется, за мной никто не
следил. Если Белкер был прав, то возвращаться к себе на квартиру было крайне
глупо.  В  голове  была  пустота  и  отчаяние.  Наконец я  решился позвонить
Ависаге, но трубку никто не поднял.
     Я  не  стал  посылать  туда  для  проверки  автофургон  с   тюльпанами.
Полицейские машины не стояли у подъезда  моей любимой, и я не следил за ними
из  окна соседней кофейни. Для  любви характернее  всего  то, что  она  тоже
кончается.
     Больше всего в женщинах я ценю их  тягу к предательству. Я вообще люблю
предательство,  не  знаю почему, но  люблю. Были еще какие-то  мысли, но все
вялые и необязательные.
     Если женщина к восемнадцати годам  не  вышла замуж, то глупо надеяться,
что ее удастся приручить. Смешной анекдот вертелся в голове, но я не мог его
вспомнить.
     Еще через час, поменяв несколько машин, я  ехал на юг. Границу я  решил
пересекать в Югославии. Только  кретин может  верить в  будущее. Любви  нет.
Была раньше, но сейчас нет. У меня ни к кому нет претензий. Никаких обещаний
выполнить нельзя. Их и не  надо выполнять. Вечной любви не существует. Брака
быть не  может. В  душе у всех грязища  и мрак.  В рамках  русской  культуры
отношения  полов невозможны. Чем раньше себе это  уяснишь, тем  меньше будет
иллюзий. Скоро на всей земле будет  швейцарский коммунизм. Остался один час.
Там на  улицах  не плюют и  собаки  не  гадят. На туристах бирка  "право  на
пребывание  в Швейцарии истекло".  Через сутки она начнет светиться. И любой
швейцарец на веревочке отведет вас  в полицию. На мне бирка "право на  жизнь
истекло". Осталось совсем немного.


     Эпилог

     I
     (Лярош Фуко)
     Лярош Фуко познакомился с одной  очень интеллигентной  девушкой, но она
его выгнала, потому что  он при  ней  пукнул. Господи, я  твой усталый  раб.
Время  диктует свою  прозу.  Четыре  недели, как  мы  перешли  на  положение
абсолютных нелегалов. Член "Конгресса" Шприц отвез нас на явочную квартиру к
товарищу  по  партии  --  румынской  девушке  Вирсавии,  которая  промышляет
проституцией  и  прячет  нас в  подвальном помещении  от маккавеев.  Она  --
румынка  духа.  Нас  трое,  это  бывшие  сотрудники  "Иерусалимских  хроник"
Григорий Сильвестрович Барский, Шкловец и я.
     "Гриша,  скажите,  почему  все-таки  все  явки  у  проституток?  Это вы
проработали? Какой еще мудак мог подготовить такую нелегальную сеть?!"
     --Так спокойнее,  -- говорит Григорий  Сильвестрович,  не  отрываясь от
машинки, -- к ним реже заходят маккавеи.
     Григорий Сильвестрович похож  на  узника знаменитого  замка Иф.  Целыми
днями он  сидит и равнодушно пишет роман  "Русский романс". Я  бы назвал его
окончательным русским романом.  Я  еще не  все  прочитал. Квартира  товарища
Вирсавии  где-то  в окрестностях Хайфы. У проституток всегда много  комаров.
Даже если нет окон. Они откуда-то влетают и больно кусают в ноги. Приходится
носить толстые носки. Из  окна уборной очень  исторический  вид: слева  гора
Гильбоа,  где  в свое  время Гидеон  разбил мидианитян или мидийцев, которые
потом станут персами  и  Персидской империей.  Царь Кир был мидийцем.  Я сам
иногда  чувствую  себя  мидийцем,  но  на  это  полагаться нельзя.  А  слева
виднеется  гора  Тавор,  известная русским как Фавор.  Вся путаница Фавор  и
Тавор происходит  оттого,  что в греческом алфавите нету буквы "т",  и таким
образом Тамар стала Фамарью, Бейт-Лехем превратился  в  Вифлеем, а Вирсавией
стали сразу трое: мать царя  Соломона, которой я посвятил  три  главы, город
Беер-Шева, столица нового маккавейского царства, а также квартирная хозяйка,
у  которой  мы  прячемся  несколько последних недель.  Историческое  прошлое
догоняет историческое будущее и стучится в окно уборной. Сама Вирсавия ходит
по квартире в  панталончиках чуть ниже  колен. В  таких трусах раньше ходили
борцы  во французском цирке. Вирсавия похожа на знаменитую картину художника
Рубенса "Земля и  Вода". В Иерусалим я уже поднимался дважды. Новая  власть.
