ь, - тихо сказала она.
     - Да, да, я этого ждал. И все мы ожидали, правда?
     - Да, ожидали, - согласилась она.
     -  Бедная  Сесили.  Я только что думал о ней. Боюсь, что это будет удар
для  нее.  Но,  слава  Богу,  она  действительно  любит  Дональда.  Она  так
трогательно к нему относится. Вы тоже это заметили, неправда ли?
     - Да, да.
     -  Плохо,  что она такая слабенькая, не может приходить каждый день. Но
она действительно очень хрупкая. Вы ведь это знаете?
     - Да, да. Я уверена, что она придет как только сможет.
     -  Я - тоже. Слава Богу, хоть в этом ему повезло. Его сжатые руки легли
на бумагу.
     -  О, вы пишете проповедь, а я вам мешаю. Я не знала, - извинилась она,
уходя.
     - Ничуть, ничуть. Не уходите. Потом допишу.
     -  Нет,  нет,  пишите.  А  я  пойду посижу с Дональдом. Мистер Гиллиген
обещал вынести его кресло на лужайку у дома - погода такая чудесная.
     - Да, да. Я допишу проповедь и приду к вам.
     У  дверей  она  оглянулась.  Но  он  не  писал.  Подперев щеку огромным
кулаком, он в тяжком раздумье смотрел в стену.
     Мэгон  сидел  в  складном кресле. На нем были синие очки, лоб был скрыт
под мягкими полями шляпы.
     Он  любил,  чтобы  ему читали вслух, хотя никто не ;шал, понимает ли он
смысл  слов.  Может  быть, ему просто нравилось слушать звук голоса. Когда к
ним  подошла  миссис  Пауэрс,  они читали "Историю Рима" Гиббона, и Гиллиген
чудовищно  коверкал длинные иностранные слова. Он подал ей стул, и она села,
слушая  и  не  слыша,  поддаваясь,  как и Мэгон, успокоительной монотонности
голоса.  Листва  над  головой  тихо  шелестела,  пятная  тенью ее платье. Из
недавно  подстриженной  травы снова пробивался клевер, над ним вились пчелы;
пчелы  походили  на  жужжащие  золотые стрелки в меду, и голуби на церковном
шпиле казались далекими и монотонными, как сон.
     Она   очнулась   от  шума,  и  Гиллиген  прервал  чтение.  Мэгон  сидел
неподвижно, безнадежный, как Время, а по лужайке к ним шла старая негритянка
с высоким чернокожим юношей в солдатской форме. Они шли прямо к ним, и голос
старухи звенел в сонном полуденном воздухе.
     - Замолчи ты, Люш, - говорила она, - не дожить мне до такого дня, когда
мой  крошка не захочет видеть свою старую няню, свою Каролину. Дональд, мист
Дональд, дитятко мое, к тебе Калли пришла, золотой мой, няня твоя пришла!
     Мелкими  шажками  она  просеменила  к  самому  креслу.  Гиллиген встал,
перехватил ее:
     - Погодите, тетушка. Он спит. Не беспокойте его.
     -  Нет  уж, сэр! Не станет он стать, когда к нему родные люди пришли! -
Она  подняла голос, и Дональд шевельнулся в кресле. - Ну, что я вам сказала?
Гляньте, проснулся! Дональд, дитятко мое!
     Гиллиген  держал  ее  за  иссохшую  руку,  а она рвалась, как охотничья
собака на привязи.
     -  Слава Господу: вернул тебя к няньке к твоей старой. Услышал Христос!
День  и  ночь я Бога молила. Услышал мою молитву Господь! - Она взглянула на
Гиллигена. - Пустите меня, сэр, прошу вас!
     -  Пустите  ее,  Джо!  - попросила и миссис Пауэрс, и Гиллиген выпустил
старухину руку.
     Она  встала на колени перед Дональдом, обхватила руками его голову. Люш
почтительно стоял в стороне.
