Уильям Фолкнер
   Непобежденные

 Роман. 1938.


--------------------------------------------------------------------------
William Faulkner. The Unvanquished. Novel,1938.
Источник: Уильям Фолкнер. Непобежденные. Роман. Перевод О.Сороки.
М:Терра, 2001, Собрание сочинений в девяти томах, том 5, стр. 3-176.
OCR: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, 21 июня 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------

     Уильям Фолкнер


                               Непобежденные

                                   Роман

                          Перевод с английского О.Сороки


     Содержание:

     Засада
     Отход
     Рейд
     Удар из-под руки
     Вандея
     Сражение на усадьбе
     Запах вербены


Текст, выделенный в книжном издании курсивом, заключен в фигурные {} скобки.


ЗАСАДА


1

     В  то  лето  у  нас  -- у меня и Ринго -- на пустырьке за коптильней было
поле  Виксбергской осады {1} и битвы. Пусть Виксберг изображала у нас горсть
щепок,  подобранных  у  поленницы,  а Реку обозначала рытвина, продолбленная
краешком  мотыги  в  плотно спекшейся земле, но макет этот наш (Река, город,
окрестность)  при  всей  своей  малости  давал  ощутить  непокорную,  хоть и
недвижную,  мощь  земных  складок,  пред  которой слаба артиллерия, эфемерны
трагичнейшие  поражения  и  блистательнейшие победы, что отгрохотали -- и нет
их.  Эта  "живая  карта" была для нас живою уже потому, что иссушенная земля
пила  воду,  выпивала  быстрей,  чем мы успевали таскать от родника, так что
подготовка  поля к битве обращалась в затяжное и почти напрасное мученье; мы
с  дырявым  ведром нескончаемо мотались высуня язык между родниковым навесом
и  нашей  рытвинкой-рекой,  ибо  требовалось, объединив силы, одолеть сперва
общего   врага   --   время,   чтобы   затем   уж  разделиться  и  разыграть,
неукоснительно   исполнить   обряд   яростного   и  победоносного  сражения,
отгородясь  им,  точно занавесом и щитом, от роковой реальности, от факта. И
в  этот  послеполуденный  час  нам казалось, что русло так и не напьется, не
отсыреет  даже -- ведь и росы не выпадало вот уже недели три. Но наконец Река
увлажнилась,  по  крайней мере влажно потемнела, и можно теперь начинать. Мы
собрались  начать. Но подошел неожиданно Люш (Ринго ему племянник; Люш -- сын
старого  Джоби). Возник откуда-то, явился незамеченный и встал под свирепо и
тупо   разящим   солнцем  с  непокрытой  головой,  нескособоченно  и  твердо
принагнув  эту литую, круглую, как пушечное ядро, голову, -- как если бы ядро
наспех,  неглубоко,  но  намертво посадили в бетон, -- и глядит глазами, чуть
покрасневшими  с внутренних углов (как бывает у негров хмельных), на то, что
Ринго  и  я  наименовали  Виксбергом.  Тут я увидел у поленницы Филадельфию,
жену  Люша,  --  набрала  на  руку  дров, еще не разогнулась и смотрит Люшу в
спину.
     -- Это что тут? -- спросил Люш.
     -- Виксберг, -- ответил я.
     Люш засмеялся. Стоял и негромко смеялся, глядя на щепки.
     -- Иди же сюда, Люш, -- позвала Филадельфия.
