льзя  было уже понять,
какие  из  них  зенитовцы, а какие не зенитовцы.  Надо  еще  сказать,  что в
Новгороде и в доперестроечный период пить по утрам было совершенно нечего. И
вот, к огромному  удивлению ленинградских  болельщиков,  где-то за месяц  до
расформирования новгородской команды, около третьего  ларька (где пиво, если
вы запомнили,  продавалось всегда только с подогревом) остановилось  такси с
потертым  новгородским номером, и из него  вышли собственной персоной мастер
спорта международного класса Василий Данилов и просто мастер спорта Рязанов.
Новгородцы, к чести своей,  взяли только подогретое пиво, потому что водка у
них была своя, сообщили, что сегодняшняя тренировка у них только в четыре, а
до этого еще куча времени погулять и пообщаться с приличной публикой.
     Вы, как  люди интеллигентные, видимо, считаете,  что  у  пивных ларьков
стоят  работяги  и   всякая  шваль,  а  это  совершенно  не  так.  Допустим,
какой-нибудь тоже интеллигентный  человек  просыпается  в девять часов утра,
потому что он  нигде  временно не работает.  Абстиненция  просто  ужасная! И
просыпается он,  заметьте, не в Париже, куда  он от  трудностей  не сбежал и
сбегать  не  собирается!  А  на  Фонтанке  кафе не  работают,  рестораны еще
закрыты, и остается только взять в магазине бутылку и идти к пивному ларьку.
Тем  более,  что  меньше маленькой в  магазине  не продают,  а маленькой для
похмелки  на  одного  человека  многовато.  А  у  ларька вы  всегда  найдете
понимающего вас человека, которому можно предложить половину маленькой, а он
за это возьмет вам две кружки пива и два пирожка с мясом,  и это будет всего
чуть  меньше половины, или за половину маленькой можно  взять  "Беломор",  а
один из пирожков не брать,  но если брать две  кружки  пива и  "Беломор" без
пирожков, то тогда остро встает проблема закуски..."
     Скрипи, скрипи, продажное перо!
     Глава седьмая
     МАМА ШАЙКИНА
     Напрасно прождав  Арьева  у  окошечка "информация",  Аркадий  Ионович и
Габриэлов  помянули  недобрым словом человеческую необязательность и уселись
под часами  около "Национального банка", чтобы посовещаться. Интеллигентного
кота решено было выпустить на  волю. Кроме того, Аркадию Ионовичу  до смерти
хотелось  опохмелиться. И  он предложил Габриэлову  выдать ему  из кошачьего
залога несколько шекелей  на  "Таамон", обещая  за  это  навсегда  отправить
Габриэлова за  границу, заручившись  для  этого  поддержкой  ковенской ешивы
Шалом. На  это Габриэлов резонно отвечал,  что ковенцы уже  один  раз, слава
Всевышнему, вывозили  его в  Западный Берлин, откуда его вернули  обратно  с
полицией. Но попытать счастье еще раз было можно, тем более, что религиозный
статус Габриэлова на сегодняшний день все еще оставался спорным. По дороге в
"Таамон"  Аркадий  Ионович  и  шедший  в дымчатых очках Габриэлов неожиданно
встретили  доктора  Мостового, недавно принятого  в ковенскую ешиву  рядовым
студентом.  Этому московскому  доктору нужно было подписать банковскую ссуду
на электротовары себе  и  теще, и он бродил по  всему городу с документами и
искал  двух  необходимых  гарантов.  Мостовой,  волнуясь,  попросил  Аркадия
Ионовича подписать ему документы или привести какого-нибудь надежного кадра.
Кроме того, он сказал, что  деньги за электротовары они  с тещей обязательно
вернут, и с него, с доктора Мостового, за это причитается. И поклялся в этом
своей  новенькой  серебряной  ермолкой. Услышав про  "причитается",  Аркадий
Ионович сказал,  что  надежный гарант  сейчас прибудет. Дело  в том,  что  у
самого Аркадия Ионовича существовала только половина паспорта с фотографией,
но  без  адреса,  и  в гаранты он  не  годился.  А у  Габриэлова,  наоборот,
документов было много, и  частью из них в самое ближайшее время он собирался
воспользоваться, но все они были  не  на его имя и для Израиля совершенно не
подходили.
     --  Как  же  вы  ходите  без документов на военные  сборы?  --  спросил
изумленный  доктор. Еще в  Союзе  доктор читал  в  специальной  сохнутовской
брошюре, что служба резервиста -- это почетный  долг каждого  израильтянина.