     -  Дональд, крошка моя, погляди на меня. Узнаешь меня? Я же твоя Калли,
твоя  няня, я же тебя в люльке качала. Посмотри на меня. О Господи, как тебя
белые люди покалечили. Ну, ничего, теперь няня не даст тебя в обиду, дитятко
мое  родное.  Ты,  Люш! - не вставая с колен, позвала она внука. - Иди сюда,
поговори  с мист Дональдом. Стань сюда, чтоб он тебя видел. Дональд, золотце
мое, смотри, кто пришел, погляди на этого чумазого, посмотри, на нем и форма
солдатская, на негоднике!
     Люш сделал два шага и, ловко став навытяжку, отдал честь.
     - Разрешите обратиться, лейтенант. Капрал Нельсон рад... капрал Нельсон
счастлив видеть вас в добром здоровье!
     -  Да  чего  ты руками размахался? И перед кем - перед нашим Дональдом,
черная ты образина! Подойди, поговори с ним вежливо, как тебя учили.
     Люш  сразу  потерял  военную выправку, и стал опять мальчишкой, знавшим
Дональда  до  того,  как  весь мир сошел с ума. Он робко подошел и взял руку
Мэгона в свои добрые и грубые ладони.
     - Мист Дональд! - сказал он.
     -  Так  оно  лучше!  - похвалила его бабка. - Мист Дональд, с тобой Люш
разговаривает, мист Дональд!
     - Будет, тетушка. На первый раз хватит. Приходите лучше завтра!
     - Господи праведный! Что же это за время такое, когда мне белый человек
указывает: хочет мой Дональд меня видеть или не хочет.
     - Он болен, тетушка, - объяснила миссис Пауэрс. - Конечно, он хочет вас
видеть. Когда он поправится, вы с Люшем будете ходить к нему каждый день.
     -  Да,  мэм!  Во  всех семи морях воды не хватит, чтоб разлучить меня с
моим крошкой. Я вернусь, дитятко, я за тобой смотреть буду!
     -  Да, мэм! Такого больного свет не видал. Коли я вам понадоблюсь, вы у
любого  цветного  спросите  -  меня мигом найдут, мэм! - Он взял бабушку под
руку: - Пойдем, бабуся! Нам пора!
     - Я вернусь, Дональд, дитятко мое. Я тебя не брошу!
     Ее голос замер вдали. Мэгон позвал:
     - Джо!
     - Что скажете, лейтенант?
     - Когда я выйду?
     - Откуда, лейтенант?
     Но  он  промолчал. Гиллиген и миссис Пауэрс напряженно смотрели друг на
друга. Потом он снова затоварил:
     -  Мне надо вернуться домой, Джо. - Он неловко поднял руку, задел очки,
и они упали. Гиллиген поднял их, снова надел на него.
     - Зачем вам домой, лейтенант?
     Но он уже потерял нить. Потом спросил:
     - Кто тут разговаривал, Джо?
     Гиллиген  объяснил  ему,  и  он сидел, медленно перебирая пальцами угол
пиджака (костюм ему покупал Гиллиген). Потом сказал:
     - Выполняйте, Джо!
     Гиллиген поднял книгу, и вскоре его голос приобрел прежнюю усыпительную
монотонность.  Мэгон  затих  в  кресле. Потом Гиллиген замолчал, но Мэгон не
шелохнулся, и он встал, заглянув за синие очки.
     - Никак не узнать - спит он или нет, - с досадой сказал он.







ГЛАВА ПЯТАЯ


1



     Капитан  Грин,  сколотивший отряд добровольцев, именно за это и получил
от  губернатора  штата звание капитана. Но капитан Грин умер. Может быть, он
был  хорошим  офицером - вообще он мог быть каким угодно, - известно только,
что  он  не  забывал  своих  друзей.  Два офицерских назначения были сделаны
помимо него, из политических соображений, так что единственное, что он смог,
- это назначить своего приятеля Мэддена старшим сержантом. И назначил.
