Леонид Филиппов z@tf.ru

               
         ЧТО-ТО  ВРОДЕ  ЛЮБВИ

                                             - Ты опять все подменяешь, - 
                                             отвечал   Затворник.  - Это
                                             только поиски свободы.
                                 
                                        В.Пелевин <Затворник и Шестипалый>



                             ВВЕДЕНИЕ

      Пытаясь написать нечто цельное о творчестве Виктора Пелевина, я 
столкнулся с непреодолимым противоречием. Есть Пелевин-писатель с его 
книгами, - сам по себе. И есть реакция социума на эти явления - очень разная: 
от одного полюса до другого; но - во всех случаях -  с эмоциями. И реакция эта 
- тоже сама по себе. Порой эти две области настолько  мало соотносимы, что 
совместить их в одном пространстве попросту немыслимо:               
         Так получились две почти независимые части. В первой - разговор по 
большей части  о творчестве. При этом я  (вообще говоря, не имея на то никаких 
прав) позволил себе прибегнуть к помощи одного из величайших специалистов 
по этой части - Андрея Синявского - использовав его <Прогулки с Пушкиным> 
как основной мотив.
    Тема же части  второй -  не только и не даже столько сам писатель, сколько 
поднятые  им волны. Ибо на сегодня это  веселое имя - Пелевин - едва ли не 
лакмусовая бумажка при определении  реакции того или иного комментатора 
литературного процесса. Так что тем, кто интересуется прежде всего 
отношениями советую обратиться сразу туда. Ну а любящим пелевинскую 
прозу как таковую, надеюсь, интересно будет  заглянуть и в начало.
     Gaudeamus:


-----------------------

Публиковалось в журнале <Звезда>  5/99


       1.  ПОЛЕТЫ  С  ЗАТВОРНИКОМ

                            Вариации на заданную тему



                                                                                  Он не знает запретов и готов                                
                                                                                  ради пикантности покуситься  
                                                                                  на небеса.                                                                                                                                                                             
                                                                                                                 Абрам Терц


