Джеймс Хилтон.
    Утерянный Горизонт


  Lost Horizon by James Hilton
  Джеймс Хилтон, Утерянный Горизонт, Апрель 1933.
  © Copyright Перевод Юлии Гозарт (julia_gosart@yahoo.com), 2000-2001



     На пороге к святилищу.

     "Я  лишь  в  том уверен, что этот Шангри-Ла, если направление верно,
должна быть еще  несколько  миль  прочь  от  цивилизации.  Я  был  бы  более
счастлив, если б мы уменьшали расстояние, а не увеличивали. Проклятие, ты же
собирался вывести нас отсюда?"

     Кануэй терпеливо  отвечал: "Ты неверно оцениваешь  ситуацию, Мэллинсон.
Мы  в той части света о которой известно лишь то, что  здесь опасно и трудно
даже для полностью снаряженной экспедиции. Если взять во внимание сотни миль
подобного склада, которые наверняка окружают нас с обеих сторон, предложение
идти обратно в Пешавар кажется мне совсем необещающим."

     Барнард  кивнул в подтверждение. "Похоже,  однако, на  чертово везение,
если этот ламазери находится где-то рядом."

     "Сравнительное  везение,  может,"  согласился  Кануэй.   "После  всего,
припасы  кончились,  как вы уже знаете, а  местность не  из  тех  где  легко
выжить."

     "А что если это ловушка?" спросил Мэллинсон, но Барнард тут же ответил.
"Теплая, милая ловушка,"  он сказал, "c куском сыра внутри, удовлетворила бы
меня вполне."


     Утерянный Горизонт.
     Джеймс Хилтон.

Пролог.