     И  вот  на войне очутился капитан Грин в нашивках и блестящих крагах, и
там  же  оказался  Мэдден,  который  старался привыкнуть называть его "сэр";
всякие  Томы, Дики и Гарри, с которыми и Грин и Мэдден дома резались в карты
и  пили  виски,  тоже старались запомнить, что сейчас есть разница не только
между ними и Грином с Мэдденом, но и между Мэдденом и Грином.
     -  Ничего,  сойдет, - говорили они про Грина в лагере, еще в Америке. -
Он здорово старается: пусть попривыкнет. Он только на парадах так собачится.
Верно, сержант?
     -  Ясно,  -  говорил  Мэдден.  - Ведь полковник нас честит почем зря за
плохую выправку. Неужели нельзя подтянуться?
     А потом, в Бресте:
     -  Что  он  из  себя  строит? Генерал он, что ли? - спрашивали ребята у
Мэддена.
     - Ладно, ладно, хватит. Если я услышу хоть одно слово - тут же отправлю

к капитану. - Сержант Мэдден тоже изменился.
     На  войне  живешь  сегодняшним  днем. Вчерашний день ушел, а завтрашний
может и не наступить.
     -  Ну,  погоди,  дай  только  попасть на передовую, - говорили они друг
другу. - Мы там этого сукина сына пришьем.
     - Кого? Мэддена? - в ужасе спросил кто-то. На него только посмотрели.
     - Очумел ты, что ли? - сказал наконец один из них.
     Но  судьба,  использовав в качестве орудия военное ведомство, обставила
их  всех.  Когда  сержант  Мэдден  пришел  на  доклад  к  своему теперешнему
начальнику и бывшему другу, он застал капитана Грина в одиночестве.
     -  Садись,  какого  черта,  -  сказал ему Грин, - никто сюда не войдет.
Знаю,  что  ты  хочешь  сказать.  А меня все равно отсюда переводят: вечером
получу  бумаги. Погоди, - сказал он, когда Мэдден хотел его прервать. - Если
я  хочу  остаться  офицером, надо работать. Другие офицеры прошли обучение в
разных  там  школах.  А  меня нигде не учили. Вот я и поступаю в эту чертову
школу. Да, так их... В мои-то годы. Лучше бы я не набирал этот подлый отряд,
пусть  бы  кто  другой  ими  командовал. Знаешь, кем бы я сейчас хотел быть?
Одним из них, из этих ребят, ругать вместе с ними кого-то сукиным сыном, как
они меня ругают. Думаешь, весело?
     - Да черт с ними, пусть их ругаются. Чего от них ждать?
     -  Ничего.  Но  ведь  я  обещал  матерям  этих  болванов, что я за ними
присмотрю,  поберегу  их.  А  теперь каждый из этих ублюдков с удовольствием
пустил бы мне пулю в спину, дай ему только волю.
     -  Но  чего  же ты ждешь от них? Чего тебе от них нужно? Им тут тоже не
танцулька.
     Они  сели  за стол друг против друга и замолчали. Их лица, осунувшиеся,
потемневшие,  казались  мертвенными в незатененном, резком свете ламп, а они
сидели  и вспоминали про дом, про тихие осененные тополями улицы, по которым
пыльным  полднем скрипя тащились фургоны, а по вечерам девушки с парнями шли
в  кино  или  из  кино  и  забегали в лавочку выпить холодной сладкой влаги,
вспоминали мир, и тишину, и домашний уют тех дней, когда не было войны.
     Им  вспоминалась  их  молодость,  совсем  как  будто  недавняя,  легкая
неловкость  после  полного физического удовлетворения, молодость, и страсть,
как  глазурь  на  пироге, от нее пирог еще слаще... За окном была Бретань, и
грязь,  какой-то  бессмысленный  городишко,  и  мимолетная,  вдвойне  чужая,
страсть на чужом языке. Завтра все помрем.