Маккавейская республика!  Женщин на улпцах не сыскать. Большинство мужчин  в
темной   маккавейской   форме.   Каждая   наша   поездка   может   кончиться
принудительным лечением,  но  "Конгресс"  требует, чтобы  любой  ценой  была
обеспечена  победа  Менделевича.  За  это  нам  обещан  безопасный  выезд  и
гражданство  в  Б. Но Шкловец  не поедет. Он просит, чтобы мы оставили его у
Вирсавии. Ей пятьдесят лет,  но  выглядит  она старше. Она -- двойной агент.
Шкловец  тратит па  нашу хозяйку все  наличные  боны. По вечерам  мы  вместе
смотрим  чрезвычайную  сводку  новостей  и  предварительные этапы  конкурса.
Вирсавия и Шкловец сидят, держась за руки. Хозяйка знает, что Шкловец тратит
на нее деньги из партийной казны,  и  очень за него  переживает.  Психологию
девушек понять нельзя.
     --  Гришка, вы  заметили? Этот мерзавец болеет за Меерзон!  Это  против
правил.
     -- Шкловец! Тебя распнут. Свои? Свои или чужие -- кто теперь свои! И не
пытайся, гнида, нас  предать: ты для них  отрезанный ломоть. Вот читай: "Все
ковенцы дали общую клятву маккавеев". Это прежде всего не трахаться.
     -- Врете!
     -- Ха-ха, чего мне врать, -- равнодушно дразнит его  доктор Барский, --
черным по белому написано.
     -- С женщинами?! -- в ужасе переспрашивает Шкловец.
     -- Я же тебе читаю -- "ни с кем"!
     -- Дайте мне еще три бона, я верну!
     Шкловец берет  три оранжевых маккавейских  бона и исчезает  за  дверью.
Боны  Григорий Сильвестрович аккуратно записывает на его счет. По утрам член
"Конгресса" Шприц приносит  еду и свежие новости. Шприц говорит,  что  арабы
тоже перешли  на  нелегальное  положение.  Может  быть,  они  тоже  сидят  у
проституток.  Совершенно не умею спать  в комнате с  незапертой дверью, а  у
Вирсавии все время посетители, и Шкловец караулит гостей под дверью.
     -- Шкловец, давайте спать!
     -- Я чувствую, что клиент сейчас уйдет.
     --  Скажите Вирсавии,  чтобы она никого не назначала "на время", только
"на миспарим". В стране гражданская война-- не время шляться к шлюхам!
     --  И  не место! -- глухо говорит Григорий  Сильвестрович, не  поднимая
головы  от   машинки.  --  Передай  ей,  хватит  ебаться,  пусть  лучше  суп
приготовит:  опять был мясной  салат с майонезом,  а первого  совершенно  не
носят. Мне тяжело без первого.


     II
     (Первый тур)
     Пропуск истекал  в  двадцать  три  часа  -- в  запасе  было  еще  минут
двадцать.   На   театральных   ступенях   кроме   меня  торчал  возбужденный
Милославский --  уже в маккавейской  форме с  двумя  топорами на рукаве. Его
охраняло несколько  крепких лбов, похожих  на  мужские модели из "Бурды"  --
полные  израильтяне,  индекс  двести.  На  время  конкурса   было  объявлено
перемирие, и главный раввин дал свои гарантии: в зал охранников не впускали.
Охрана была вооружена  биопистолетами  "Москва".  Преимущество биопистолетов
"Москва" в том,  что от них никто не умирает,  человек может  даже  остаться
евреем,   но   поведение   становится   неадекватным.   Сегодня   происходил
тренировочный  тур   по  просьбе  телевидения,  но  обстановка  складывалась
скандальная. В  жюри, кроме  министра Переса  и  старца Ножницына,  были еще
маккавейские  раввины, пара  Донатовичей  из  Парижа  и  известный  академик
Аверинцев. Аверинцев все время с любопытством вертел головой. Первый скандал
состоялся  из-за  Юза  Алешковского, который постоянно гнусно  матерился,  а
единственным  условием,  которое  поставили  маккавеи,  было  не употреблять
названий  гениталий, как будто  их не существует, даже иносказательно, в том
числе и губы. И половину хороших стихов пришлось зарезать. А Алешковский все
время выкрикивал слово "хуй" и порядком всем  надоел, пока его,  наконец, не
увели. Но на этом неприятности не кончились -- перед началом тура арестовали
несколько  человек,  в  первую  очередь Бауха, но Григорий Сильвестрович  не
переживал,  сказал,  что  пусть  посидит,  наберется   литературного  опыта,
которого  ему недостает! Потому  что Баух  шестнадцать  лет подряд работал в
Кишиневе шофером, и было не до стихов. Но потом забрали самого Менделевича и
сильно  избили,  потому  что  он,  разнервничавшись,  заговорил  по-турецки.