     Сигары почти догорели, и мы начинали испытывать вкус того разочарования
что  обычно  причиняет  боль  старым  школьным  друзьям   которые  возмужав,
встретились  снова  и нашли  друг  во  друге  меньше  общего  чем ожидалось.
Разерфорд писал новеллы; Уайлэнд был одним из секретарей  при Посольстве; он
только  что угостил нас ужином в Тэмпэлхофе  -- я думаю, без особой радости,
хотя с  тем  хладнокровием которое любой дипломат  должен держать наготове в
таких случаях. Создалось впечатление, что ничто не  могло сблизить нас кроме
того единственного  факта, что  мы  были три холостых  англичанина  в  чужой
столице; и я уже  порешил что в Уайлэнде Тертиусе  не смотря на  годы и MVO,
так  и остался знакомый душок самодовольства. Разерфорд мне нравился больше;
он здорово вырос из худого, скороспелого  младенца,  которого я в свое время
попеременно то  бил то защищал. Вероятность того, что он зарабытывает больше
нас и что жизнь его куда интереснее чем наша, сблизило меня и Уайлэнда одним
общим чувством -- привкусом зависти.
     Вечер,  однако,  был  совсем  не   скучный.  Прекрасный  вид  огромных,
прибывающих в  аэропорт со всех сторон Центральной Европы Люфт- Ханза машин,
разворачивался  перед  нами,  и  ближе к сумеркам,  когда  зажглись  дуговые
сигнальные ракеты, сцена  пробрела богатое, театральное великолепие. Один из
самолетов  был английский,  и  его  пилот,  в  полном летном обмундировании,
прошел мимо  нашего столика и поздоровался с Уайлэндом, который  поначалу не
узнал  его.  Потом   вспомнил,  и  последовало  всеобщее  представление,   и
незнакомец  был приглашен  присоединиться  к нам. Он был  приятный,  веселый
юноша  которого   звали  Сэндерс.  Уайлэнд  сделал   несколько  извиняющихся
замечаний о том как  трудно опознавать людей  когда они разодеты в Сиблисы и
летающие шлемы; на что Сэндерс рассмеялся и ответил: "Да, конечно, это очень
знакомо. Не забывайте  что я был в Баскуле." Уайлэнд тоже рассмеялся, правда
не так спонтанно, и разговор принял другой оборот.
     Сэндерс  был  приятным добавлением к нашей  небольшой компании,  и  все
вместе мы выпили довольно много  пива.  Около  десяти Уайлэнд  на  мгновение
оставил нас чтобы переговорить с кем-то за соседним столиком, и Разерфорд, в
неожиданном всплеске  красноречия заметил: "А  кстати,  вы недавно вспомнили
Баскул. Мне это место немного знакомо. О чем вы говорили упоминая его?"
     Сэндерс  скромно  заулыбался.  "А, всего  лишь  небольшое  развлечение,
случившееся  когда я служил." Но  будучи  юношей который долго  не  в  силах
сдерживать признания,  он  скоро  продолжил: "Дело в  том,  что  афганец или
африканец,  или еще кто-то увел  одну из наших машин, и последствия,  как вы
можете  себе представить, были дьявольские. Самая дерзкая вещь  о  которой я
когда-либо  слышал.   Паразит   подстерег  и   нокаутировал   пилота,  украл
обмундирование, и  влез в кабину  так, что ни  душа  его не заметила. Потом,
тоже,  отдал  механику  правильные команды,  и  был  таков,  в лучшем  виде.
Проблема в том, что он никогда не вернулся."
     Разерфорд заинтересовался. "Когда это случилось?"
     "О, должно быть около года назад. Май, тридцать первое. Мы эвакуировали
мирное население  из Баскула в Пешавар из-за революции --  может  Вы помните
это. Все было в некотором беспорядке, иначе, я не думаю чтобы подобное могло
случиться.  Хотя, случилось же --  и в  какой-то  мере опять доказывает, что
судят о человеке по одежке, не так ли?"
     Разерфорд все  еще  был  заинтересован.  "Я  полагаю,  что  в  подобной
ситуации за самолет отвечал не один человек?"
     "Безусловно,  в  обычных,  для перевозки войск,  но этот был особенный,
выстроенный  в оригинале для какого-то махариши --  своего  рода конструкция
для трюков. Индийские обозреватели использовали его  для высотных полетов  в
Кашмире."
     "И Вы говорите, он так и не достиг Пешавара?"
     "Ни Пешавара, ни чего-либо другого, насколько нам известно. В этом-то и
загвоздка.  Конечно,  если  парень  был  из  какого-нибудь  племени,  он мог
направиться  прямо  в  горы,  предполагая  удерживать пассажиров  за  выкуп.
Однако, я думаю все погибли. На границе целая куча мест  где можно разбиться
и пропасть без следа."
     "Да, подобная местность мне знакома. Сколько пассажиров там было?"
     "Четверо, кажется. Трое мужчин и какая-то женщина, миссионерка."
     "А одного из мужчин случайно не звали Кануэй?"
     Сэндерс удивился. "Да,  вообще-то.  'Великолепный'  Кануэй --  Вы знали
его?"
     "Мы   учились   в   одной   школе,"   сказал   Разерфорд  с   некоторой
