Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
, шепните мне по-честному, вы же не поддерживали
"Указ 512"?! Зачем же вы с ними сотрудничаете? Вы плохо кончите.
Может быть и так, -- сказал он, на секунду очнувшись, -- терять мне все
равно нечего. Вам никогда не приходилось служить в национальном офисе?
Сидеть там с половины восьмого до трех и молиться на свой индекс?!
Единственная отдушина -- это читать в сортирах детективы. А тут запахло
свободой и жизнью. И все-таки делаем настоящее дело! Скоро в Израиле
появится свой Нобелевский лауреат!
-- В какой области?
При чем тут области? В литературной области! В изящной словесности.
Я только изумленно присвистнул.
А кого вы собираетесь отрядить в Нобелевские лауреаты? Ирину Левинзон?!
Или, может быть, Гришку Вассермана?
Это еще кто? Поэт? Сколько их развелось! -- Женя неодобрительно раздул
ноздри. -- Нет, скорее всего, выдвинут Мишку Менделевича.
-- "Армяшку"? -- опешил я.
-- Да вы читали его дремы о русском корне? Старец был потрясен!
-- Я не читаю по-турецки.
-- И зря! Впрочем, есть переводы. Я впервые кому-то позавидовал --
талантище! Даром что бакинец.
-- Слушайте, может быть, вы и сами надумали вернуться? -- спросил я с
любопытством.
Арьев деланно засмеялся: "А почему бы и нет? Все куда-нибудь
возвращаются. Все равно скоро подохнем. Если вы захотите, я скоро смогу
начать вас печатать. Да не стройте из себя девственницу! Раз пишете, значит
желаете видеть себя напечатанным. Если старцу Ножницыну подойдет, я смогу
брать у вас по одному материалу в номер. Тема не имеет значения".
-- У вас что, ежемесячник? -- как можно вежливее спросил я.
А черт его знает, я еще сам не разобрался. Говорят, что это будет не
простая газета, а, так сказать, для вождей. Вроде предостережения.
-- Кто же это вам говорил?
-- Кто надо, тот и говорил. Начальство говорило. В общем, ждите меня
здесь по четвергам, и пока никому ни слова. В это же время, и приготовьте
какой-нибудь стоящий материал. Этот упырь пусть тут пока валяется, а второго
юродивого мы отсюда перевели.
Я решил, что ослышался, и промолчал.
-- У вас нет с собой немного денег? -- спросил я. -- В виде аванса.
С деньгами сложность. Я же сказал вам, что текст должен понравиться
старцу. Сколько вам нужно?
Дайте сто шекелей. Или знаете, дайте сразу сто двадцать. Если рассказ
не подойдет, то я вам верну.
Брат! Ты сделаешь так, чтобы рассказ подошел! -- жестко отрезал Арьев и
стал подниматься к выходу.
-- Я постараюсь, "брат", -- сказал я ему вдогонку. И вдруг увидел, что
Борис Федорович не спит и пристально из темноты на меня смотрит.
- Продался христопродавцу? -- торжественно спросил он.
- Продался, продался, -- ответил я недовольно.
- Если эта гнида что-нибудь сделает с Шиллером, я ему пасть порву.
- Конечно, Боря, порвешь, -- сказал я устало, - но лучше тебе самому
отсюда убираться.
Он зло засопел, потом пробурчал:
-- Возраст уже не тот -- мне хата нужна с плитой. Веди меня к
христианам -- пусть везут в Европу, я согласен.
Хорошо. В следующий понедельник пойдем, в Йом-шени. Только не пей с
утра - Ван-Хувен этого сильно не любит.
Глава двенадцатая
АРЬЕВ НЕ СОВРАЛ
Держа деньги в руках, я поплелся домой. Теплый ветерок из спящей
кондитерской потрепал меня по лицу. Где-то в конце мира, на краю бездны,
брести к себе в бревенчатый сарай, думал я. Вот то, чего ты хотел. И
добился. Ты свободен. Ты на хуй никому не нужен. Кроме Бориса Федоровича и
этих джигитов, которым ты должен за квартиру. И самый близкий тебе человек
Арьев все время мелет чепуху про дружбу, про нехватку чуткого собеседника и
пугается теней от костра. А теперь еще вступает в эту таинственную русскую
лигу, и до него уже не достучаться. Но даже Боре Усвяцову помочь я не в
состоянии. В христианское посольство я его, конечно, отвести смогу. Тут есть
такие придурки. Раз в год они нагоняют сюда баб в передничках, и те
маршируют по улицам и скандируют, как они любят евреев. Но Боре там ничего
не отколется -- у него слишком высокий еврейский индекс.