     Что-то  странное  было  и  в  ее голосе тоже -- торопливость напряженная
какая-то; возможно, испуг. -- Хочешь ужинать, так дров поднеси мне.
     Испуг  ли  то  был или просто она торопилась? Люш не дал мне вдуматься,
решить,  потому  что  присел вдруг и -- мы и шевельнуться не успели -- повалил
рукою щепки.
     -- Вот так с вашим Виксбергом сталось, -- сказал он.
     --  Люш!  -- позвала Филадельфия. Но Люш, не подымаясь с корточек, глядел
на  меня  с этим особым выражением на лице. Мне было всего двенадцать; я еще
не знал, что это выражение торжества; я и слова такого не знал -- торжество.
     --  И  еще  с одним городом то же, а вам и не известно, -- сказал он. -- С
Коринтом{2}.
     --  С Коринтом? -- переспросил я. Филадельфия, бросив дрова, быстро шла к
нам. -- Он тоже в нашем штате, в Миссисипи. Недалеко. Я был там.
     --  А  хотя  б  и  далеко,  --  произнес  Люш.  В  голосе его послышалась
напевность;  он сидел на корточках, подставив свирепому солнцу чугунный свой
череп  и плоский скат носа и уже не глядя на меня и Ринго; воспаленные глаза
Люша  словно  повернулись зрачками назад, а к нам -- тыльной, слепой стороной
глазного яблока. -- Хотя б и далеко. Потому что все равно уж на подходе.
     -- Кто на подходе? Куда на подходе?
     -- Спроси папу своего. Хозяина Джона.
     -- Он в Теннесси воюет. Как я его спрошу?
     -- В Теннесси он, думаешь? Незачем ему уже там быть.
     Тут Филадельфия схватила Люша за руку.
     --  Замолчи,  негр!  --  крикнула  она,  и  в голосе ее все та же крайняя
звучала напряженность. -- Иди, дрова неси!
     Они  ушли.  Мы  не  смотрели  им  вслед, мы стояли над нашим поваленным
Виксбергом  и  так  усердно  продолбленной  нами  рытвинкой-рекой, уже снова
просохшей, и смотрели тихо друг на друга.
     -- О чем это он? -- сказал Ринго. -- О чем он?
     --  Да  ни  о  чем, -- сказал я. Нагнулся, опять поставил Виксберг. -- Вот
уже как было.
     Но Ринго смотрел на меня недвижимо.
     -- Люш смеялся. Он сказал, что и с Коринтом то же.
     Радовался, что с Коринтом то же. Он что-то знает, а мы не знаем?
     --  Ничего он не знает! -- сказал я. -- По-твоему, Люш знает то, чего отец
не знает?
     -- Хозяин Джон в Теннесси. Может, там и ему неизвестно.
     --  По-твоему,  он  бы  оставался  где-то  в Теннесси, если б янки уже в
Коринте  были?  По-твоему, отец и генерал Ван Дорн{3} и генерал Пембертон{4}
не были бы уже там все трое, если б янки туда дошли?
     Но  я  понимал  --  слова  мои  слабы, потому что негры знают, им многое
ведомо;  слова  тут  не  помогут, нужно что-то посильней, погромче слов. И я
нагнулся,  набрал  пыли  в  обе  горсти,  выпрямился;  а Ринго все стоит, не
шевелится, смотрит, как я швыряю в него пылью.
     -- Я генерал Пембертон! -- крикнул я. -- Ура-а-а! Ур-ра-а-а!
     Опять нагнулся, нагреб пыли, швырнул. А Ринго стоит как стоял.
     --  Ладно!  --  крикнул я. -- Будь на этот раз ты генералом Пембертоном. А
Грантом пусть уж буду я.
     Потому  что  требовалась  неотложная победа над тем, что неграм ведомо.