застенчивостью,  ибо не смотря  на  то, что  это была  правда, замечание, он
знал, совсем ему не шло.
     "Он был  отличный парень, судя по его  поведению в  Баскуле," продолжал
Сэндерс.
     Разерфорд кивнул. "Без  сомнения...но как удивительно...удивительно..."
Наконец он собрался после  тумана умоблуждания. "В газетах ничего об этом не
писали, или я не думаю чтобы такое прошло мимо меня. Как на этот счет?"
     Сэндерсу по всей видимости стало неудобно, и мне показалось что он даже
покраснел.  "Сказать  по правде," он  ответил, "я кажется болтаю  больше чем
следовало бы. Или  сейчас это уже не имеет значения  -- несвежие новости для
каждой  столовой, не  говоря  уже о базарах. Видите  ли, об этом  молчали, в
смысле о том как это случилось. Выглядело бы нехорошо. Люди из правительства
выдали лишь то, что пропала одна из машин, да упомянули имена. То  есть, то,
что не обратило бы на себя внимания посторонних."
     В этот  момент к нам присоединился Уайлэнд, и Сэндерс повернулся к нему
наполовину   извиняясь.   "Я  и  говорю,  Уайлэнд,  ребята   тут  вспоминали
'Великолепного'  Кануэйя.  И  я,  кажется,  проболтался  насчет  Баскульской
истории -- надеюсь Вы не думаете что это так важно?"
     Уайлэнд на мгновение помрачнел и ничего не ответил. Было ясно что в нем
боролись требования вежливости к соотечественникам и официальная  честность.
"Я не могу перебороть чувство сожаления о том, что все это свелось к обычной
истории," сказал он наконец. "Я всегда  думал что  среди вас,  летчиков, это
долг чести  хранить случившееся в пределах школы."  И  осадив  таким образом
юнца, он повернулся к Разерфорду более тактично.  "В твоем  случае, конечно,
нет ничего зазорного, но  я надеюсь, ты понимаешь  что на границе есть такие
ситуации которые нуждаются в некоторой тайне."
     "С  другой стороны," сухо  ответил Разерфорд, "каждому  любопытно знать
правду."
     "Для тех у кого для  этого были настоящие причины,  никто  ничего и  не
скрывал. Я сам был в Пешаваре в это время, и могу поручиться. Ты хорошо знал
Кануэйя -- после школы, я имею в виду?"
     "Немного   в  Оксфорде,  да  несколько  случайных  встреч.  А   ты,  ты
сталкивался с ним часто?"
     "В Ангоре, когда нас там разместили, мы встретились раз или два."
     "Тебе он нравился?"
     "Я считал его умным, но каким-то несобранным."
     Разерфорд улыбался. "Он,  без сомнения, был  умен. Его  университетская
карьера  была одна из  самых захватывающих -- до  той поры пока не вспыхнула
война. Cиний чемпион по гребле, ведущее лицо Союза, призы за то, и за это, и
еще  что-то  -- и  кроме  того,  я  считаю  его  одним  из лучших  пианистов
любителей, которых я  когда-либо слышал. Удивительно одаренный человек, один
из тех, кажется,  кого Джоуэтт1 подкупил бы для премьер будущего. Хотя, надо
заметить, что после Оксфорда о нем  мало  что было  известно. Конечно, война
вмешалась в его карьеру. Он был так юн, и я думаю, прошел почти через все.
     "Он подорвался  или что-то в  этом роде," ответил  Уайлэнд,  "но ничего
серьезного. Отошел, получил  D.S.O.2 во Франции. Потом, если я  не ошибаюсь,
вернулся  в  Оксфорд увлеченный  кажется, преподавательством. Я  знаю, что в
двадцать первом он попал на  Восток. Благодаря  знанию языков получил работу
минуя обычную подготовку. Занимал несколько постов."
     Разерфорд  улыбался  все шире. "Этим, конечно, покрывается все. История
никогда не раскроет  количество бесспорного  таланта утерянного  в  рутинных
расшифровках  бумаг  F.O. да в разливании чая  на  дипломатических  боях  за
булочки.
     "Он был на консульской, а не дипломатической службе,"  свысока  заметил
Уайлэнд. Он не реагировал на шутки Разерфорда, и  не выразил и тени протеста
когда тот, после небольшой очереди подобных высказываний,  поднялся уходить.
Так или иначе становилось поздно, и я тоже сказал что пойду. Во время нашего
прощания  Уайлэнд так и не  сменил своей позы, оставаясь молчать в страдании
официального   приличия,  но  Сэндерс   был  очень  мил  и  выразил  надежду
когда-нибудь снова нас увидеть.
     Мне нужно было успеть на трансконтинентальный  поезд в довольно мрачном
часу рано утром, и  когда мы ожидали  такси, Разерфорд спросил, не хочу ли я
скоротать  время у него  в готеле.  Там  была сидячая  комната, где,  по его
словам, мы могли бы  поговорить. Я согласился, заметив что это подходило мне
замечательно, на что он ответил:  "Прекрасно. Мы можем поболтать о  Кануэйе,
если ты, конечно, не устал от этой темы."
     Я сказал что  нет, ничуть, не смотря на то что едва знал его. "Он уехал
в конце моего первого срока, и я больше  никогда не встречал его. Но однажды