Я носком открыл дверь своей парадной и неожиданно на чем-то
поскользнулся. Тогда я включил свет. Вся лестница была усеяна бумагами,
более того, я сразу понял, что это мои собственные папки. "Маккавеи!" --
ужас промелькнул у меня мозгу. Уже несколько месяцев я не подтверждал свой
индекс, но пока это могло ограничиться простым штрафом. Я побежал наверх.
В комнате творилось что-то невообразимое. Все было вверх дном, диван
вспорот, перевернуты полки, разодраны картонные ящики, в которых я держал
старые письма. Нашли где искать! Я тихонечко выругался и начал сносить вещи
обратно к себе в квартиру. Соседи спали. Раскладывать книги по полкам я
поленился -- притащил все, бросил на пол и, обессиленный, опустился на стул.
Меня уже второй раз пытались ограбить, но у меня совершенно нечего взять.
Письма все смяты, фотографии сорваны со стен.
За один день у меня было слишком много впечатлений. Еще этого мудака
Арьева подменили. Я видел много людей, которым начинает сниться нечисть, и
сейчас это был кандидат номер один на психдиспансер.
На следующее утро я спустился в мясную лавку к хозяину и постучался к
соседкам. Тайная полиция "маккавеев" всегда предупреждает соседей, но на
этот раз никто ничего не слышал. Но прошло несколько дней, и ко мне в дверь
кто-то осторожно постучался. "Нет никого? -- чуть слышно прохрипел Аркадий
Ионович (а это был он). -- Закрой на всякий случай ставни, никто не знает,
что я в городе".
Выглядел он встревоженным, и ему хотелось чем-то со мной поделиться. Я
пошел ставить чайник, и когда вернулся в комнату, он уже извертелся на
табурете.
-- Послушай, -- сказал он, -- я немедленно отсюда уезжаю. Денег -- ни
гроша. На тебя вся надежда.
Меня поразило и то, что он впервые обратился ко мне на "ты", и то, что
его лицо было как-то необычно вдавлено и перекошено по оси.
-- Пора вам тоже завязать с питьем, -- посоветовал я, -- кажется, что
по вам проехал танк.
-- Молчи, у меня нет времени, -- прошипел он, -- ты был у меня дома?
Такой, блядь, погром устроили, будьте нате! Но это еще не все. Я тебе сейчас
порасскажу такое, что у тебя волосы встанут дыбом. Верные сведения. Плесни
мне еще чая. Но проболтаешься -- пеняй на себя!
-- Вы все с ума посходили! -- сказал я, чтобы что-нибудь сказать. Я
налил ему чая в большую кружку в горошек и слушал, не прерывая, пока он
передавал мне сведения о списке жертв, о профессоре Тараскине и, наконец, о
"Конгрессе".
-- Ну как тебе? -- спросил он наконец, глядя на меня и пытаясь понять,
какие из его ужасных историй мне уже известны.
-- Знаете, меня тоже громили, -- сказал я, -- но я решил, что это
"маккавеи".
-- Да кому ты нужен! Разумеется, это "Конгресс"! Они всюду ищут вещи
Габриэлова.
"О Господи, если это так, -- подумал я, -- то значит "брату Арьеву"
поручили выманить меня из квартиры. Вот тебе и "нехватка чуткого
собеседника!".
- Как фамилия этого эмиссара? -- спросил я вслух.
Барски. Грегори Барски. Прилетел из Стокгольма.
-- Еврей?
- Черт его знает! Кто их сейчас разберет? С виду довольно гладкий.
- Фамилия знакомая. И вы действительно уверены, что они упоминали мое
имя?
Аркадий Ионович вместо ответа покачал головой.