По  уговору нашему, сначала генералом Пембертоном два раза подряд бываю я, а
Ринго  --  Грантом,  генералом северян, а уж на третий раз я -- Грант, Ринго --
Пембертон,  иначе  он  играть  больше  не  станет.  Но теперь наша победа не
терпела  отлагательств,  и  неважно,  что  Ринго  тоже негр, -- ведь мы с ним
родились  в  один  и  тот  же  год и месяц, и оба выкормлены одной грудью, и
ели-спали  вместе столько уже лет, что и Ринго зовет мою бабушку "бабушка" --
и,  может,  он уже не негр или же я не белый, мы оба с ним уже не черные, не
белые,  не  люди,  а неподвластнейшая поражению пара мотыльков, два перышка,
летящих  поверх  бури.  Так что, оба уйдя в игру, мы не заметили приближения
Лувинии  (Ринго  --  внук ей, она жена старого Джоби). Стоя друг против друга
на  расстоянии  каких-нибудь  двух  вытянутых  рук,  невидимые друг другу за
яростно  и медленно вспухающим облаком пыли, мы с ним вопили: "Бей сволочей!
Руби!  Бей  насмерть!"  Но  тут  голос  Лувинии опустился на нас, как ладонь
великана,  укротив даже взметенную пыль, так что теперь мы стали видимы -- до
бровей окрашенные пылью и с руками, еще поднятыми для швырка.
     --  Уймись,  Баярд! Уймись ты, Ринго! -- кричит она, стоя шагах в пяти от
нас.  На  ней,  я  замечаю, нет старой отцовой шляпы, которую она непременно
надевает  поверх  косынки,  пусть  даже  всего  на минуту выходя из кухни за
дровами.  --  Что  за  слово  такое я слышала? Как это вы обзывались? -- И, не
переводя  дыхания,  продолжает  (бежала бегом, видно): -- А кто к нам едет по
большой дороге!
     В  один и тот же миг мы с Ринго рванулись из остолбенелой неподвижности
--  через  двор  и  кругом дома, туда, где на парадном крыльце стоит бабушка,
где  Люш,  обогнув  дом  с  другой стороны, тоже встал у крыльца и глядит на
ворота,  что  в конце въездной аллеи. Когда отец весною приезжал, мы с Ринго
побежали  аллеей  навстречу  и  вернулись  --  я стоя в стремени, обхваченный
рукой  отца,  а  Ринго  -- держась за другое стремя и не отставая от коня. Но
сейчас  к  воротам  мы не кинулись. Я на крыльце рядом с бабушкой, а Ринго с
Люшем  внизу,  у ступенек, -- вместе мы глядели, как Юпитер, соловый жеребец,
входит   в  ворота,  постоянно  теперь  растворенные,  идет  по  аллее.  Они
приближались:  большой  костлявый конь мастью почти под цвет дыма -- светлей,
чем  дорожная  пыль, что прилипла к его шкуре, мокрой с переправы, с брода в
трех  милях отсюда, -- идет мерным ходом, который не шаг и не бег, как если б
Юпитер  весь  путь  из  Теннесси  шел этой мерной поступью без перерыва, ибо
настало  время  преодолеть  простор  земли, забыв о сне и отдыхе и отбросив,
отослав  в нездешний край вечного и праздного досуга зряшную прыть талона; и
отец,  тоже  не  просохший  с переправы -- сапоги от воды потемнели и покрыты
тоже  коркой  пыли,  серый походный мундир белесо выцвел на груди, на спине,
на  рукавах, и почти не блестят потускневшие пуговицы и вытертый полковничий
галун,  а  сабля  тяжко  висит сбоку, не подскакивая на ходу, точно слитая с