Но Аркадий Ионович спокойно объяснил  восторженному доктору, что для ковенца
такая позиция  является ложной, и,  может быть, ему правильнее перебраться в
военизированную ешиву маккавеев.  Но  за  "гаранта"  все  равно  причитается
десять шекелей.
     Они стояли  на  углу улиц  царя Агриппы  и  короля Георга  Пятого,  где
торгует  с  тележки  курд-кукурузник,  с  которым  у  Аркадия  Ионовича  шла
непрерывная война, и он  специально водил  сюда  полупьяные компании,  чтобы
кукурузника подразнить.  И  вот,  оставив своих  спутников между  кукурузной
тележкой и  порнографическим  кинотеатром  "Райский  сад"  (доктор  Мостовой
по-честному на фотографии из фильмов старался не смотреть, хоть  практически
все  органы,  относящиеся  к  райскому саду,  на  фотографиях  были заклеены
звездочками),  Аркадий  Ионович  побежал   в  бухарский  скверик  за   Борей
Усвяцовым.
     Надо  сказать,  что  предложение  Бориса Федоровича  в  электротоварные
гаранты  было  не  просто  пьяным хулиганством,  но  еще  и  провокацией.  В
последние месяцы  Боря почти не  трезвел, голова  его была обмотана кухонным
полотенцем, и ни в какой банк его было уже не завести. Но в Аркадии Ионовиче
сидел какой-то злой дух, которому нравилось всех стравливать, и через  минут
десять он сдал ослабевшего Бориса Федоровича  довольному доктору, получил за
него  десять  серебряных  шекелей,  а   сам,  вместе  с  нищим  Габриэловым,
отправился  в  Меа-Шеарим,  прямиком в ковенскую ешиву.  Как часто  я мечтал
оказаться  на их месте! Что может быть прекрасней, чем сесть после трудового
дня   за  толстую  книжку!  Знание  --  это  бездонный  океан,   и   вот  ты
подсаживаешься  к  нему  с  краю,  достаешь  из-за  голенища  свою крохотную
десертную  ложечку  и  тоже со вкусом начинаешь хлебать.  Как часто мечтал я
выучить  какой-нибудь  мертвый  язык,  который  кроме  меня  не будет  знать
совершенно  никто  на  свете!  Так  что  приезжает  в Иерусалим какая-нибудь
делегация писателей изо  всех стран мира, и все спрашивают, кто  знает такой
язык? А я скромно молчу и чуть слышно говорю -- "я".  Или возвращаться домой
к  длинному  столу, за которым ждут меня притихшие  домочадцы, и  рука  жены
зависла над фарфоровой супницей, и золотистые волосы моей красавицы стыдливо
убраны  под  косынку,  и  детки  счастливо  болтают  под  столом  ножками  в
белоснежных гольфиках! Не отворачивайся  от  меня,  ковенская ешива "Шалом",
отопри для меня свои стальные двери! Но --  молчание: ни дыхания, ни звука в
ответ!  Ковенская  ешива не принимает чужих!  Она умеет различать коварные и
пустые сердца!
     В само  здание ешивы  Аркадий Ионович вошел  один,  Габриэлов по старой
памяти  подниматься туда  не стал. Он  снова напялил  на себя  темные очки и
остался дожидаться своего  приятеля в подворотне соседнего  дома. И  Аркадий
Ионович, разумеется, о нем совершенно забыл, а  когда к вечеру спохватился и
спустился вниз, то в назначенной подворотне грузина Габриэлова не оказалось.
Аркадий Ионович почувствовал  себя виноватым  и немного  расстроился, но  не
сильно. Собственно, он задержался в ешиве  не по своей  вине и даже не выпил
там  ни одного  глоточка вина, хотя  в  ешиве был полупраздничный день и все
были немного навеселе, потому что исполняющий второй категории Шайкин в этот
день выдавал замуж маму. А Аркадий Ионович давно не  показывался в ешиве и о
замужестве  этой  мамы   просто  начисто  забыл.  Вообще-то  у   него   была
феноменальная  память. Он  до  сих пор числился ковенским студентом и Талмуд
знал, как "Отче наш", так что вся ешива  натурально  давалась диву. И  когда
наведывались проверяющие  от  главного  ковенского  гаона,  то  за  Аркадием
Ионовичем домой неизменно являлись целые делегации. А  все руководство ешивы
-- и Шкловец, и Шендерович, и даже сам рав Фишер - считали, что если Аркадия
Ионовича вылечить от пьянства (если бы знать как!)  и он перестанет якшаться
со всякой сволочью, то он имеет шанс вырасти в какого-то невероятного гаона!
