Александр Хургин.
   Лишняя десятка


     © Copyright Alexander Khurgin
     Home page: http://www.khurgin.liter.net
     Email: khu@liter.net
     Издание библиотека "Огонек", No 35, 1991 год, Москва.



СОДЕРЖАНИЕ

     Отстрел
     Дурацкий случай
     Дочка Шура
     Цветная рубашка
     Острый живот
     Свет в кухне
     Дом Лишняя десятка
     Ноль градусов
     Батальная пастораль
     Тетрадка
     Равнобедренный треугольник




ОТСТРЕЛ

     На  мехзаводе  раз в  году  отстреливали  собак. Обычно  к Октябрьским.
Потому  что  их разводилось  больше  чем надо. Собак заведующий материальным
складом  держал, чтоб  охраняли социалистическую  собственность от народа, а
они, собаки, плодились. К началу осени уже и на  проходной жили, и в гараже.
Целая стая.  В  воскресенье  по заводу  не пройти - сожрут. Они же  наглеют,
когда их много,  а людей мало.  Поэтому их и отстреливали каждый  год. Дедок
один отстреливал. В охране работал. Он умело стрелял, дедок этот. Никогда не
мазал.  Точно в лоб попадал.  Или в  крайнем случае -  в  затылок,  чтоб  не
мучилось  животное.  А  собаки  пока  поймут,  что  к  чему,  он  их  уже  и
перестреляет.  Они  же  не могли  ожидать такого,  потому  что дедок этот их
кормил. Конечно, они его не боялись.
     А в этом году дедок уволился. Сказал:
     - Старый я стал работать. Буду на пенсии жить, - и уволился.
     Теперь никто собак отстрелять не брался. Охранники сказали:
     - Мы вам охранники, а не живодеры.
     А на улице давно декабрь. А собаки все бегают. За машинами гоняются, на
людей гавкают.
     К  этому дедку домой сходили, попросили  помочь  родному  заводу. Но он
отказался. Сказал:
     - Хватит с меня, пострелял на своем веку! - сказал: - Вызывайте будку.
     А на место дедка в охрану устроился  Савельин из кузнечного.  Ему около
года до пенсии  оставалось - до пятидесяти лет то  есть, - он  и  устроился.
Заработок у него  средний - хоть за какие  пять лет  возьми - за триста был.
Чего  ж ему не  пойти  в охрану?  Тем  более сил у  него стало мало. Правда,
начальник цеха отпускать его не хотел. Говорил:
     - Где я такого машиниста молота найду?
     Савельин  ему  объясняет,  что  силы у  него  уже  нету  так  пахать  -
выработался. А он млушать даже не хочет. Говорит:
     - Ты на свою рожу посмотри.
     А что рожа? Рожа у Савельина красная. Что да, то да. Сосуды у  него так
расположены. Капилляры.
     Пошел,  короче говоря, Савельин к самому замдиректора по кадрам и быту.
У них Гунидов  Петр  Петрович  замдиректора работал. Пришел к нему Савельин,
так и так, объясняет, здоровья нету - на молоте  в  горячем цехе, разрешите,
говорит, до пенсии доработать охранником. А Гунидов говорит ему:
     - Что это вам, Савельиным, все  сего-то надо? Сын  твой из кабинета  не
вылезает - инвалид труда, понимаете ли, - теперь вот еще и ты.  Тебе  молоко
выдают?
     - Выдают, - Савельин говорит.
     - Ну и работай. А если больной - неси документ, рассмотрим.
     Дочка дома увидела Савельина и спрашивает:
     - Чего злой?
     - А ничего, - Савельин говорит.
     Он дочку-то свою не жаловал. Она тоже на мехзаводе работала, в конторе,
ну и путалась с Полупаевым - с директором.  Причем в открытую путалась. Было
- прогуляла после выходных, в понедельник, начальник ее раскричался:
     - Пиши объяснительную, -  кричит, - я с  тебя за прогул премию сниму  и
тринадцатую сниму, все, короче, сниму!
     Ну,  она и написала, что я  такая-то  и такая-то, находилась тогда-то и
тогда-то с тов. Полупаевым Л.А.  на его личной даче,  редиску пропалывала. В
чем  и  подписуюсь.  Начальник  проверил  -  точно,  не   было  Полупаева  в
понедельник.  Секретарша  сказала - вызывали  на совещание  в  обком партии.
Прием трудящихся по личным вопросам отменять пришлось.
     За эти дела  Савельин  и не жаловал дочку. А тут  или выговориться  ему
захотелось, или, может, само прорвалось, но он ей  взял и  рассказал  все. И