бедром. Отец остановил коня; взглянул на нас с бабушкой, на Ринго с Люшем.
     -- Здравствуйте, мисс Роза. Здорово, ребята.
     -- Здравствуй, Джон, -- сказала бабушка.
     Люш  подошел,  взял  коня  под  уздцы; отец натружено спешился, и сабля
увесисто и тупо ударилась о ногу, о мокрое голенище.
     --  Почисть  его,  -- сказал отец. -- Дай корма вдоволь, но не выпускай на
выгон.  Пусть  будет  под рукой... Иди с Люшем, -- сказал он Юпитеру, точно к
ребенку  обращаясь,  и  потрепал его по желтовато-дымчатому боку, и Люш увел
коня.  Теперь  мы  могли  рассмотреть  его как следует. Отца то есть. Он был
невелик  ростом;  возвышали,  высили  его  в  наших глазах те дела, что -- мы
знали  --  совершает, совершил он в Виргинии и Теннесси. Были и другие воины,
свершавшие  такое, -- но мы-то знали его одного лишь, его храп слышали ночами
в  тихом  доме,  его  видели  за  обеденным  столом, его голосу внимали, его
привычки  сна,  еды  и  разговора  знали.  Ростом он был невелик, в седле же
казался  еще  малорослей, потому что Юпитер был крупен, а отец в воображении
нашем  высился  и  пеший,  на коне же вырастал уже до неба, до невероятия. И
потому  казался в седле мал. Он подошел к крыльцу, стал подниматься, и сабля
весомо  и  плоско льнула к ноге. А мне уже запахло -- как во все его приезды,
как  весной,  когда я ехал по аллее, прижимаясь к нему, стоя в стремени, -- я
уже  почуял  запах,  шедший  от  его  одежды,  бороды  и  от  тела тоже; мне
казалось,  это  запах пороха и славы, победоносной избранности, но, поумнев,
теперь  я  знаю  --  не  победоносность  то  была,  а  только  воля выстоять,
едко-усмешливый  отказ  от  самообманов,  заходящий  намного  дальше  и того
оптимизма,  который бодро принимает вероятность в ближайшем же будущем всего
наихудшего,  что мы способны претерпеть. Он всходил, и сабля задевала каждую
ступеньку  (так  невысок  он был на самом деле); взойдя на четыре ступеньки,
остановился  и  снял шляпу. Вот пример того, как действия отца превышали его
рост.  Он  ведь  мог  подняться  наверх,  стать  вровень  с бабушкой -- и ему
пришлось  бы  слегка  лишь  нагнуться,  подставляя  лоб  поцелую. Но нет. Он
остановился  двумя  ступеньками  ниже и обнажил голову, и то, что теперь уже
бабушка   принагнулась,  касаясь  его  лба  губами,  нисколько  не  ослабило
впечатления  рослости,  крупности,  которое он производил -- по крайней мере,
на нас.
     -- Я так и думала, что ты приедешь, -- сказала бабушка.
     --  Н-да,  -- сказал отец. Взглянул на меня, не сводившего с него глаз; а
снизу неотрывно смотрел на него Ринго.
     -- Неблизкий путь из Теннесси, -- сказал я.
     -- Н-да, -- опять сказал отец.
     --  А  отощали  вы,  хозяин  Джон,  --  сказал  Ринго.  --  Что там едят в
Теннесси? То же самое, что у нас едят люди?
     И тут я сказал, влюблено глядя отцу в лицо, в глаза:
     -- Люш говорит, ты сейчас не в Теннесси был.
     -- Люш? -- произнес отец. -- Люш?
     --  Входи,  --  сказала  бабушка.  --  Лувиния  уже  накрывает на стол. Не
успеешь умыться, как подаст тебе обедать.