он был  удивительно добр со мной. Я был новичком,  и у  него не было никаких
причин для того чтобы поступать так. Пустяковая вещь, но всегда помнится."
     Разерфорд  согласился.  "Мне тоже он  очень  нравился, хотя видились мы
совсем мало, если судить по времени."
     Последовало неожиданное молчание. И на протяжении его чувствовалось что
мы  оба  поглощены  мыслью  об  одном человеке,  значение которого покрывало
краткость наших  случайных встреч с ним. И  с тех пор я часто замечал что  и
другие, будучи  знакомы  с ним  пусть кратко  и официально,  очень отчетливо
помнили его.  Кануэй,  бесспорно,  был  неординарным в юности, и  для  меня,
познакомившегося с ним в возрасте боготворения героев, память о нем была все
еще  романтически ясна.  Он  был высок и удивительно хорош  собой, не только
отличался в играх, но и  уходил  с  любым возможным  призом  предоставленным
школой. Директор школы,  несколько  сентиментальный человек, однажды прозвал
его  подвиги "велоколепными,"  что  и  дало  основу  его  будущему прозвищу,
которое только  Кануэй, я думаю,  был  в состоянии хранить.  Его речь в День
Выступлений была на греческом,  а на школьных спектаклях, помню, он затмевал
собою  всех. В  нем было  что-то Элизабетинское3 -- небрежная  уступчивость,
замечательная внешность, и  это пылкое соединение  умственной  и  физической
энергии.  Что-то от Филип Сидни.4 Цивилизация в  наши дни не часто порождает
на  свет  таких  людей. Что-то  подобное я  сказал  Разерфорду, и  он тут же
ответил:  "Это   правда,  и  в  нашем  обществе  для  них  всегда  находится
пренебрежительное словцо. В случае Кануэйя, это -- дилетант. Я полагаю, были
те кто звал его дилетантом, такие как Уайлэнд, например. Уайлэнда не выношу.
Вообще, людей подобного склада -- вся эта чопорность, огромное самомнение. И
ты заметил, абсолютно учительский склад ума? Все эти фразки о "долгах чести"
да "сохранении случившегося в пределах школы" -- как если бы круглая Империя
была  Пятой  Формой  в  Св.  Доминике!  Хотя  с  другой  стороны,  я  всегда
сцепливаюсь с этими сахибскими5 дипломатами."
     Несколько кварталов мы проехали  молча, потом он продолжил: "И все же я
рад  что  вечер  состоялся. Эта  история  Сэндерса  о том,  что произошло  в
Баскуле, произвела на меня особое впечатление. Видишь ли, я уже слышал ее до
этого, но  никогда до конца не  мог поверить. Она скорее была  одной  из тех
невероятных  историй, в  которые  совсем не хочется  верить, разве по одному
тривиальному поводу. Но сейчас таких  повода два.  Я осмелюсь  заметить, что
по-твоему,  я  не совсем  легковерный  человек.  Приличная часть моей  жизни
прошла  в  путешествиях, и я  знаком  с тем,  что в  мире  существуют весьма
странные вещи -- если, конечно,  самому сталкиваться  с ними, реже когда это
доходит через вторые руки. И все же..."
     Неожиданно, как мне показалось, он решил что все эти рассуждения значат
для меня очень мало,  и оборвался смехом.  "Но одно остается определенным --
Уайлэнд  не из  тех кому я  бы  доверился. Это было  бы как попытка  продать
эпическую поэму Тит - Битсу. Я уж лучше попытаю счастья с тобой."
     "Не прельщай себя," ответил я.
     "Твоя книга обещает совсем другое."
     Своей  книги,  скорей  специального  труда  (неврология,  после  всего,
"лавочка" не для каждого) я до этого не упоминал вовсе, и потому был приятно
удивлен тем что  Разерфорд слышал  о ней. После моего  признание он ответил:
"Видишь ли, мне было  интересно, по той  причине, что  в одно  время  Кануэй
страдал амнезией."
     Мы уже были в готеле и  он отправился к бюро за  ключом. Поднимаясь  на
пятый этаж он продолжил:"Все  это лишь прыгание вокруг да около. Дело в том,
что Кануэй жив. Был, во всяком случае, несколько месяцев назад."
     В ограниченном  пространстве во время подъема  лифта  это  было превыше
любых комментариев.  В  корридоре,  несколько секунд спустя, я отреагировал:
"Ты уверен? Откуда ты знаешь?"
     Открывая дверь, он ответил: "Потому что прошлым ноябрем я путешествовал
с ним из Шанхая в Хонолулу на японском лайнере." Больше он ничего не  сказал
до  того, как мы расположились в креслах с напитками и  при сигарах. "Видишь
ли, осенью, на праздник,  я был  в Китае. С Кануэйем мы не виделись годы. Мы
никогда не переписывались, и я не могу сказать что часто вспоминал его, хотя
лицо  Кануэйя  было одним из тех немногих, которые всегда легко приходят  ко
мне если я хочу их вспомнить. Я был у друга в Ханкое и возвращался Пекинским
экспрессом.  В  поезде  я  случайно  разговорился  с очаровательной  Матерью
Наставницей  каких-то французких сестер милосердия. Она направлялась в Чанг-