     Наконец капитан Грин заботливо спросил:
     - А как ты себя чувствуешь?
     - А какого мне черта? Хотели было и меня смолоть, но теперь ничего.
     Грин дважды раскрыл рот, как рыба, и Мэдден быстро сказал:
     - Не беспокойся, я за ними присмотрю.
     - Да я и не беспокоюсь за них. За этих-то ублюдков?
     На  пороге  стоял рассыльный, отдавая честь. Грин поздоровался с ним, и
тот, сухо передав приказ, вышел.
     - Ну, вот, - сказал капитан.
     - Значит, завтра утром уезжаешь?
     - Как видно, так, - сказал он, рассеянно глядя на сержанта.
     Мэдден встал.
     - Пожалуй, я пойду. Очень устал.
     Грин тоже поднялся, и они молча уставились друг на друга, как чужие.
     - Утром зайдешь?
     -  Наверно.  Зайду,  конечно. Постараюсь. Мэддену хотелось уйти, и Грин
хотел, чтоб он ушел поскорее, но они стояли в неловком молчании. Наконец Грин
сказал:
     -  Я  тебе  очень обязан. - Запавшие от света глаза Мэддена смотрели на
него  с  вопросом.  Тени  на стене казались чудовищными. - За то, что ты мне
помог выскочить из этой каши. Быть бы мне под судом...
     - А разве я мог иначе?
     - Нет, не мог, - подтвердил Грин, и Мэдден продолжал:
     - И чего ты вечно лезешь к этим бабам? Ведь они все прогнили насквозь.
     - Тебе легко говорить, - невесело рассмеялся Грин. - Ты - другое дело.
     Мэдден   поднял   руку,  тронул  нагрудный  кармашек.  Потом  его  рука
опустилась. Помолчав, он повторил:
     - Пожалуй, я пойду.
     Капитан обошел стол, протянул ему руку.
     - Ну, прощай! Мэдден руки не взял.
     - Прощай?
     - Может, я тебя не увижу, - неловко объяснил тот.
     - Фу, черт. Разговариваешь, будто домой едешь. Не валяй дурака. Все это
ерунда. Мало ли что, ну, досталось тебе. Всем достается.
     Грин посмотрел на побелевшие костяшки пальцев, упершихся в стол.
     -  Я  не  о  том, я... - Он не мог выговорить: "Я хотел сказать: может,
меня  убьют". Но так говорить нельзя, и он сказал: - Наверно, ты раньше меня
попадешь на передовую.
     -   Возможно.   Да  там  на  всех  хватит,  не  иначе.  Дождь  внезапно
прекратился, и в сыром воздухе
     смутно  слышались  звуки,  идущие  от  притихших  батальонов  и полков,
организованная тишина, которая страшнее всякого бунта. На дворе Мэдден попал
в  грязь,  ощутил  холод и сырость. Запахло пищей, испражнениями и сном, под
небом слишком высоким, чтобы разбираться, где война, где мир.



2


     Изредка   он  вспоминал  капитана  Грина,  проходя  по  Франции  сквозь
перемежающуюся  серебряную  сетку  самодовольного дождя, прорезанного вечным
строем  тополей,  словно  бесконечной  каймой, за которой открывались пустые
плодородные  поля,  дороги  и  каналы,  деревни  с резко блестящими крышами,
колокольни,  деревья,  дороги,  деревни,  деревни,  поселки, город, деревни,
деревни,  и  вдруг  -  машины,  войска,  одни  машины, одни войска у сборных
пунктов.  Он  видел  людей,  занимавшихся  войной буднично и деловито, видел
французских солдат в засаленной голубой форме, играющих в крокет, видел, как
смотрели   на   них  американские  солдаты,  как  угощали  их  американскими
сигаретами:  видел,  как  дрались  американцы  с  англичанами,  как никто не
обращал  на  них  внимания,  кроме  военных патрулей. Странное, должно быть,
состояние  у  человека, если он - военный патруль. Или негр-генерал. Военная
зона. Обычное дело. Золотое времечко для тыловиков.