Вытаскивать   его  из  участка  пришлось   ехать  самому  главному  раввину.
Менделевича автоматически перевели в  следующий  тур, но плохо было,  что он
совсем  не  размялся, а  он все-таки  откровенно  боялся  провала. Вырядился
Менделевич ужасно.  Больше всего  его  портил  галстук. Даже старец, который
делал на Менделевича ставку, перекрестился  и в сердцах плюнул на пол. Место
Бродского пустовало, но Лимонов  сегодня  в зале был. Григорий Сильвестрович
делал все  возможное,  чтобы  его  сняли  с  первого  тура,  но  пока это не
удавалось. Виза  в Иерусалим у Лимонова  была в  полном  порядке, даже лучше
нашей. Вообще выход в город Григорию Сильвестровичу был запрещен, но по залу
он мог передвигаться  беспрепятственно, и я не  успевал следить за интригой,
которую  он плел.  От  либералов  сегодня читали Копытманы  из  Министерства
юстиции. Говорили, что они неплохо  пишут, и их рекомендовали оба президента
-- и нынешний, и опальный. Поэма, которую они читали, была в том смысле, что
они ненавидят березы и всегда верили, что существуют места, где на пятьдесят
тысяч  километров  вокруг  нет  ни одной березы. Чтение  было  очень красиво
поставлено. Если кто-нибудь  видел, как поют сестры-близнецы Бузукины, когда
одна поет, а  вторая  в это  время притопывает  ножкой,  и  получается очень
эффектно. Еще  читал  Войнштейн, но с ним  было некоторое  недоразумение. Он
среди приглашенных был единственным настоящим поэтом, и совсем не приглашать
его было неудобно. Но он был с физическими недостатками,  и министр культуры
Перес сказал, чтобы  на второй  тур  он даже не  рассчитывал. Да и  читал он
совершенно  по  ту сторону,  а половина зрителей была израильтянами,  индекс
двести, и  Войнштейна  понимали плохо.  А  сам  он не до  конца понимал, где
находится. Главное, что он постоянно подбегал к Менделевичу и спрашивал, кто
его повезет после  конкурса  домой, чувствуя, что  его  забудут.  Наконец  к
вечеру  Григорий  Сильвестрович  притащил  в  жюри  справку, что  Лимонов  и
Белкер-Замойский генетически не чистая  раса, не евреи  и  вообще  никто,  и
обоих повели на экспертизу. Белкер приехал на конкурс в форме  православного
маккавея  --  с  окровавленным  крестом  на  погонах.  Я  подумал, насколько
бессмысленным   было  наше  пребывание  в  Будапеште,  и  грустно  вздохнул.
Несколько  жизней  назад. Забытый  сон.  "Приехал,  гад!  -- сказал Григорий
Сильвестрович,  набычившись. --  Но мы  еще поглядим, чья  возьмет! А вот  и
Андрей  Дормидонтович к выходу попер, да и  за нами  автобус подали. Рабочий
день окончен!"
     ВОЙНШТЕЙН (подбегает  к Менделевичу). Так вы,  юноша, отвезете  меня  в
Яффо? Вы,  кажется,  тоже участвуете  в поэтическом  состязании?!  Как  ваша
фамилия?
     МЕНДЕЛЕВИЧ. Менделевич!
     ВОЙНШТЕЙН (жмурится). Нет, ей Богу, никогда  не слышал! Так не забудьте
меня отвезти.
     ЮЗ АЛЕШКОВСКЙЙ. ...хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй...
     АКАДЕМИК  АВЕРИНЦЕВ   (оглядывает   охрану  маккавеез  и  все  время  с
любопытством вертит головой).


     III
     (Страсти)
     ШКЛОВЕЦ. Не пугайтесь!  Вы спите? Барский спит, а  мне во что бы то  ни
стало нужно посоветоваться.
     Я. Шкловец, что с вами? Вы заболели?
     ШКЛОВЕЦ. Хуже. У меня в  груди.  Слушайте, у вас  так было,  что вы без
одного человека  можете умереть?  Только  по-настоящему, разорвать  себя  на
части и умереть?
     Я. Давайте я вам дам еще три бона!
     ШКЛОВЕЦ.  Как вам  не  стыдно! Это не  Вирсавия.  Вирсавия  --  добрая,
несчастная женщина. И она знает, что я влюблен совершенно в другую!
     Я. В кого же это, черт подери?!
     ШКЛОВЕЦ. В поэтессу М. -- не хочу здесь называть ее имени.
     Я (зевнув и сев в постели). Как это вас угораздило?
     ШКЛОВЕЦ. Мне  надо  ее видеть! Дайте мне свой  пропуск на один день, на
один час!