    При несомненном ажиотаже вокруг имени Пелевина - как за , так и против - 
нам как-то затруднительно выразить, в чем именно его выделенность и почему 
именно ему, Пелевину, досталось в последние годы столько восторгов и ругани. 
Помимо авторитета солидной премии и явной популярности, за которой его 
личность несколько расплывается, - трудность заключается в его абсолютной 
доступности и непроницаемости одновременно. Провозглашаемые им истины 
не содержат, кажется, ничего такого особенно незнакомого. Позволительно 
спросить, усомниться (и ох как многие усомнились): да  так ли уж талантлив 
ваш Пелевин и чем, в самом деле, он привлекает внимание за вычетом десятка-
другого ладно скроенных новелл, про которые и сказать-то нечего, кроме того, 
что они  крепко сшиты?
      Кто же читатель Пелевина? Да едва ли не первый встречный из сколько-
нибудь читающих вообще. <Ну как же, читал, знаю, дело известное>. А уж 
среди <учащейся молодежи> - и подавно. Модно даже - это при том, что общая 
озабоченность чтением литературы за последние годы никак не возросла. Куда 
там! А вот Пелевин - это просто, это - дело известное.
    Что же имеется в том, настоящем Пелевине такое, что располагает к 
всеобщему панибратству, к упрощению до лубочной, площадной <понятности>?  
Легкость - да. Во всяком случае - чисто внешняя. О корнях этого свойства и 
поговорим.
     Итак, первое. Он ни в грош не ставит так называемое искусство и 
демонстративно нарушает все и всяческие правила, отдавая предпочтение 
сиюминутному настроению, порой - шуточно-балаганному, порой -  
философски-рассудочному. Но в любом варианте - никаких <высоких целей>. 
<Плоды веселого досуга не для бессмертья рождены>. Это и от скромности, 
конечно, -  в начале. Но главное все же -  всегда и в любых проявлениях этого 
писателя - абсолютная неспособность хоть в чем-то быть зависимым, 
несвободным. Связанным. Отсюда и поза - <ленивое положенье>. Какие, 
дескать претензии - никто на глубину и не претендовал. Ах, вы там что-то такое 
находите? Ну так эти проблемы вам и решать. А мы расставаться с репутацией 
ленивого шутника не намерены - себе же дороже: отвечай потом за каждое 
слово - вот еще. Отсюда и уход от <тщательности> - во всем: и в языке, и в 
сюжетах. А то, что периодически (то часто, а то совсем редко) встречаешь, 
читая Пелевина, отточенные и завершенные фразы, фрагменты и  целые 
новеллы - так это от лукавого, каковой и водил пером писателя, 
воспользовавшись его леностью и расслабленным положеньем. Не вносить же 
ляпы специально, это было бы не просто нелепо, это бы связало точно так же, 
как и   тщательная редактура изначально несерьезного текста. Лень-с... Будем 
делать вид, что бездельничаем;  способ проверенный, да и  многое позволяет. 
Так сказать, жить  играючи. А если на этом фоне кого-то вдруг поразит обилие 
мыслей (Пелевин- мыслитель! Можно ли ожидать? Ха.), так этот кто-то, видать 
- редкое исключение среди читателей. Ибо тут уж одно из двух: или вы читаете 
по форме - и тогда вас непременно начнет раздражать и самая эта форма, и 
многие мелочи вокруг нее. Или же - форма вас не смущает никаким образом 
(скорее уж напротив) - и тогда наличие глубины удивить не должно. Да и есть 
уже читатели, с самого начала приученные к тому, что Пелевин - философ. Их 
предупредили. Опять же - лауреат и все такое. Они-то, конечно, удивятся на 
господ критиков, не приметивших очевидных глубин.
      Естественно, подобный стиль общения с миром не мог обойтись без 
басенно-анекдотического оформления. Да и не станешь же в самом деле 
напрямую  говорить о таких вещах, как смерть и любовь! Кто  подобное нынче 
читать станет - экая тоска. Да и вспахано там вс„ до дюйма - в прошлые века 
еще. А при анекдоте молодой прозаик - в наше время эстрадности и 
короткоживущих форм - вроде как и при деле, в струе, так сказать. Зверюшки, 
насекомые - вс„ как-то вроде и не всерьез, ни к чему особенно не обязывает: 
Басня - она басня и есть: скользя по поверхности, касаться самых глубинных 
тем. Сквозь смех - часто до слез - проговориться о чем-то весьма несмешном. 
(На игре слов, например - вроде вот такого: <:Завтра улечу / В солнечное 
лето, / Будду делать все что захочу>) Так, что читатели (слушатели, зрители) 
только рот разинут от восторга: ах, почему я не стрекоза! Ах, почему я не 
Пелевин!
    На виртуальных крылышках цыпленка впорхнул Пелевин в большую 
литературу и произвел переполох.   При этом - в игривом стиле - он описал 
свой собственный опыт, свои похождения как в мире социума, так и вне его. И 
здесь то же - в наше странное время всерьез такое не напишешь  - засмеют!