     Изредка  он  вспоминал  Грина:  где-то  он  сейчас?  Даже,  когда ближе
познакомился  со своим новым командиром. Тот был совсем непохож на Грина. Он
был  преподавателем  колледжа  и  мог  объяснить,  в чем ошибались Александр
Великий,  Наполеон  и  генерал  Грант.  Человек он был мягкий: его голос еле
можно  было  расслышать  на плацу, но все его солдаты говорили: "Погоди, дай
только попасть на передовую. Мы ему покажем, сукину сыну".
     Но  сержант  Мэдден отлично ладил со своими офицерами, особенно с одним
лейтенантом  по  фамилии  Пауэрс. Да и с солдатами тоже. Даже после учений с
чучелом,  в учебных окопчиках, он с ними ладил. Они привыкли к звуку дальних
орудий  (хотя  там  и  стреляли по другим людям), к вспышкам на ночном небе.
Однажды,  стоя  в  очереди  к  полевой  кухне, они даже попали под бомбежку,
причем  расчет  замаскированного  французского орудия равнодушно наблюдал за
этим  из своего окопа; они выслушали множество советов от солдат, побывавших
на передовой.
     Наконец,  после  долгих бесцельных шатаний то туда, то отсюда, они сами
пошли  на  передовую, и звук орудийной стрельбы перестал быть для них чем-то
посторонним.  Они  маршировали  ночью,  чувствуя,  как ноги утопают в грязи,
слыша  чавканье  сапог.  Потом  земля  стала  наклонной,  и они спустились в
канаву.  Казалась,  что  они  сами  себя  хоронят,  опускаются в собственные
могилы,  в  чрево  черной  сырой  земли,  в  такую  густую тьму, что спирало
дыхание, замирало сердце. Спотыкаясь в темноте, они пробирались вперед.
     Из всех даровых советов, которыми их пичкали, они лучше всего запомнили
один:  если выстрелит пушка, загудит снаряд - ложись. И когда где-то, далеко
в  стороне,  треск пулемета разорвал бредовое могильное оцепенение, давившее
их,  -  кто-то  бросился на землю, другой споткнулся об него, и все как один
повалились  на  землю.  Офицер разразился проклятиями, унтер-офицеры пинками
заставили  их  подняться.  И  когда  они, сбившись в кучу, стояли в темноте,
пахнущей смертью, лейтенант метался между ними, коротко и горько ругаясь:
     -  Кой  черт  велел  вам ложиться? Тут на две мили только и оружия, что
вот,  вот!  -  И он колотил кулаком по их винтовкам. - Поняли? Это винтовки.
Понятно?  Больше  тут  ни черта нет! Эй, сержанты! Если кто ляжет - втоптать
его в грязь и бросить!
     Они  побрели  дальше, бранясь шепотом, задыхаясь. Вдруг они очутились в
окопе,  в  толпе  солдат,  и  старый  служака - он уже четвертый день был на
передовой, - нюхом учуяв новичков, сказал:
     - Гляньте, каких нам вояк прислали. Тоже пришли воевать!
     -  Молчать!  -  скомандовал голос, и к ним подбежал сержант, спрашивая:
"Где ваш офицер?"
     Навстречу  шли солдаты, толкаясь в непроглядной мокрой темноте, и голос
ехидно прошипел:
     - Смотри в оба, там газы!
     Слово  "газы"  передавалось  из  уст  в  уста, командир окриком пытался
установить тишину. Однако непоправимое уже свершилось.
     Газы.  Пусть  пули,  смерть,  погибель.  Но газы! Им говорили, что газы
похожи на туман. Не успеешь оглянуться - ты в нем. И тогда - прости-прощай!
     Тишина,  только  беспокойное  чавканье глины, тревожное дыхание. Восток
неуловимо  побледнел,  похожий  скорее  на  смерть,  чем  на рождение, и они
уставились  вперед,  ничего не видя. Казалась, тут нет воины, хотя справа, в
стороне, пушки густыми тяжелыми раскатами давили усталый рассвет.