про то, что силы не стало совсем, и про Гунидова.
     - Так  что ж ты сразу не сказал? -  дочка говорит. - Я  Ленику шепну, -
это полупаева она так, Леником звала, - он тебя куда хочешь переведет.
     Савельин думал, треплется его дочка, когда - нет. Завтра нашла в цехе и
говорит:
     - Пиши заявление. Леник сейчас подпишет - и иди в кадры, оформляйся.
     За  один  день  Савельин  перевелся.  И  стал  на  проходной  работать.
Охранником. Сутки работает - трое дома.  Ночью вполне вздремнуть можно - они
по  четыре человека  дежурили,  -  а  днем  тоже не  надорвешься. Нормальная
работа. Особенно  если здоровье плохое. Платят не  густо, но  Савельину и не
надо  больше. Дети взрослые,  обеспечены, и на книжке у него немного есть. В
общем,    нормальная   работа.   Сиди,   пропуска   проверяй    или   ворота
открывай-закрывай,  кнопкой. Простая работа, хотя тоже  свои  нюансы  имеет.
Савельин  по  неопытности быстро  напоролся. То есть он прав был, он же  при
исполнении, а машина подъехала к воротам и  сигналит  -  открывай.  Савельин
проверил кузов, а там доски. Струганные - одна в одну.
     - Пропуск давай, - Савельин говорит, - тогда открою.
     А шофер ему:
     - Открывай, хуже будет.
     На это Савельин,  конечно, уперся.  Старшему охраннику доложил, что акт
надо  составлять.  В  это  время  шофер Гунидову  позвонил. Гунидов старшего
охранника к телефону позвал и говорит:
     - Выпустите машину, олухи!
     Старший охранник отвечает:
     - Есть!
     А  Савельин  стал на  своем  и  стоит. Пусть пропуск  дает. И  настоял.
Пропуск выписали  и  подписи  все  поставили  по  закону, и  печать. Что  на
строительство детского  комбината машина  доски везет,  написали.  Савельину
ничего не оставалось. Выпустил он машину. А старший охранник говорит ему:
     - Дурак ты, дурак,  Савельин. Это  ж  Полупаеву на фазенду  доски,  для
сауны. А ты лезешь.
     -  Надо  ж  тебе, -  Савельин думает, - ну  что  хотят, то делают. И на
гласность эту кладут, и на все. Собаки!
     А  назавтра  после  этого  происшествия  собрание  открытое  проводили.
Савельина тоже загнали для количества. Ему все равно, время рабочее - пошел.
     Сначала там все  как всегда было. Выступали, выступали, аж  в сон  всех
кидать стало. А потом, в конце уже, встал из президиума Полупаев и говорит:
     - Товарищи! - говорит. - Я  хочу обратить  ваше пристальное внимание на
неудовлетворительную работу наших заводских охранников. Мало того, что ночью
они  все  поголовно  спят,  вместо  того чтоб  работать, так еще  и собак на
проходной держат  бешеных. Стаю.  А  вчера  просто  отличились. Машина везет
материалы на детский комбинат, который мы обязались подарить нашим детям еще
к празднику  Великого  Октября,  а  охранник Савельин ее  не выпускает.  Ему
заместитель директора приказывает, а он не подчиняется. И вообще  я не знаю,
посмотришь  на наших охранников  - их против танков пускать можно, а  они на
проходной сидят, жиреют в то время, как другие, не жалея... - ну и все такое
прочее и тому подобное.
     И в  заключение речи Полупаев  пообещал собранию, что он этого  так  не
оставит. Потому что это уже совсем...
     Вышел Савельин  из актового зала, когда собрание объявили закрытым, сел
в дежурке и смотрит  в окно на собак. А собаки  грызутся между собой, рычат,
лают. Савельин и говорит тогда старшему охраннику:
     - Выдавай, - говорит, - мне карабин. И две обоймы выдавай.
     - Ты чего это? - старший охранник спрашивает.
     - А чего? - Савельин говорит. - Собак отстрелять надо?
     - Надо.
     - Ну?
     -  А-а, - старший охранник обрадовался. - Это дело полезное. А то будку
вызывать - столько мороки!
     Выдал он Савельину  карабин, вышел Савельин из дежурки, карабин вскинул
- примерился. Потом прижался к нему, как к родному, чтоб рука  не дрожала, и
на спуск стал нажимать. Раз, другой, третий.
     Собаки визжат, вертятся, падают, а он повторяет только:
     - У, суки, - и нажимает.