                                                         *  *  *

     Как у юного Пушкина едва ли не все темы замыкаются на эрос, а у зрелого - 
на вольность   (поэзия - любовь - свобода - покой и воля), так у Пелевина - 
первооснова -  освобождение, уход от связанности. Освобождение от социума 
(<Затворник и Шестипалый>, <Омон Ра>, <Чапаев и Пустота>...), от правил игры 
(<Принц Госплана>, <Миттельшпитль>), от внешней своей оболочки вместе с 
ролью (<Жизнь и приключения сарая Номер XII>,<Проблема верволка в средней 
полосе>, <Жизнь насекомых>), и, наконец, от предметности  любви (<Ника>)  и 
самой жизни (<Вести из Непала>, <Желтая стрела>, снова <Чапаев и 
Пустота>:) И даже к любви - к истинной любви - через освобождение. (Вот  -
почти  девиз - слова  Бродского: <Как хорошо, что ты никем не связан:>)
    Смерть и вообще - как у Пушкина - всюду: то самое <упоение:  бездны 
мрачной на краю>. Вот здесь - здесь у них просто совпадение. На этой границе, 
на краю и есть чувство свободы, читай -  покоя и воли.
    Свобода - и у Пушкина, и у Пелевина - часто синоним и символ сразу 
множества понятий. 
      (<И он, видать,
       здесь ждал того, чего нельзя не ждать
       от жизни: воли. Эту благодать,
       волнам доступную, бог русских нив
       сокрыл от нас, всем прочим осенив,
       зане - ревнив.>      
                Иосиф Бродский <Перед памятником Пушкину в Одессе>)
    Но пушкинская вольность (пусть даже и <смиренная вольность детей>) - не 
то, что свобода , скажем, у Киплинга. И тем более - у Пелевина (и, если уж на 
то пошло, - у Бродского). Однако и общее - налицо. Жить так, чтобы быть 
свободным от страха перед судьбой - значит быть свободным и по Пушкину, и 
по Пелевину. Ну, у Пелевина чуть иначе - свободным от страха вообще - не 
только перед судьбой (точнее, извините, кармой). И не только от страха - от 
всего:
     А чтобы избавиться от чего-то, сперва все же следует с этим  как-то  
разобраться. Отсюда и постоянное возвращение  к теме судьбы. (Эта тема - 
вслед - и вперехлест -  пушкинской - у Лермонтова. В Печорине - особенно.) 
      Про многие вещи Пелевина трудно даже сказать: зачем они? и о чем? - 
настолько они ни о чем и ни к чему, кроме как к плавности интриги, но только 
не сюжета, а -  кармы этой пресловутой. Автору вроде как и неудобно: о таких 
заезженных вещах - и в  произведении искусства. Он  как-то все подсмеивается, 
и мнется и -  остается при своем интересе. Круги литературы и всех этих 
<восточных> учений на сегодня ведь не совпадают. Так, пошутить разве что.
     А в шутку - о, в шутку многое дозволено сказать. И, подобно тому, как 
Пушкин вытащил  из идеи пародии на Шекспира  - целого <Графа Нулина>, 
Пелевин, говоря буквально словами Синявского, <рекомендует анекдот на пост 
философии, в универсальное орудие мысли и видения>. В обоих случаях, при 
этом, высмеивается вс„. Ничего святого!
    Пелевин не развивает и не продолжает, а дразнит традицию, то и дело 
оступаясь в пародию. Он идет не вперед, а вбок. А что еще прикажете делать на 
фоне  тотальной девальвации всех возможных столбовых направлений? Ведь от  
этого ихнего <великого> до по-настоящему смешного уже и шага-то делать не 
надо - достаточно чуть сменить ракурс. Ну, и обладать от природы легким и 
веселым умом. Пушкинского склада. Форма-то начала распадаться давно. Но 
лавинообразный обвал (словами Бориса Парамонова  - конец формы) виден вс„ 
же именно сейчас. Пусть не в первый раз в истории. Но эпоха диктует: сегодня 
это так. И кроме анекдота исчезновению формы противопоставить в самом деле 
нечего. Один лишь он способен  в этой среде распада оставаться благородным, 
внести в опостылевшую и ставшую самопародией  историю  соль.
   Ну кто еще таким дуриком входил в литературу? Теперь, после Терца, мы 
знаем - кто. Так что путь проверенный, хотя и чреватый. Зато - по стопам 
несомненного единомышленника, брата по цеху задорному. У того 
рифмовались, шли как синонимы <воля> и <доля>. Что ж, под таким равенством 
подписывается и этот: освобождение через то самое <у-вэй>, недеяние, которое 
единственно позволяет идти по земной жизни спокойно - ни за что не держась. 
Это - по-пушкински.  Это - тот самый пресловутый <буддизм>, который 
впервые приметил в русской литературной традиции еще Мелькиор де Вогюэ, и 
который упорно шьют Пелевину нынешние господа критики.