     И, конечно, в  такой день  Аркадий Ионович  перебросился  парой фраз со
всеми шаломовцами, поздравил от себя  лично  маму Шайкина,  которая выходила
замуж  за богатого  ковенца с Западной Украины,  владельца небольшой фабрики
варенья. И пока все это происходило, пока шло  веселье с вином,  до которого
Аркадий Ионович  был небольшой  охотник, потому что  от  вина  у  него сразу
сильно начинал  болеть  желудок, все  начальство,  перед  которым нужно было
ходатайствовать за нищего Габриэлова, разбрелось.
     Аркадий  Ионович отложил свою  просьбу на  следующий день, а сам, найдя
подворотню пустой, с довольной улыбкой, не торопясь вернулся домой.
     Дома  у Аркадия Ионовича Габриэлова из  Баку тоже не оказалось. Вечером
того же  дня  тело  Габриэлова  было  обнаружено  на  строительной  площадке
мормонского   университета   и   было   отправлено   в   холодильник  морга.
Обстоятельства смерти Габриэлова остались невыясненными.
     Глава восьмая
     КАПЕРСЫ
     Город,  в котором я живу, -- небольшой.  Его можно представить себе как
гигантскую  букву "А"  или громадный  циркуль  с перекладиной, насаженные на
кол.  Это пять-шесть улиц, на которых происходит  действие. Кол -- это улица
царя Агриппы, внука  Ирода  Великого;  перекладиной служит улица английского
короля Георга  Пятого; и еще две ножки циркуля -- Яффская  дорога, ведущая в
Яффо, и пешеходная улица  Бен-Иегуда, переходящая в улицу Бецальэль ("в тени
Бога").  На  ней,  в  этой  тени,  стоит  Национальная  Академия  художеств,
национальный  рыбный ресторанчик и трехэтажный Дом  Нации, в котором однажды
до глубокой ночи пела Людмила Гурченко. Во всех остальных местах люди только
спят. Яффская дорога идет от автобусного  вокзала, но это  приличный вокзал,
на котором нет постоянных шлюх, и на ночь его запирают от них на ключ, потом
стоит заброшенный англичанами госпиталь с  гигантскими платанами, базар,  на
котором живет  автор (на манер "Последнего дня Помпеи", где художник Брюллов
тоже изобразил себя в помпейской толпе с ящиком красок, которые  он  куда-то
растерянно  прет  на  голове). Дальше  идет Плац-Давидка, там  до  печальной
истории с котом  работал чиновником мой друг  Женя Арьев, а  Миллер содержит
свой  магазин   русской   книги  национального   содержания.  Посреди  улицы
Бен-Иегуда  --  того самого  типа,  который не  давал  своему  парнишке даже
раскрыть рта, пока он первым в мире снова не заговорит на иврите, --  теперь
посреди улицы этого Бен-Иегуды, благодарно  раскрыв рот, сидит за столиком с
высоким  бокалом  национального  пива "Маккаби" русско-ивритский  поэт Мишка
Менделевич, а в  ста метрах от него  стоит  пятиэтажный  "Машбир", где Борис
Федорович  Усвяцов ворует  кошерную  индюшачью  колбасу, которую  делают  из
перьев и ног, и от нее пучит  и  сильная  отрыжка.  Еще повыше -- "Городская
башня", с  которой  видно  и последний  день Помпеи,  и  Менделевича, и этот
рыбный ресторанчик "У Бени", где готовят  в основном из рыбы  Святого Петра,
она же "Амнон Ха-Галиль",  невероятно костлявой рыбы, похожей  на отощавшего
подлещика. Но если  вы никогда в жизни не пробовали нормальной рыбы, то вам,
может быть, и понравится. Амнон -- это сын царя Давида, который  изнасиловал
свою сестрицу Тамар, когда  она из  сострадания принесла ему  в  постель две
лепешки.  И почему-то по этому поводу так назвали эту костлявую рыбу. Амнона
через  пару  лет  убил  другой  брат  Тамар   --  Авессалом,  мстительный  и
малоприятный  тип,  но  царь  Давид  на  свою  голову  его простил.  И тогда
Авессалом  составил  против  царя  заговор, а  его  первый советник Ахитофел
уговорил  его  еще  переспать с  любовницами  отца на  глазах всего Израиля,
чтобы, как говорится, "обратного пути не было". Советник был из города Гило,
там же он и удавился. Это  довольно  склочный  город.  Там  давно уже каждый
третий русский.