ДУРАЦКИЙ СЛУЧАЙ

     Иванова  была  старухой. Толстой и шустрой.  И  целыми днями гуляла. На
скамейке у подъезда.  А недавно она гулять перестала. Вернее,  она  и сейчас
гуляет, но только у себя на лоджии. Хорошо,  на первом этаже лоджия есть.  А
выйти  Иванова  не  может.  Ее  недавно  парализовало.  Всю  левую  сторону.
Кровоизлияние у нее было, поэтому  ее и парализовало. И  вынести ее не улицу
некому - Федя старый уже для этого. Да и незачем ее выносить. На лоджии тоже
воздух. И  видно  все. И удобно. Она же в кресле  сидит. Покормить,  помыть,
повернуть, посадить - со всем этим Федя справляется. А на улицу  вынести  не
может. Хоть всего три ступеньки там. Кое-как на лоджию вывести - это он пока
в  состоянии. Выведет,  посадит ее в кресло, она и сидит. Молчит. Речь у нее
после кровоизлияния тоже отнялась. Скучно ей сидеть на лоджии и молчать.
     Раньше-то она со всеми беседовала. Кто бы ни шел - остановит. Как дела,
спросит, что нового, что где продают. И знала обо всех все. Кто женился, кто
уехал, кто с кем.  Умер кто-нибудь - тоже всегда знала.  И на все похороны в
округе ходила. Помогать. Если ее не звали, она  все равно ходила.  Интересно
ей было, что ли?
     Федя ей нет-нет, т скажет:
     - Рая, оно тебе надо, чужое горе?
     А она говорит на это:
     - Надо. Я ж, - говорит, - помогаю или что я делаю?
     Наверно, дома работы ей не хватало.  Поесть сготовит на двоих, приберет
- и кончились дела. А когда-то у нее семья была  не то что теперешняя. Как у
людей была семья. То есть  у Ивановой две  семьи было.  Сначала, до войны, у
ней был муж парикмахер, Миша Гольдин, и двое детей - Йося и Фима. А  за Федю
это она в самом конце  войны  вышла, когда совсем уже одна осталась. Вышла и
стала Ивановой. Они хорошо с ним жили. Всю  жизнь. Только с детьми не везло.
Ни одного не вырастили из троих. Вдвоем жизнь прожили и на пенсию вышли. А в
старости, конечно,  скучновато стало им  жить. Поэтому Иванова  и  суетилась
вечно.
     Соседи  на этаже все молодые, на работу утром уйдут, а приходят - вечер
давно. Так  Иванова  - когда  за  маслом очередь днем  выстоит  и им  заодно
возьмет, когда  талоны на  сахар и мыло в жэке получит.  А  то и отоварит их
все. У нее сумка  есть  на колесах - огромная. Рюкзак,  а не  сумка. Так она
набьет ее доверху и прет еле-еле. Федя ворчит, а Иванова говорит:
     - И чего ты, Иванов, выступаешь? Она ж на колесах. Или тебе повылазило?
     Говорят - антисемитизм, антисемитизм, а Федя ее любил. И соседи любили.
Ленка из четвертой квартиры говорила:
     -  Ой,  Раиса  Натановна, вы  такая  хорошая, ну  совсем  на еврейку не
похожи. И что б мы без вас делали?
     Ленка,  конечно, дура, но права. Иванова их  выручала.  У них же у всех
дети.  Из школы  придут и  носятся по  двору  - собакам  хвосты крутят. А на
каникулах  весь  день без  присмотра. Летом еще, допустим, в лагерь их можно
сдать на месяц. Или на два.  А потом? Вот  Иванова  их и пасла.  Воспитанием
занималась. Манерам не обучала, а чтоб не дрались или  не лезли куда не надо
-  следила. И  накормит детвору всегда. Ей соседи ключи оставляли.  Ну,  она
зайдет, разогреет, что там у них есть, и накормит  детей. Пускай  один раз в
день - и  то дело. Оно, может, все это и не так важно, может, дети и сами бы
себе обед разогрели, но матерям спокойнее. И Иванова при деле. Дети ее бабой
Раей звали, а родители их - соседи то есть - те вообще: Ленкин муж  картошку
каждый  год  на зиму привозил на своем  КАМАЗе. Привезет  и  еще в  квартиру
затащит, и на лоджию вынесет. Если телевизор или утюг  починить - это Валера
из второй всегда пожалуйста. Ладили они, короче, между собой. Не потому, что
зависели  как-то там друг  от друга,  а просто.  По-людски.  И если б не тот
случай дурацкий, так бы оно и шло,  как шло. Может, и кровоизлияния никакого
не случилось  бы у Ивановой. И надо ж было Кольке с Темкой пропасть! Вернее,
как пропасть? Не пропасть, а исчезнуть.  Только что были - Иванова их видела
- и исчезли.  Сперва она ничего  такого не подумала. Но час проходит, два  -
она их искать. Вечер уже вот-вот, а их как и не было никогда.
     Иванова с Федей бегали, бегали, потом мели на скамейку свою у подъезда,
охают  и за сердце держатся. Тут и  соседи с работы пришли. Сначала Ленка  -
она  близко работает,  в  химчистке,  за ней  Темкина  мать - Наташа. Ну,  и
началось. Куда  ни  кинутся  -  нигде никаких  следов.  А  Иванова сидит  на
скамейке, не шевелится  - бледная и дышит через раз.  Федя  очухался малость
после бегов, а она нет.
     В общем, мотались они мотались  - все на нервах, вот Ленка и отвязалась
на Иванову. По глупости своей:
     - Учти, - говорит,  -  морда жидовская, если не найдется Колька мой,  я
тебя сама, своими руками удавлю и глаза повыцарапываю.
     И что смешно, она говорит это, а Колька с Темкой у нее за спиной стоят.
Пришли и  карасей принесли десяток. Они, оказалось, рыбу ловить  ездили.  На
катере. Им  на мороженое по двадцать копеек  оставили, а они на катер сели и
на остров рванули. Рыбу ловить.  Иванова отвернулась куда-то, они и рванули.
А когда пришли, и  она увидела их,  у  нее  кровоизлияние произошло. Инсульт
называется. Болезнь такая.
     Теперь  Иванова  на  улице  гулять  не  может.  Парализовало  ее  после
инсульта.
     Федя на лоджию ее выводит.  Если  погода хорошая.  Выведет,  посадит  в
кресло, она и сидит.