                                                         *  *  *
     В пелевинской прозе царит та самая атмосфера благосклонности, которую 
порождает ровная любовь ко всему, о чем пишешь. Он вселенски 
доброжелателен - в лучших традициях пушкинского пофигизма. Нет более 
нелепого и бессмысленного обвинения, чем обвинение Пелевина в унылости, 
боязни и неприятии мира и прочем же подобном, - а ведь именно в этом 
критики   пытаются его уличить! Нет уж - именно приветливость автора к 
изображаемому - причина того, что пишет он едва ли не обо всем - и обо всем 
легко и точно. Но - именно легко! И - именно легкая приветливость, 
скольжение, но не привязанность. Пустота. То самое качество, которое 
ужаснуло в юном Пушкине проницательного Энгельгардта и за констатацию 
которого  Абрам Терц был громогласно и всенародно заклеймен русофобом и 
пушкиноненавистником. Однако, чтобы любить вс„, следует уметь любить не в 
частности, не предметно, а вообще.  То самое, о чем у Пелевина сказано: 
<Любовь, в сущности, возникает в одиночестве.> И - у него же : < - Чья 
любовь? - Просто любовь. Ты, когда ее ощущаешь, уж не думаешь, чья она, 
зачем, почему:> При этом полностью в силе пушкинское <Нет истины, где нет 
любви> - ибо объективность, нынче, как и тогда, достигается ровным 
расположением, проникновением в природу любой вещи. Однако - именно 
любой! Быть беспристрастным как судьба - тем более, что о ней только и 
пишешь. Порой это приводит к любовному описанию заведомого негодяя - что 
вполне одинаково выводило из себя критиков Пушкина и злит ныне критиков 
Пелевина. Что ж, все течет, однако мало изменяется: 
      Как Пушкин смотрел на поединок сразу с обеих сторон, <из ихнего и нашего 
лагеря>, так и Пелевину как-то несолидно было бы стать на чью-то сторону - и 
в описании перипетий 19-го года,  и - в 91-м. Что за разница с точки зрения 
вечности?! За то его и бьют, в частности: вот, мол оправдывает каких-то там 
палачей Гражданской войны. Нехорошо, мол. Стыдно. Та же история - с 
пугачевскими лихими ребятами (тоже палачами), любовно описанными  
прозаиком Пушкиным. 
     Так что сие сердце так же холодно и пусто, в нем так же нет ни любви, ни 
религии. Во всяком случае - в том понимании, каковое вкладывают в эти слова 
энгельгардты. И,  по-своему, они ведь правы. А как иначе писать? Разве что 
школьная характеристика и получится: Если же хочешь о мире - так ведь это 
сколько надо вместить! Отсюда и рецепт, коротко и ясно сформулированный 
Терцем: <Пустота - содержимое Пушкина>.  Куда уж дальше - в поисках 
совпадений! Пустота... 
    И  эта самая способность Дон Гуана вкладывать  всего себя в каждую новую 
страсть - она возможна лишь при опустошении, освобождении от 
материального и инертного. Человек  на это неспособен, тут нужен некто 
бесплотный, вроде фигурки принца на экране. А человек - он ведь так и 
прыгать-то не умеет:
    Так что - осторожнее!  Да, эта ровная беспредметная любовь обратила на 
время автора в его героя. Но - не увлекайтесь - перед нами мардонг, или жилец 
Непала, может быть - долины  барона Юнгерна. Но - не человек. Тот остался - в 
лучшем случае -  у экрана монитора. И , как бы улыбаясь, жмет на курсорные 
клавиши  (иногда - вместе с ).Впрочем, и это, как сказано - в лучшем 
случае.
     А порой и останавливает действие-игру, заставляет неживого героя (а говоря 
прямо - труп) замереть в заданной позиции, гальванизирует его. Вроде мертвой 
царевны, мардонга или годуновского кровавого  мальчика. Впрочем, сохраняя 
за ним право двигать событиями, целыми пластами исторического бытия. И это 
появление мертвого тела, или - просто смерти как таковой - вносит в текст 
энергию и динамизм, служит катализатором действия.Так что  мертвецы едва ли 
отличимы от живых: они и сами-то часто путаются. А стоит задеть хрустальные 
качели - готовы ожить - на время, конечно, для читателя. С перепугу можно 
подумать, что это назойливые критики, упорно требующие от автора заполнить 
его внутреннюю пустоту полезной просветительской работой, приходят, 
зомбифицированные, под окно его дома. Ведь не могли же они - те, 
писаревского времени - так долго сохраниться, это ж , почитай,  полтора века 