     Пауэрс,  их  командир,  обошел  окоп.  Стрелять нельзя: там, впереди, в
темноте,  -  патруль.  Рассвет  рос,  медленно серея; вскоре земля приобрела
смутные очертания. И вдруг кто-то, увидев светлеющее пятно, взвизгнул:
     - Газы!
     Пауэрс  и  Мэдден  бросились на них, а они, отбиваясь вслепую, рвали на
себе  противогазы,  топча друг друга, - их нельзя было остановить. Лейтенант
беспомощно  молотил  кулаками,  стараясь  перекричать  их, а тот, кто поднял
тревогу,  вдруг вскочил на приступку, его голова и плечи резко выделялись на
унылом рассветном небе.
     - Ты нас убил! - взвизгнул он и разрядил винтовку в лицо офицеру.




3


     Сержант  Мэдден  вспомнил о Грине как-то много позже, когда он бежал по
неровному  полю  у  Кантиньи, крича: "Вперед, ублюдки! Не сто лет нам жить!"
Потом  он  не  вспоминал  о Грине, лежа в воронке, слишком тесной для двоих,
рядом  с  парнем,  который там, дома, продавал ему башмаки, чувствуя, как по
его  высунутой  ноге  проходит  вихрь, словно буря по ветке. Потом наступила
ночь, вихрь улегся, парень лежал рядом мертвый.
     Лежа  в госпитале, он прочел имя капитана Грина в списках погибших. Там
же,  в госпитале, он потерял ее фотографию. Он спрашивал санитаров, сиделок,
но  никто не помнил, была она среди его вещей или нет. Впрочем, это было все
равно.   Она   уже   успела   выйти   замуж   за   лейтенанта,   инструктора
подготовительных офицерских курсов при каком-то колледже.






4


     Миссис  Берни  носила  черное  платье,  очень  аккуратное  и совершенно
непроницаемое: она не верила в свежий воздух, разве что уж совсем нечем было
дышать.  Мистер  Берни,  угрюмый,  молчаливый мужчина, занимавшийся тем, что
медленно  распиливал  доски,  а  потом  вяло  сколачивал  их  вновь, во всем
руководствовался мнением жены и думал точно так же, как она.
     Аккуратная,  прилизанная,  она, пыхтя, поднималась по улице, страдая от
жары  и вместе с тем радуясь теплу из-за своего ревматизма. Она шла в гости.
И  когда  она вспоминала, куда идет, как изменилось ее положение в обществе,
она  чувствовала,  что  сквозь  тупое,  неутолимое  горе пробивается смутная
гордость:  удар  судьбы,  обездоливший  ее,  сделал  из  нее  вместе  с  тем
аристократку.  Все  эти  миссис  Уорзингтон,  миссис Сондерс, все они теперь
разговаривали  с  ней,  как  с  равной,  словно  и она ездила в автомобиле и
покупала  каждый  год  с  полдюжины  новых  платьев. И это сделал для нее ее
сыночек,  сделал своим отсутствием то, чего никак, никогда не мог бы сделать
своим присутствием.
     Черное  платье  впитывало жару, она вся была залита ею; бумажный зонтик
оказался  сущей  условностью.  "Апрель,  а  до  чего жарко", - подумала она,
глядя,  как мимо проезжают машины с гибкими женскими фигурками в прохладных,
легких  тканях.  Навстречу  шли  другие  женщины, в платьях веселых, светлых
оттенков,  приветливо  кивая маленькой пухлой женщине. А она солидно и гордо
шаркала по тротуару плоскими "надежными" башмаками.
     Когда  она  завернула  за угол, солнце бросилось ей прямо в лицо сквозь
ветви  кленов.  Она  наклонила  зонтик  вперед,  но через минуту, увидев под
ногами  обломанный край водост