ДОЧКА ШУРА

     В шесть  часов вечера Виктор Владимирович Лосев поднял свою  фуражку  с
земли и положил ее к  себе на колени. Потом он  выскреб из  фуражки пальцами
мелочь и пересыпал ее в левый карман штанов. После этого Виктор Владимирович
Лосев встал, расправил и размял  коленные и другие суставы, надел фуражку на
лысую голову и потащил ящик  из-под  молочных бутылок, на  котором  до этого
сидел,  к  магазину.  Возле  подсобного   входа  Виктор  Владимирович  Лосев
аккуратно поставил  ящик на то  самое место, откуда три часа назад его взял,
вышел из магазинного двора и  зашел в сам  магазин. В магазине  он достал из
правого кармана штанов три рубля и авоську и купил полбуханки хлеба, бутылку
сладкой  воды "ситро" и около  килограмма свежемороженых сардин. А больше  в
этом  магазине он  ничего не  купил, и не потому, что у  него не было денег,
деньги у него  были.  А купить  в  магазине  ничего больше  нельзя было.  Не
продавалось там больше ничего. Правда, на улице, около магазина, продавались
пирожки с капустой, и Виктор Владимирович купил еще и  пять  пирожков,  хотя
ему и нельзя было жареного в пищу употреблять согласно диете.  И вот  сделал
Виктор  Владимирович все  эти  покупки, сдачу с трех рублей спрятал снова  в
правый карман  и,  откусывая от одного  пирожка,  медленно пошел по тротуару
домой. А когда Виктор Владимирович  домой пришел, его дочки  дома не было, и
он этому обрадовался.  И сразу стал  греть себе чай. Чтоб согреться. Так как
сильно  он перемерз за три часа на улице  без фуражки. И вот  нагрел он себе
чаю, выпил  его с  еще  одним  пирожком,  потом хлеб,  сардины и  оставшиеся
пирожки сложил на подоконнике и "ситро" рядом поставил. А закончив эти дела,
он снял с себя всю одежду, исключая штаны и рубашку, и лег  на свою лежанку,
так как чай его  не согрел, и укрылся своим пальто. Потому что одеяла у него
не было. У него вообще, можно сказать,  ничего не  было, кроме этой лежанки.
Дочка  Виктора  Владимировича Шура  то, что  было в квартире из вещей  - все
продала.  Только две табуретки самодельные в кухне не смогла продать, стол и
лежанку. И еще  раскладушку старую не смогла.  Не взял ее ни один человек, и
она, дочка, теперь на ней спала, когда приходила домой сама. А если, бывало,
она кого-нибудь  к себе приводила, тогда Виктор Владимирович  на раскладушке
спал.  А  другие вещи - и телевизор, и радио, и холодильник, и мебель -  это
все дочка давно продала. А деньги вырученные  пропила. Так как она у Виктора
Владимировича была пьяницей. И со всех работ ее за это выгоняли. А последнее
время она уже и  не  устраивалась никуда, а продавала вещи из дома, пака все
не продала.  А когда все ценные вещи в доме кончились,  стала  она  деньги у
Виктора Владимировича просить, с пенсии, а если он ей  не  давал денег, Шура
пенсию у Виктора Владимировича забирала всю целиком  без остатка и  пила  на
нее,  на пенсию, которая равнялась ста восьми рублям в месяц. Небольшая была
у Виктора Владимировича  пенсия. Не заработал он большую по состоянию своего
здоровья. У него всегда здоровье было плохое. Его и служить в войне не взяли
по  зрению минус  семь диоптрий и  из-за плоскостопия. И  он почти всю жизнь
учителем  проработал  в  школе.  Трудовое  воспитание  преподавал  и  иногда