- Я уезжаю, -- сказал он, -- а ты как знаешь. Я тут больше не останусь
ни дня. Всем заправляет старец Н. Скажет в Висконсине слово -- и тебя тут
сварят в кипятке.
- Не преувеличивайте! Не может быть, чушь какая-то.
- Еще как сварят. Ты -- младенец. Ты бы видел, как они отделали
Габриэлова! Теперь на очереди Шиллер, но сами хороши! -- грустно усмехнулся
он. -- Уволокли у этого шведа портфель на вокзале из-под самого носа.
-- Столько лет спокойно жили, а теперь начинается какой-то бред. И
зачем им понадобился Тараскин?
-- Они ищут бывших журналистов, а Тараскин еще почище -- он работал в
"Вопросах философии". Теперь его стерегут два михайловца, ходят за ним по
пятам: Леха и его батяня. Я их видел сегодня на улице. Профессор в чистом
костюме -- заговаривается, но совершенно трезвый. Им сняли контору в
Рехавии.
- Как же ему удается не пить?!
- Попьешь тут! Ампулу вшили в одно место: нос блестит, глаза выпучены,
а пить боится. Используют его -- и в расход.
- Да откуда вы все знаете?
- Знаю!
- И газета тоже при них?
Газеты фактически еще никакой нет. Иначе им не нужен был бы Тараскин.
Старец дал приказ открыть газету, и теперь они роют землю, ищут толкового
редактора. Управляет всем этот толстый боров. Остальные все пешки. Страшный
человек. Ловит гири на шею.
- Какие гири?
- Какие-то гири. Настоящий людоед! Куинбус Флестрин. Тоже называет себя
писателем. Можешь обменяться с ним опытом.
- А что это за история с Нобелевским лауреатом?
- Ах, ты и это слышал! Можно сдохнуть. "Армяшка" носится по Бен-Иегуде
и всем докладывает, что он пишет лучше Бродского.
- Но вы смотрите, они и Фишера окрутили!
- Это как раз не удивительно -- Фишер чует деньги. Сам этот Барски без
гроша, но старец Н. сидит на бочке с золотом! Нам-то от этого не легче --
надвигается чума. Я вожу их за нос и пока ничего не подписал. Мне просто
страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!
- Да плевать я на них хотел.
Аркадий Ионович вздохнул. Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и
пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.
Барски без гроша, но старец Н. сидит на бочке с золотом! Нам-то от
этого не легче -- надвигается чума. Я вожу их за нос и пока ничего не
подписал. Мне просто страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!
-- Да плевать я на них хотел.
Аркадий Ионович вздохнул. Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и
пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.
Глава тринадцатая
КОВЕНСКАЯ ЕШИВА "ШАЛОМ"
Встреча, о которой мне рассказывал Аркадий Ионович, меня, надо
признаться, ошарашила. Теперь я уже точно выяснил, что через двое суток
после эпопеи с котом Григорий Сильвестрович Барски позвонил в ковенскую
ешиву "Шалом" и представился.
Он сказал, что находится в Святом городе со специальной миссией,
являясь посланником "Русского Конгресса". И что не далее как этой осенью был
удостоен аудиенции у Верховного ковенского Гаона! И Гаон настоял на том,
чтобы, находясь в Иерусалиме, Григорий Сильвестрович обязательно заручился
поддержкой ковенцев, и прочее, и прочее, и прочее. По этому поводу он и
звонит.
Надо отметить, что финансовое положение ковенской ешивы было к этому
моменту весьма нестабильным. На бедность, конечно, никто не жаловался,
деньги вкладывались неплохо. Но с другой стороны, время было смутным,
правильнее сейчас было покупать недвижимость, но коль скоро ты этим
занимаешься, банковские платежи даже в Святом городе пока все-таки
оставались несвятыми.
А поступления от Великого Гаона были, разумеется, как солнечный свет
или как воды Мерава, но если бы им быть еще чуточку пообильнее! Кроме того,
с ковенцами соперничали два других русских духовных центра: дела и у
сатмарцев и у любавичских хасидов шли замечательно, и отвоевывать у них
сердца новых эмигрантов тоже стоило пару копеек.