Кайанг, в свой  монастырь,  и благодаря моему небольшому знанию французкого,
для нее,  кажется, было удовольствием  поговорить  со мной о своей работе  и
основных  делах.  Кстати  сказать, большой симпатии по  отношению  к обычным
миссионерским предприятиям я не испытываю, но готов  признать, как  многие в
наши  дни, что Римские Католики -- это  отдельная статья,  так  как они,  по
крайней  мере, тяжело  трудятся  и  не  выставляют  себя  за  уполномоченных
офицеров  в мире, где и так хватает различных чинов. Хотя, все относительно.
Факт  тот,  что  эта  лэди,  рассказывая  мне  о  миссии  в  Чанг-Кайангском
госпитале,  упомянула  один  из  случаев  лихорадки,  произошедший несколько
недель  назад с  человеком, по  их  мнению, европейского  происхождения,  не
смотря на то, что он ничего не помнил и был без документов.  Его одежда была
местной, в  ужасном состоянии, и когда он попал к сестрам, то, без сомнения,
был очень болен. Он бегло говорил на  китайском, и хорошо знал французкий, и
если  верить  моей компаньонке  по  поезду, так же обращался к монахиням  на
английском с  изящным акцентом, пока не понял их  национальности.  Я сказал,
что не  могу представить  такого феномена,  и  немного поддразнил  ее насчет
распознания акцентов незнакомого ей языка. Так мы  шутили о том и об этом, и
все закончилось тем, что она пригласила меня посетить их миссию, если я буду
где-нибудь поблизости. Это, конечно, казалось тогда таким же вероятным как и
мои покорения Эвереста, и когда поезд  достиг Чанг-Кайанга,  мы расстались с
рукопожатием и искренним сожалением о том, что наша встреча подошла к концу.
Однако  несколько часов спустя  я снова оказался в этом городе.  Две или три
мили после  отправления  наш поезд сломался,  и после  того как он с большим
трудом оттащил нас обратно к станции, мы выяснили, что сменный паровоз будет
не  раньше чем  через  двенадцать  часов. Такие  вещи нередки  на  Китайских
железных   дорогах.   С   перспективой   двенадцати-часового  пребывания   в
Чанг-Кайанге  я   решил  словить  милую  даму  за  слово  и  остановиться  у
миссионеров.
     "Что я и сделал, и был тепло, хотя и с некоторым удивлением, принят.  Я
думаю,  что  для некатолика  сложнее  всего  представить,  каким  образом  в
католике  могут легко совмещаться жесткость служащего и неофициальная широта
взглядов.  Я  понятно выражаюсь? Не обращай  внимания. Итак, эти  миссионеры
оказались довольно  приятной  компанией.  Не успев  пробыть там и часу, меня
удостоили обеда, и молодой  христианский доктор китаец сел со мной разделить
трапезу  и  развлекал  меня   болтовней  на   веселой  смеси  французкого  и
английского.   После  этого  он  и  Мать  Наставница  пошли  показывать  мне
госпиталь, которым они  очень гордились.  Я сказал им что я писатель, и  они
были несколько польщены  этим, решив, по простоте души, что я помещу их всех
в свою  книгу.  Мы проходили мимо  коек, и  доктор  объяснял  причины каждой
болезни.  Все  было  безукоризнено чисто  и,  кажется,  в надежных руках.  Я
полностью  забыл о загадочном пациенте с  утонченным  английским до той поры
пока Наставница не сказала, что  мы подходим к его койке. Все  что я сначала
увидел был мужской  затылок; по-видимому, он спал. Было предложено окликнуть
его по-английски,  и я  промолвил "Добрый день," первое что пришло в голову,
не  очень  оригинально,  конечно.  Внезапно мужчина  приподнялся  и  ответил
"Добрый день." Наставница была права -- его  акцент действительно говорил об
образовании.  Но удивиться этому у меня не оказалось возможности,  так как я
тут  же узнал  его, не смотря на бороду, общие изменения во внешности и  тот
факт что мы так долго  не видились. Это был Кануэй. Я был абсолютно уверен в
этом, хотя, с  другой стороны, проанализируй я ситуацию, заключение бы было,
что это просто нереально. К счастью, я  действовал импульсивно. Я назвал его
и собственное имена, и не смотря на то, что он смотрел на меня совершенно не
узнавая,  был  уверен что  не  ошибся.  В нем  было то  особенное  небольшое
подергивание лицевых мускул, которое я заметил раньше, и глаза были такие же
как в  Баллиоле,  когда  мы говорили что в них  больше синевы  Кэмбриджа чем
Оксфорда.  Но кроме этого,  он был человек в котором просто нельзя ошибаться
-- тот, кто однажды был с ним знаком,  будет  всегда знать его.  Конечно же,
доктор и Наставница были очень возбуждены. Я сказал им,  что  я его знаю, он
англичанин, и  мой друг, и тот факт, что он не узнал  меня, объясняется лишь
его частичной потерей памяти. Они согласились, правда с удивлением,