     А вот  на улице Кинг  Джордж Фифс  стоит знаменитое Национальное  Бюро,
которое привозит сюда евреев  по  принципу "ниппеля", ресторан  "Таамон",  о
котором я  ничего  плохого сказать не могу, и Шмулик Пушкин из Москвы держит
лавочку,   где  торгует  всякой   всячиной   --  американскими   сигаретами,
солдатскими сардинками и чем-то еще. Шмулик тоже живет в Гило с  папой  и  с
мамой.  Напившись,  он начинает жаловаться, что еще  в  Москве  у него  была
знакомая  девушка из медицинского института, на которой он так и не женился,
потому что у нее кривые ноги.
     Но самая главная улица, разумеется, царя Агриппы, внука Ирода Великого.
Она  тянется  от порнографического кинотеатра  "Райский сад" до  солдатского
ресторана  "Мамочка!".  И это основной  дневной маршрут  Бориса  Федоровича,
Шиллера и Шнайдера. Их всегда можно там застать, если они на свободе и к ним
есть   какое-нибудь  поручение.  Борис  Федорович  здоровается  по  утрам  с
курдом-кукурузником  и  покупает у него парочку горячих початков. Дальше они
где-нибудь за час добираются до мастерской  Каца. Каца, который писал маслом
портреты   трех   американских   президентов  и  вообще   считается  крупным
американским живописцем. За пять минут по часам он  может написать вам очень
большую  картину.  Там  же   на   углу   стоит  слесарная   мастерская,  где
подрабатывает  сварщиком  темный каббалист  Яхи,  которому за большие деньги
предлагают перейти в мусульманство, и с ним тоже всегда можно выпить. И выше
по улице царя  Агриппаса, внука Ирода Великого, есть еще целых три  места, в
которые Бориса  Федоровича  пускают,  если он  показывает  наличные  деньги:
во-первых, это "Кумзиц", где  по  пятницам собирается приличная  сионистская
компания, и Мишку  Менделевича  туда приглашают бесплатно поесть и  почитать
свежие стихи, во-вторых, "Нисим-парашютист", у которого железный сортир, как
в самолете, и есть еще лысый Мики, который тоже пьет  и многим  записывает в
долг, но  русских  он справедливо недолюбливает.  Меню у всех приблизительно
одинаковое --  хумус, меурав  и  кебабы (восточная  кухня  -- "мизрахи"!). И
Менделевич всегда негодует,  что на  этих поэтических пятницах просто нечего
жрать. Действительно,  в  Ленинграде, например, на Витебском вокзале все эти
пупки  и  шмупки и легкие при всем желании даже в царское время  нельзя было
сыскать.  Там тебе  всегда приносили буженину,  холодную водку и  пиво. А  к
буженине обязательно был зеленый  горошек,  и все это еще с майонезом. Потом
на  горячее  уже несли  эскалоп.  Два куска эскалопа с  жареной картошкой  и
сухариками, и с похмелья вам больше не  съесть. И  кроме того, вокруг всегда
очень солидная публика, майоры, подполковники, военная интеллигенция, потому
что   вокруг   девять   военных   академий.   Там  и  военно-медицинская,  и
артиллерийская,  и  инженерная,  и  высшая  школа  МВД.  Даже  обстановка  в
ресторане сохранилась от царскосельского вокзала  -- пальмы  стоят в бочках,
роскошные  зеркала,  официантки  --  сплошь блондинки,  и  тяжелые бархатные
занавески.  И  на десятку вдвоем  всегда  можно было пообедать. В меню  даже
каждый  день  был  суп,  но его  мало  кто  заказывал. Это,  может  быть,  в
средневековье водку  закусывали  щами,  и  то  только  крестьяне,  а  сейчас
традиция  изменилась. И в Ленинград на Загородный  проспект за этим супом вы
тоже не потащитесь, а спокойно выпьете себе напротив  "Нисима-парашютиста" в
бухарском скверике, но, конечно, начиная с весны. Зимой там пить сыровато.
     И  есть  еще  в  Иерусалиме  мелкие улочки  типа царицы  Шломцион,  где
находится Национальное страхование и Борису Федоровичу обещают дать солидную
пенсию, как бывшему узнику Сиона,  за которого он себя  выдает, и улицы двух
знаменитых еврейских учителей  Гилеля  и Шамая, где  бывшие  румыны содержат
некошерный магазин деликатесов  и  магазин сексуальных принадлежностей, если
кому нужно. Если вас там не знают в лицо, то вы вполне можете отовариться на
пустой  чек  и  подписать  его  именем  любого  из  двух  глав  легендарного
синедриона -- Гилелем или Шамаем -- на выбор. И  это будет отличным примером
спорности  гилелевского принципа "прозбул", выводящегося из греческого "прос
ваиле",   по   которому  долги,  обеспеченные  судебным   постановлением  до
юбилейного  года,  отпущению  не  подлежат, ибо они  как  бы  уже взысканы и
находятся  "у  брата твоего"  только  номинально.  Есть  еще  один  неплохой
некошерный магазин на шоссе Иерусалим  -- Рамалла, на  повороте в Неве-Яков.