рисование вел в некоторых классах. Подрабатывал. Он рисовать с детства любил
и умел. Например, картину Васнецова "Аленушка" один к  одному мог изобразить
красками, так, что от  настоящей и не  отличишь.  А пенсии ему насчитали сто
восемь рублей. Правда, будучи в пенсионном возрасте, Виктор Владимирович еще
шесть лет работать продолжал, но потом он заболел, и ему операцию сделали по
поводу удаления желчного пузыря. Три часа делали ему эту сложную операцию, и
после  нее он работать перестал, потому что  как следует не поправился и все
время  плохо  себя  чувствовал,  еле ходил и возможности работать у него  не
стало. И Шура к этому времени тоже нигде  уже не работала из-за хронического
алкоголизма. Но пенсию у Виктора Владимировича она тогда еще  не отнимала, а
продавала  все, что ее под руку попадалось. Она  только  когда трезвела, ела
то, что Виктор Владимирович на свои деньги покупал, а его самого не трогала.
И денег тогда даже и не просила.  А Виктор Владимирович сам  ей  дал однажды
пятерку. Жалко ему стало  Шуру.  Ее колотило с утра  и  трясло, и зубами она
стучала, и воду из крана пила без конца. Ну и Виктор Владимирович дал ей эти
пять  рублей.  Пожалел. И  Шура  на  них  пошла и похмелилась  и сказала ему
спасибо.
     - Ты меня спас, - сказала, - а то б я точно загнулась.
     Ну  а  после  этого случая  Шура  сама  уже  начала  деньги  у  Виктора
Владимировича  просить. А  потом и требовать  начала. Виктор Владимирович ей
давал,  и на жизнь  у  него  совсем  ничего не  оставалось.  А когда  деньги
кончались, Шура все равно требовала, чтоб он ей их дал.  Виктор Владимирович
говорил, что нету у меня денег, а Шура его не слушала и говорила, что у него
денег  много  должно  быть  припрятано  и  пусть  он,  говорила,  их  отдает
по-хорошему.  И Виктор Владимирович как-то  не вытерпел и отдал  ее  пятьсот
рублей, которые были у него отложены в надежном месте.
     - На, - сказал Шуре, - бери.
     Шура взяла деньги у Виктора Владимировича, а Виктор Владимирович у  нее
спрашивает:
     - Ты хоть похоронишь меня как-нибудь?
     А Шура ему отвечает:
     - Да ты меня еще переживешь. Знаю, - говорит, - я вас, старперов.
     И ушла  с деньгами,  и неделю Виктор Владимирович жил тихо и  спокойно.
Хоть и без денег. А через неделю Шура опять за него взялась:
     - Давай, - говорит, - деньги именем революции. У тебя, - говорит, - еще
есть.
     А Виктор Владимирович ей твердил:
     - Нету у меня больше денег,  все я тебе отдал. А  пенсию, -  говорил, -
еще не приносили.
     Но Шура ему верить не хотела и добивалась, чтоб он часы ей отдал.
     А Виктор Владимирович сказал ей, что лучше  ты  меня прибей, а  часы  я
тебе  не  отдам.  Часы эти ему когда-то  завгороно  вручил  в  торжественной
обстановке.  На них и  надпись  есть  "За  трудовые  победы", и в ремонте  в
течение  тридцати лет  они ни  разу не были -  только в чистке.  И  не отдал
Виктор  Владимирович Шуре часы. И за это Шура его побила. Не сильно, правда,
даже без  синяков, но все равно Виктору  Владимировичу обидно было.  Дочь же
ему  Шура,  родная.  А  не посчиталась,  что  он старый и  операцию  перенес
серьезную, трехчасовую.
     А назавтра Виктору Владимировичу как раз пенсию принесли, и Шура всю ее
у него