2


     В  тот  же  день, еще до заката, мы сделали для нашей скотины загон. Мы
огородили  его  в  низине,  в  зарослях  у  речки,  где его нипочем не найти
чужаку,    и   саму   изгородь   разглядеть   можно,   лишь   приблизясь   к
свежеобрубленным,   сочащим  сок  жердям,  перегородившим  чащобу  и  с  ней

сливающимся.  Мы  все  там  трудились  -- отец, Джоби, Ринго, Люш и я, -- отец
по-прежнему  в  сапогах, но сняв мундир, и обнаружилось, что брюки на нем не
конфедератские,  не  наши,  а  североармейские, трофейные, нового и крепкого
синего  сукна; и саблю отец снял. Работали мы быстро, валили молодые деревья
--  иву,  дубки, красный клен, каштан карликовый -- и, наспех обрубивши ветки,
волокли  с помощью мулов, да и сами, через пойменную грязь и кусты туда, где
уже  ждал  отец.  Вот  то-то и оно -- отец поспевал всюду; ухватив по жердине
под  каждую  руку,  он  волок их сквозь кустарник чуть ли не быстрее мулов и
примащивал  на  место,  пока Джоби с Люшем еще спорили, каким концом пустить
куда.  Вот  то-то  же;  и не в том дело, что отец работал быстрее и усерднее
всех  нас,  хотя мог бы стоять, распоряжаться и уж точно выглядел бы в такой
позе  крупней  и  внушительней (во всяком случае, в мальчишеских глазах -- по
крайней  мере,  в  наших с Ринго двенадцатилетних глазах) -- дело во всей его
манере.  Когда  Лувиния  подала  ему солонину с овощами, кукурузные лепешки,
молоко  и  он  поел,  сидя  на  своем обычном месте в столовой нашей (а мы --
Ринго  и  я,  во всяком случае -- глядели, ждали, не могли дождаться вечера и
отцовских  рассказов),  и  вытер  бороду  и  сказал:  "А  теперь новый загон
городить.  Но  прежде  еще  надо нарубить жердей", -- при этих словах и мне и
Ринго  представилось,  наверное,  одно  и  то же. Вообразилось, что все мы --
Джоби,  Люш,  Ринго  и  я -- стоим там, как бы выстроясь, -- не в потной жажде
штурма  и  победы,  а  в  том  мощном, хоть и покорном утверждении верховной
воли,  которое,  должно быть, двигало Наполеоновы войска; а перед нами отец,
и  за  его спиной приречная низина, напоенные соком стволы, что сейчас будут
обращены  в  мертвые  жерди.  Отец  на  коне;  отец  в  сером золотогалунном
мундире;  и  вот  он  обнажает  саблю.  Окинув  и сплотив нас своим взглядом
напоследок   и   вздыбливая,   поворачивая   уж  Юпитера  на  тугих  удилах,
выхватывает  он  саблю;  движение  взметает его волосы под треуголкой, сабля
блещет;  он восклицает негромко, но громово: "Рысью! Марш-марш! В атаку!" И,
с  места  не  сходя,  мы  следуем  за ним и взглядом и телами -- за невысоким
человеком,  который  в  сочетании с конем высится как раз в меру (а для нас,
двенадцатилетних,  высится  над  всеми  прочими  людьми), -- который встал на
стременах   над   дымчатою   уносящеюся  молнией  коня,  и  под  бессчетными
сверкающими   сабельными  взмахами  назначенные  им  деревья,  срубленные  и
обрубленные,  очищенные  от  ветвей, ложатся стройными рядами, ожидая только
переноски и приладки, чтобы протянуться изгородью.
     Солнце  уже  ушло  из  низины,  когда мы кончили изгородь: Джоби и Люшу
осталось  лишь  поставить  последние  три  ее  звена;  но оно еще светило на
выгоне,  на  косогоре,  когда мы ехали к дому -- я у отца за спиной, на крупе
мула,  а  на втором муле Ринго. У дома отец слез, а я -- в седле -- вернулся к
конюшне,  и  тем  временем  на  косогорах  завечерело  тоже. Ринго уже надел
корове  на  рога  веревку, и мы направились опять в низину, и теленок шел за
коровой,  тычась  ей в вымя всякий раз, когда корова останавливалась щипнуть
травы.  Ринго  дергал  веревку, орал на корову, а свинья трюхала впереди. Но
задерживала  нас  именно свинья. Она двигалась даже медленнее, чем корова со
всеми  ее  остановками,  так  что,  пока  спустились  к  новому  загону, уже