Хозяин  там  -- подозрительный  араб, и  у  него  тоже  в  основном покупают
русские,  поэтому  чеки  он наотрез  не  принимает,  но  ассортимент у  него
неплохой. Есть свиной паштет "Синьора", венгерская колбаса твердого копчения
"Герцель", есть  сыр "Пармезан", любимый  сыр пирата  Бена Гана,  икра  есть
всякая, но в  основном искусственная,  пропитанная немецкой пищевой краской.
Еще есть каперсы  национальной фасовки,  довольно недорогие. Каперсы --  это
маринованные  нераспустившиеся бутоны  с  каких-то  кустов,  которые принято
засовывать в анчоусы. Анчоусы Борис  Федорович Усвяцов любит прямо до дрожи!
Когда он их  ест,  он  весь  изгибается  дугой и  выставляет  вбок  короткий
мизинец. Но он не  верит, что каперсы тоже  можно есть.  Он  говорит: "Какие
каперсы? А я выковыриваю их, думаю, что  это просто грязь!" Каперсами Бориса
Федоровича угощал зубной врач-психопат из  Тель-Авива, который сразу схватил
Борю за половой член.  Борис  Федорович изумился,  но это ему польстило. "Ты
кого ко мне привез? -- сказал он. -- Ведь я же пожилой человек!"
     Глава девятая
     ТААМОН
     Я  сидел уже второй  час в дешевом ресторанчике на улице Короля  Георга
Пятого  и  размышлял о  жизни  и  смерти. Прежде всего я  думаю, что  смерть
Габриэлова я  мог предвидеть. И спрашиваю себя: взял бы я Габриэлова к себе,
если  бы я знал, что ему суждено так  трагически погибнуть.  И отвечаю себе,
что "нет". Поразительная черствость, которой я не нахожу объяснений.
     Если разобраться, то  в Иерусалиме вообще очень мало  людей, которых  я
взял бы  к себе, если бы я даже знал, что их  к завтрашнему  утру замуруют в
стену мормонского  университета.  Бориса  Федоровича я бы взял, потому что я
считаю  себя его  биографом,  и  кроме  того  он является моим  народом,  от
которого  я  отторгнут.  Но,  конечно, это будет беспробудная  пьянка,  и  я
никогда больше не напишу ни единой строки.
     Арьева с его печенью я бы  тоже, пожалуй, неохотно, но взял,  а вот Юру
Милославского  --  точно  нет, хоть  он уже  три  года сидел в  православном
монастыре и из-за монастырских стен безнадежно боролся с "Указом 512". И еще
издателя  Евгения Бараса  (запомните эту фамилию),  сволочь  Аллу Русинек  и
профессора Димку Сигала, которого  печатают  в "Русской мысли", я бы не взял
ни  за  что!  Характерно, что все  они  как один из  Москвы, и  этот  список
москвичей можно еще продолжить!
     Днем Арьев оставил мне записку, но в зале  "Таамона" его не было. И вот
я сидел  и пытался вызвать в себе угрызения  совести. Тогда, после кладбища,
где  мы  были  втроем:  пьяный  Усвяцов, я,  Аркадий  Ионович  да еще  шайка
кладбищенских хасидов -- мы выпили с Аркадием Ионовичем и  невесело помянули
покойничка.
     Ебена мать!  -- задумчиво  проговорил Аркадий  Ионович. -- Говорил же я
ему,  бери с собой  Шиллера, он тоже рвется за границу,  и отваливайте через
морские ворота или через Египет. Так нет! Боря, кстати: где Шиллер?
     Может, сел? --  заплакал в ответ  Борис  Федорович. -- Какой, к  черту,
сел! Он только освободился.
     Теперь  Аркадий Ионович тоже исчез:  мы подходили  к его дверям  каждый
день, и  Боря караулил  его  на автобусных  станциях,  но  безрезультатно. В
городе происходили чудеса.
     Я не заметил,  как  меня развезло. Я сел спиною к выходу, чтобы меня не
видели с улицы,  положил  руки на  голову