И когда Григорий Сильвестрович сказал по телефону, что Фишера в
Нью-Джерси по-прежнему помнят и ценят, его пригласили в ешиву
незамедлительно.
Впечатление на ковенцев Григорий Сильвестрович произвел смешанное. Что
может быть общего у постигшего еврея с, извините меня, представителем
"Гойского Конгресса", с настоящим русским хамом с бритым затылком и
маленькими голубенькими глазками! (Не при Моисее Шкловце будет сказано: в
блестящих комментариях Раши есть четкое указание, что "при прозелите, и даже
при его правнуках до десятого колена, не следует дурно отзываться о
неевреях!") И затылок, конечно, затылком, но что-то в глубине души
подсказывало раву Фишеру, что гость этот подозрительно свой. То есть такой
хват, что правильнее будет держать глаза и уши открытыми, а у человека,
может оказаться, есть что сказать. Даже если допустить, что болтовня Аркадия
Ионовича являлась правдой, что Барски был в опале и старец Ножницын не
ставил его ни в грош, то это в жизни никому в голову прийти не могло. Он
говорил о старце свободно, с большим уважением, но без тени подобострастия.
Себя же Барски определил скромным литератором и художником боди арта, ну и,
кроме того, безымянным солдатом "Русского Конгресса", маленьким винтиком
большой машины, которую ведет старец.
Еще он сказал, что четко понимает свою ответственность перед Россией и
перед российским еврейством, возвращающимся на историческую родину. И
"Русский Конгресс" готов протянуть возвращающемуся еврейству руку
материальной помощи. Если потребуется.
Главный упор доктор Барски делал на "последнем национальном обмене" и
на русской крови, которую по заданию старца он повсюду разыскивал. Чего бы
она ни стоила.
"Старец считает, что русские -- это в каком-то смысле евреи будущего!
-- произнес высокопарно Григорий Сильвестрович, глядя прямо в глаза
шаломовцам. -- Но в отрыве от Святой России русские становятся мировой
заразой! И русская кровь, разбрызганная по планете, должна вернуться к своим
истокам!"
В общем, в словах гостя не было никакого миссионерства, никаких
"крещений Руси" -- то есть ничего опасного или оскорбительного для
ковенского уха, кроме, может быть, слабого экуменистического душка.
Еще он сказал, что для него большая честь познакомиться с Бецалелем
Шендеровичем, у которого в издательстве "Шалом" только что вышел потрясающий
трактат. Шендерович смущенно зарделся. Трактат был о добровольности
отделения майсера и трумы -- о тех мирных жертвах, которые ковенские жены
выносили в целлофановых пакетиках к помойкам, и доктор Барски сделал по
поводу текста несколько грубоватых, но точных замечаний. И о еврейских
нотаблях он слышал, и о системе сфирот он, разумеется, знал, и на Седьмой
авеню побывать успел, то есть видно было, что подготовку прибывший прошел
самую основательную.
О старце Ножницыне гость еще добавил успокаивающе, что Андрей
Дормидонтович искренне ненавидит, когда евреи крестятся в православие --
топает ногами, плюется и кричит, что у каждой исторической нации имеется
собственный путь. И для России опасны не сотни тысяч простых еврейских
тружеников, которые с уважением относятся к традициям своих отцов, а опасны
несколько сотен неоварягов, которые сидят где-то под видом русских
математиков, мешают всем жить и мутят воду. Но и русские, которые не готовы
вернуться в Россию, играют аналогичную позорную роль.
Рав Фишер, слыша такие слова, только благословил судьбу, что на
совещание не был приглашен Пашка Бельдман, который все эти песни про русскую
кровь ненавидел, а Фишер его, к сожалению, откровенно побаивался.
Говаривали, что Пашка уже принял клятву "маккавеев", а кроме того, он что-то
знает о коммерческих делах рава Баруха-Менахема Фишера, чего посторонним
знать вовсе не следует, и держит этим начальника ешивы в своих руках. Эффект
речей доктора Барски был неожиданным. Шкловец и Шендерович делали вид, что
они не понимают ничего, ну буквально ни единого слова! А Фишер сидел,
развалившись в кресле, и довольно безучастно слушал. Видно было, что ему не
терпится остаться с гостем наедине. И каждый раз, когда Шендерович или
Шкловец открывали рот, чтобы сделать замечание, Фишер очень недовольно и
болезненно морщился.