стемнело.  Но  в изгороди оставался еще широкий незаделанный проход. Правда,
мы на это и рассчитывали.
     Мы   завели  туда  обоих  мулов,  корову  с  теленком,  свинью;  ощупью
поставили  последнее звено и пошли домой. Было совсем темно, даже на выгоне;
нам  видна  была  горящая в кухне лампа, и чья-то тень там двигалась в окне.
Мы  с  Ринго  вошли  -- Лувиния как раз закрывала дорожный сундук из тех, что
стоят  на  чердаке;  в  последний  раз  его  снимали  оттуда, когда ездили в
Хокхерст{5}  гостить  на  Рождество  четыре  года  назад -- тогда не было еще
войны  и дядя Деннисон был жив. Сундучище этот тяжел даже и пустой; когда мы
уходили  городить загон, в кухне его не было, и, значит, его снесли вниз без
нас,  без Джоби и Люша, и тащить пришлось бабушке с Лувинией, разве что снес
его  вниз отец, подъехавший со мной на муле, -- и, значит, вот как спешно все
и  неотложно;  да, наверно, это отец и с сундуком управился. А когда я вошел
в  столовую  ужинать,  на  столе  вместо  серебряных  ножей  и  вилок лежали
кухонные,  и  за  стеклом буфета (где на моей памяти всегда стоял серебряный
сервиз,  и только каждый вторник бабушка с Лувинией и Филадельфией брали его
оттуда  и  начищали,  а  зачем  --  одной  бабушке разве что известно, -- ведь
сервизом никогда не пользовались) было пусто.
     Отужинали  быстро.  Отец  ведь  обедал,  а  мы  --  Ринго  и я -- слишком
ждали-дожидались  этого  отдохновенного  часа,  когда отец начнет рассказ. В
тот  его  весенний  приезд  мы дождались: отец сел после ужина в свое старое
кресло-качалку,  в  камине  затрещали,  защелкали  ореховые  чурбаки,  и  мы
приготовились  слушать, присев на пятки сбоку от огня, а над каминною доской
на  двух крюках протянулось трофейное капсюльное ружье, привезенное отцом из
Виргинии  два  года  назад,  --  дремлет,  смазанное и заряженное к бою. И мы
услышали   тогда  рассказ.  Звучали  в  нем  такие  имена,  как  Форрест{6},
Морган{7},  Барксдейл{8}  и  Ван  Дорн,  такие  немиссисипские слова, как
ущелье  и  обвал;  но  Барксдейл  --  наш земляк, и Ван Дорн тоже, только его
застрелит  позже чей-то муж; а генерал Форрест проезжал однажды Южной улицею
Оксфорда,  и  сквозь  оконное  стекло  глядела  на него там девушка, алмазом
перстня нацарапавшая свое имя на стекле: Силия Кук... {9}
     Но  нам  шел  всего  тринадцатый{10};  в ушах наших звучало другое. Нам
слышались  пушки, и шелест знамен, и безымянный вопль атаки. И это мы хотели
и  сегодня  услыхать.  Ринго  ожидал  меня  в холле; вот уже отец сел в свое
кресло  в  комнате, которую он и негры зовут кабинетом: он зовет потому, что
здесь  стоит  его  письменный  стол,  в  чьих ящиках хранятся образцы нашего
хлопка  и  зерна,  --  и здесь он снимает грязные сапоги и сидит разувшись, а
сапоги  сохнут  у камина, и сюда не возбраняется входить собакам и греться у
огня  на  ковре и даже ночевать здесь в холода -- а разрешила ли то отцу мама
(она  умерла,  родив меня) и подтвердила разрешение бабушка или бабушка сама
уже  без мамы разрешила, я не знаю; негры же зовут комнату кабинетом потому,
что  сюда  заведено  их  призывать  на  очную ставку с патрульщиком (который
сидит  на  одном  из жестких стульев и курит одну из отцовых сигар, но шляпу
все  же сняв), чтобы они клятвенно заверили, что вовсе и не были там, где их
видел  патрульщик,  что  вовсе  не они то были; а бабушка зовет библиотекой,
потому  что  здесь  стоит  книжный  шкаф, и в нем Литтлтон, комментированный
Коуком{11},  Иосиф Флавий{12}, Коран, том решений Миссисипского суда за 1848
год,  Джереми  Тейлор{13}, "Афоризмы" Наполеона{14}, трактат по астрологии в
тысячу  девяносто  восемь страниц, "История оборотней английских, ирландских
и  шотландских  купно  с  валлийскими",  писанная  достопочтенным  Птолемеем
Торнд