прошло. Столько даже курилки не живут! Невольно подумаешь: рано сделали 
музей в Алексеевском равеллине, вон еще сколько реалистов кругом ходит. И 
ведь не те нынче времена, не рахметовские -  купаться критиков не заманишь, а 
в бассейне - там и  захочешь, а утонуть не дадут. Не говоря уже о такой 
экзотике, как серебряные пули и прочее подобное :
      Однако - нет. Это не они, не критики. И даже не бедняга Писарев. Они, как 
ни странно, для этого слишком живые, привязанные. Наполненные. Чем? Ну, 
кто - чем: Нет, все эти мардонги,  эти "жители Непала", все эти юные 
пионеры, только что принятые в мертвецы - вс„ это только один человек - сам 
автор. Ибо только он и может быть достаточно пуст - и чтоб живым сойти с 
поезда, и чтоб выписаться из больницы - и вс„ прочее подобное. Во всяком 
случае - он склонен к этому стремиться. С того и пишет - сублимирует: 
Потому-то мертвечина в творчестве подробных авторов не слишком страшна и 
даже мало привлекает наше внимание: впечатление перекрывается узнаванием. 
(Героиня "Вестей из Непала" видит же, глядясь в зеркало, след протектора на 
раздавленной груди. Ну так что? Ни ее, ни нас - читателей, это не беспокоит. 
Умерла так умерла:)         
       Легкости восприятия, конечно, способствует и явная безответственность 
автора в отношении так называемых фундаментальных доктрин - будь то 
"буддизм" или что-то монотеистическое, "из нашего". А стань Пелевин 
пофундаментальнее, мы бы застряли на первой же странице. По счастью, здесь 
действует пушкинско-пофигистский лозунг: "чему-нибудь и как-нибудь", что в 
сочетании с легкостью сообщает прозе эффект эскизности и мелькания по 
верхам. При всей разносторонней образованности, у Пелевина - склонность 
пользоваться для примера тем, что близко лежит. Цыпленок, кошка, жук с 
сынишкой:Крошечный эпос. Ибо - какая разница-то? Идеям вс„ равно, к чему 
быть примененными.А мир - он и вообще лишь предлог.  
     С другой стороны, дотошность по мелочам , которая - якобы лишь гарнир к  
некой генеральной мысли - вовсе и не означает присутствие вообще чего либо 
сверх. Порой в прозе Пелевина внаглую отсутсвует "главное", и речь почти 
целиком сводится к антуражу. На первый взгляд. Эта беспредметность обижает 
уважаемых наших критиков: о чем им-то писать, когда сам автор ни о чем  
пишет?! Ту вс„ в точности по Кэрроллу: каким надо обладать острым зрением, 
чтобы видеть ничего! Ну вот сказал бы автор прямо (бог с ним - хотя бы 
косвенно) - к чему он нас призывает - мы бы, может, дружно объявили его 
творчество каким-никаим измом .
    Впрочем, почему Кэрролл? Вот есть и куда более близкое - не только по 
времени! - у Бродского:    ":грызя ноготь, смотрит, объят покоем, 
                                              В то никуда,  задержаться в коем 
                                              мысли можно - зрачку нельзя:"
     Однако даже и та мысль, которую автор регулярно поручает то  книге, то 
письму, то репродуктору - любому второму плану, -  движется отнюдь не по 
прямой, а скачками и  редко вообще достигает хоть какого-то пункта 
назначения. Так, эскизы, наметки. Догадайся, мол, сама. Кредо такое - учебная 
сказка называется. Учебная! Только не от слова "учебник" - где все подано и 
разжевано, а от другого: - пришел? - учиться пришел? - что ж,  вот тебе мысль, 
можешь ее думать: Только не пугайся, если мысль эта на протяжении расскзаа 
будет подменена другой, пятой, десятой, так что к концу забудется, о чем 
говорилось в начале. Впрочем, перечитатывать не только не возбраняется, но и 
рекомендуется. Учебная - литература-то. В хорошем смысле. Это ведь еще 
Стругацкие начинали: сюжетом завлечь, а там, уже внутри - подбросить в том 
или ином количестве и мысль. А что делать - без игры скучно, дети не идут - 
обучение-то факультативное, это вам не первоисточники конспектировать - тут 
только добровольцы. Так что правильные читатели Пелевина - это не все 
учащиеся вообще, а лишь прошедшие  школу предыдущей ступени. В идеале - 
кого-то из Учителей. Тех же Стругацких, например: Их, учащихся, не 
шокирует кажущаяся банальность внешней оболочки, а порой и 
бессодержательность. Ка