Наконец, Григорий Сильвестрович приостановил свой рассказ и подвел
черту. "Вы спросите, чего же я, собственно, ищу?! Я вижу, что вы хотите
реального и четкого ответа! Я вам отвечу. Более того, мой ответ уже утрясен
с Великим Гаоном! -- сказал Григорий Сильвестрович, подняв руки к небу. --
Мне нужен Нобелевский лауреат от вашей ешивы!"
Шендерович и Шкловец только разинули рты. Даже рав Фишер не удержался и
озадаченно крякнул. И в этот момент доктор Барски приоткрыл, наконец, свои
карты.
Он напомнил, что следующий год по инициативе ЮНЕСКО объявлен годом
экуменизма. И Нобелевский комитет, в связи с этим, полностью меняет на год
порядок выдвижения кандидатов: обязательным будет проведение региональных
литературных конкурсов, и все до последнего кандидаты будут представляться
различными религиозными институтами. И вот старец Андрей Дормидонтович Н., у
которого вообще-то нету времени следить за сиюминутными литературными
событиями, тем не менее, сумел гениально предвидеть, что победитель
следующего конкурса, во-первых, должен проживать в Иерусалиме и, во-вторых,
иметь еврейское происхождение. А задача Григория Сильвестровича --
как-нибудь его разыскать и взять эту поэтическую душу под опеку своей
газеты. Да, да! Речь шла именно о поэте Михаиле Менделевиче, авторе
"Поэтических дрем"! О Менделевиче, который умел слагать стихи на узбекском,
на турецком, на русском, на иврите, но и не только! И, несомненно, являлся
поэтом самого всемирного масштаба и мощи. Неважно, что последнюю пару лет он
уже не числится студентом ковенской ешивы: старец имел наслаждение прочитать
блестящие переводы из Иегуды Галеви, которые по заказу издательства "Шалом"
Менделевич создал прошлой осенью. И нобелевское выдвижение от ешивы можно
было оформлять практически безо всяких натяжек. А работа по подготовке к
иерусалимскому региональному конкурсу уже кипела! Главный конкурент
Менделевича -- поэт-трибун Ури Белкер-Замойский, например, шел от
ортодоксальных иерусалимских церквей, и его так интенсивно поддерживала
Москва, что Андрей Дормидонтович по-настоящему бил тревогу.
-- А вы, надеюсь, знаете, что этот Менделевич когда-то состоял в
католическом кружке? -- не удержался и завистливо ляпнул Шкловец.
Григорий Сильвестрович укоризненно посмотрел на Шкловца и ответил, что
"да", что он, разумеется, все знает, но нужно уметь прощать заблуждения
молодости. Чаадаев, к слову сказать, тоже был католиком, а старец Н. уважает
его как мыслителя и почитает себе равным. "За кем не водилось грешков!" --
ласково добавил доктор Барски, и у постигшего Шкловца в одно мгновение
рубашка и даже все кисточки цицим прилипли к спине, и дальнейшая беседа
только с трудом доносилась до его слуха. Кажется, он понял.
"Старец Ножницын имеет достаточно заслуг перед миром, чтобы этот мир
считался с его нобелевским выбором! -- торжественно выкрикивал доктор
Барски. -- И старец Андрей Дормидонтович заверяет западную демократию, что
именно "Русский Конгресс" поможет миру освободиться от вмешательства русской
нации! На это старец бросит все свои миллионы! Но и наоборот..."
Но и наоборот, -- повторил Григорий Сильвестрович более спокойным
голосом, -- кстати, насколько мне известно, у вас в ешиве есть много
русских...
Глава четырнадцатая
ВАН-ХУВЕН
"Мартовское утро синело, голубело за окном, и, как гул моря, нарастал
мерный шум базара", -- написал я и задумался. Все-таки жизнь -- загадка!
Один живет семьдесят лет и не умнеет, а второй даже не рожд